III
— Мы можем прийти сюда еще раз, — сказала Джулия.
Она назвала место, где они смогут встретиться через четыре вечера, после работы.
Убежище было хорошее, но дорога туда — очень опасна.
В остальном они встречались только на улицах, каждый вечер в новом месте и не больше чем на полчаса.
За месяц, встречаясь почти каждый вечер, они только раз смогли поцеловаться.
Он прижал ее к себе, и вдруг оказалось, что целует он живое, теплое лицо, только на губах у него все время какой-то порошок.
Случались и такие вечера, когда они приходили на место встречи и расходились, не взглянув друг на друга: то ли патруль появился из-за поворота, то ли зависал над головой вертолет.
Уинстон работал шестьдесят часов в неделю, Джулия еще больше, выходные дни зависели от количества работы и совпадали не часто.
Удивительно много времени она тратила на посещение лекций и демонстраций, на раздачу литературы в Молодежном антиполовом союзе, изготовление лозунгов к Неделе ненависти, сбор всяческих добровольных взносов и тому подобные дела.
Это окупается, сказала она, — маскировка.
Джулии было двадцать шесть лет.
Сотрудники называли его Навозным домом, сказала она.
— Что это за книжки?
— спросил Уинстон.
Я, милый, мало смыслю в литературе.
Он с удивлением узнал, что, кроме главного, все сотрудники порносека — девушки.
— Там даже замужних женщин не держат, — сказала Джулия.
Ты хочешь жить весело; «они», то есть партия, хотят тебе помешать; ты нарушаешь правила как можешь.
То, что «они» хотят отнять у тебя удовольствия, казалось ей таким же естественным, как то, что ты не хочешь попасться.
Партийным учением Джулия интересовалась лишь в той степени, в какой оно затрагивало ее личную жизнь.
Умный тот, кто нарушает правила и все-таки остается жив.
Даже если бы удалось избавиться от Кэтрин, жены Уинстона, ни один комитет не даст им разрешения.
— спросила Джулия.
Ты знаешь, в новоязе есть слово «благомыслящий».
Означает: правоверный от природы, не способный на дурную мысль.
Он стал рассказывать ей о своей супружеской жизни, но, как ни странно, все самое главное она знала и без него.
— Я бы вытерпел, если бы не одна вещь.
— Он рассказал ей о маленькой холодной церемонии, к которой его принуждала Кэтрин, всегда в один и тот же день недели.
У нее это называлось… никогда не догадаешься.
После шестнадцати лет — раз в месяц беседы на половые темы.
Это вбивают годами.
И я бы сказала, во многих случаях действует.
Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен.
Джулия выразила это так: — Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать.
Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно.
Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу.
По существу, семья стала придатком полиции мыслей.
Неожиданно мысли Уинстона вернулись к Кэтрин.
Он стал рассказывать Джулии о том что произошло, а вернее, не произошло в такой же жаркий день одиннадцать лет назад.
Случилось это через три или четыре месяца после женитьбы.
В туристском походе, где-то в Кенте, они отстали от группы.
Она хотела сразу бежать назад, искать группу в другой стороне.
— Кэтрин, смотри!
Она уже пошла прочь, но вернулась, не скрывая раздражения.
Вдруг ему пришло в голову, что они здесь совсем одни.
Был самый жаркий, самый сонный послеполуденный час.
И у него мелькнула мысль… — Толкнул бы ее как следует, — сказала Джулия.
— Да, милая, ты бы толкнула.
И я бы толкнул, будь я таким, как сейчас.
— Жалеешь, что не толкнул?
Голова ее легла ему на плечо, и свежий запах ее волос был сильнее, чем запах голубиного помета.
Одни неудачи лучше других — вот и все.
Она не желала признавать законом природы то, что человек обречен на поражение.
— Мы покойники, — сказал он.
Ты молодая и, надо думать, боишься больше меня.
Покуда человек остается человеком, смерть и жизнь — одно и то же.
Ты не радуешься тому, что жив?
Тебе неприятно чувствовать: вот я, вот моя рука, моя нога, я хожу, я дышу, я живу!
Это тебе не нравится?
Она повернулась и прижалась к нему грудью.
— Нет, это мне нравится, — сказал он.
А теперь слушай, милый, — нам надо условиться о следующей встрече.
Свободно можем поехать на то место, в лес.
Только ты должен добираться туда другим путем.
И, практичная, как всегда, она сгребла в квадратик пыль на полу и хворостинкой из голубиного гнезда стала рисовать карту.
IV
Широченная с голым валиком кровать возле окна была застлана драными одеялами.
В темном углу на раздвижном столе поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в прошлый раз. В камине стояла помятая керосинка, кастрюля и две чашки — все это было выдано мистером Чаррингтоном.
Он принес с собой полный конверт кофе «Победа» и сахариновые таблетки.
Часы показывали двадцать минут восьмого, это значило 19:20.
— твердило ему сердце: самоубийственная прихоть и безрассудство.
Как он и ожидал, мистер Чаррингтон охотно согласился сдать комнату.
А когда Уинстон объяснил ему, что комната нужна для свиданий с женщиной, он и не оскорбился и не перешел на противный доверительный тон.
Уединиться, сказал он, для человека очень важно.
Он добавил — причем создалось впечатление, будто его уже здесь почти нет, — что в доме два входа, второй — со двора, а двор открывается в проулок.
Когда ее рот освобождался от прищепок, она запевала сильным контральто:
Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.
Они прошли, как первый день весны, Но позабыть я и теперь не в силах Тем голосом навеянные сны!
Последние недели весь Лондон был помешан на этой песенке.
После свидания на колокольне они никак не могли встретиться.
Наконец Джулия и Уинстон выхлопотали себе свободное время после обеда в один день.
Накануне они ненадолго встретились на улице.
Пока они пробирались навстречу друг другу в толпе, Уинстон по обыкновению почти не смотрел в сторону Джулии, но даже одного взгляда ему было достаточно, чтобы заметить ее бледность.
Она быстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто просило не страсти, а просто любви.
Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома.
Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату у мистера Чаррингтона.
Когда он сказал об этом Джулии, она на удивление быстро согласилась.
Интересно, как этот неотвратимый кошмар то уходит из твоего сознания, то возвращается.
В комнату ворвалась Джулия.
У нее была коричневая брезентовая сумка для инструментов — с такой он не раз видел ее в министерстве.
Он было обнял ее, но она поспешно освободилась — может быть, потому, что еще держала сумку.
— Подожди, — сказала она.
В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но как будто знакомое на ощупь.
— Это не сахар?
— Настоящий сахар.
— Кофе, — пробормотал он, — настоящий кофе.
— Кофе для внутренней партии.
У этих сволочей есть все на свете.
Но, конечно, официанты и челядь воруют… смотри, еще пакетик чаю.
Пусть говорят мне: время все излечит.
Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть.
Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь.
Уинстон с удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку и для себя.
— Можешь повернуться, — сказала Джулия.
Губы — ярко-красные от помады, щеки нарумянены, нос напудрен; и даже глаза подвела: они стали ярче.
Он никогда не видел и не представлял себе партийную женщину с косметикой на лице.
Чуть-чуть краски в нужных местах — и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее.
От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения.
— сказал он.
И знаешь, что я теперь сделаю?
Где-нибудь достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк.
В этой комнате я буду женщина, а не товарищ!
Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного дерева.
Двуспальную кровать можно было увидеть только в домах у пролов.
Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подбирались к девяти.
Он не шевелился — Джулия спала у него на руке.
Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко доносились выкрики детей.
Он лениво подумал: неужели в отмененном прошлом это было обычным делом — мужчина и женщина могли лежать в постели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется, разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить — просто лежать и слушать мирный уличный шум?
Нет, не могло быть такого времени, когда это считалось нормальным.
— Что там такое?
— прошептал Уинстон.
— В этой комнате?
А ты знаешь, что они нападают на детей?
Он стоит перед стеной мрака, а за ней — что-то невыносимое, настолько ужасное, что нет сил смотреть.
Главным во сне было ощущение, что он себя обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака.
— Извини, — сказал он.
— Не волнуйся, милый, мы этих тварей сюда не пустим.
Джулия слезла с кровати, надела комбинезон и сварила кофе.
Аромат из кастрюли был до того силен и соблазнителен, что они закрыли окно: почует кто-нибудь на дворе и станет любопытничать.
Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти забытое за многие годы питья с сахарином.
Принесла на кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье.
Уинстон взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла.
— Для чего эта вещь, как думаешь?
— спросила Джулия.
Маленький обломок истории, который забыли переделать.
Трудно сказать.
— Вот откуда эта тварь высовывалась, — сказала она и пнула стену прямо под гравюрой.
— Что это за дом?
— Он вспомнил начало стишка, которому его научил мистер Чаррингтон, и с грустью добавил: — Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет.
Но после «Олд-Бейли» должно идти что-то еще.
— Я помню лимоны, — сказал Уинстон.
Уинстон еще несколько минут повалялся.
Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье.
Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд.
Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность.
И чудилось Уинстону, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье.