Эту женщину нельзя подпускать к детям на пушечный выстрел! Уж я об этом позабочусь.
***************************************************
— Когда я вырасту, буду работать называльщицей тортов. Придумывать им названия. «Пуховое облачко». «Моя принцесса». «Любимой доченьке». «Лапушка»… Ой, название «Лапушка» уже есть — мама на днюху покупала.
— А что, есть такая профессия — называть торты? — заинтересовалась Фаина. — Ты и пробовать их будешь?
Олечка хлопнула ресницами.
— Конечно. Как же я узнаю, как их назвать?!
— Ишь, хитрая Олька. Выбрала самую вкусную работу, — позавидовали ребята.
Весь день в лагере «Камышинка» идёт дождь. До ужина ещё три часа. Фаина под протестующие вопли отобрала у всех телефоны, ссыпала в ящик комода. Рассадила кружком, устроила опрос на тему: «Кем быть?».
— Я хочу как папа, а папа хочет работать Песковым.
— Кем-кем?!
— Не знаю, каким-то Песковым. Чтобы грести деньги лопатой и говорить, типа… — мальчуган задумался, старательно припоминая: — «Не в курсе». «Без комментариев». «Информацией не располагаю». «Ни подтвердить, ни опровергнуть не могу». Папа говорит: «Не хило устроился, крендель».
Фаина только охнула. С нынешними детками нужно ухо держать востро. Совсем другое дело в её детстве, ясном как стёклышко. Гена пишет как курица лапой — прямая дорога во врачи. Аньке прочили работу журналисткой — обожала читать чужие письма и, вообще, совать нос куда не следует. Ваня грезил суворовским училищем, но был сильно близорук. Так он придумал вот какую хитрую штуку: ошивался в медпункте и украдкой переписывал на бумажку таблицу «ШБ, МНК, ымбш». Но медсестра его засекла и всем разболтала. Разбила Ванину хрустальную мечту.
Что касается маленькой Фаины… Однажды в гостях пьяный дядька полез к ней с дурацкими разговорами и под конец нечаянно …обдал газом! Фаину чуть не вырвало. Она вскочила и гневно крикнула: «Не хочу дышать воздухом вашего желудка и кишок!». Все сразу поняли, что перед ними готовый писатель, который умеет ярко, ёмко, выпукло и ёмко формулировать мысль. Может, даже будущий Лев Толстой.
… — А я пойду в кондукторы! — выкрикнул Инюшкин. — Буду кататься сколько влезет, жужжать машинкой, которая выдаёт билетики… И за это ещё деньги платят!
Ну, хоть одно нормальное детское желание.
Никаким писателем Фаина не стала. Даже в настоящие педагоги не выбилась. Так, не пришей кобылке хвост, на подхвате: педагог дополнительного образования, воспитатель на продлёнке, вожатая…
На педсоветах ей пеняли, что она позволяет ребятам называть себя Фаиной и даже Фаинушкой — вместо «Фаины Петровны». Совершенно непедагогично! Дискредитирует высокое звание учителя.
Но детей она любила. И дети её любили, они ведь прекрасно чувствуют, когда взрослые врут и сюсюкают. Хотя другую училку с такой внешностью затравили бы. Фаина была низенькая одышливая толстуха, лицо в крупных горошинах бородавок. Пришедший в класс новичок Инюшкин сразу обозвал её Абаж (жаба наоборот), но ему быстро накостыляли по шее. А Инюшкин потом с Фаиной сдружился — не разлей водой.
***
Инюшкин был отморозок, отброс общества, гнида, моральный урод и по нему рыдала тюрьма. Об этом самым подробным и обстоятельным образом его известили ещё в первом классе.
Однажды Инюшкина за ухо приволокла в школу соседка. Сзади бежала мать Инюшкина и пыталась отбить сына. Но куда ей против здоровой бабы. В кабинете директора соседка уперла руки в бока:
— Я коврик постирала, повесила на верёвке сушиться. Смотрю из окошка: этот поганец коврик сорвал и грязные ноги об него вытирает! Я его за шкирку, мать выскочила, верещит. Я ей говорю: «Он и об тебя так же ноги вытрет!».
На все вопросы Инюшкин отворачивал ушастую голову. Не будет же он рассказывать, что противная соседка везде орёт, что его мать пьянчужка и воровка. Мать и вправду пьёт и маленько тырит по супермаркетам, Инюшкин сам на неё ругается. Но всяким дворовым халдам этого делать не даст. Что позволено Юпитеру, не позволено быку.
— Вон, от вшей обрит как бандючонок. На всю школу, поди, напустил, — соседка брезгливо и притворно отряхивала кофту. Изображала, якобы на неё с Инюшкина переползли орды насекомых. — Полюбуйтесь на него: стоит и хоть бы хны, лыбится. Дебил, и есть дебил.
— Вы с ума сошли, устраивать разборки при ребёнке, — сказала Фаина и увела Инюшкина с собой.
— И об тебя ноги вытрет! — пообещала вдогонку соседка. — Защитница выискалась. Такие и плодят малолетних уголовников, а нормальным людям житья нету!
***
Фаина подменяла заболевшую учительницу. Чтобы закрепить прошлый урок, велела классу придумывать синонимы — слова, близкие по смыслу. Инюшкин вскочил, бойко и радостно начал выкрикивать:
— Оплеуха! Тумак! Затрещина! Подзатыльник! Надавать звездюлей! Отвесить плюху!
Чистенькая Олечка поморщилась:
— Фу. А чем затрещина отличается от подзатыльника?
— Подзатыльник — это тычок кулаком вот сюда, в макушку, аж тыковка мотнётся, — Инюшкин с готовностью нагнул стриженую голову, чтобы наглядно объяснить. — А затрещина — она звонкая, ладонью по касательной, — он вытянул ладошку дощечкой и продемонстрировал процесс. — Оплеуха сама за себя говорит: по уху съездили. Репа потом долго чешется и огнём горит. А звездюлей отвесить…
— Стоп, стоп, хватит, Алёша. Мы убедились, что ты в тонкостях знаком… Компетентен. Разбираешься, — Фаина легонько подавила тёплую стриженую, в пятнах зелёнки, голову Инюшкина, принуждая его сесть. — А тыква и репа, по-видимому — это голова? Вот вам и ещё пара синонимов.
Класс пришёл в восторг:
— Инюшкин у нас троглодит!
— Не троглодит, а полиглот, — возразила умненькая Оля.
— Эрудит, — поправила Фаина.
***
Лагерю «Камышинка» больше полувека. Фаину саму отправляли сюда в детстве. А вот теперь приехала сюда вожатой. Корпуса обветшали и покосились. Клуб и домик сторожа вросли в землю по самую крышу. В коридорах масляной краской нарисованы облупившиеся жизнерадостные, розовощёкие пионеры и пионерки…
Прежний стадион зарос березняком и ельником. Сочные травы колосятся по грудь. Грибы хоть косой коси. В ветвях деревьев застряло и повисло эхо звонких криков, призывного горна, тугих прыжков мяча…
А вот пруд, с ним у Фаины свои отношения. Зелёный от ряски, похож на обманчивый молодой, нежный, дымчатый луг. Из воды торчат палки рогозов в шоколадных бархатных скуфейках. Их ещё называют «монашками». Весь берег шуршит сухими и звонкими метёлками камыша — отсюда название лагеря.
В «Камышинку» Инюшкин попал случайно. Путёвка стоила больших денег. Но родительский комитет решил скинуться на одного ребёнка из трудной семьи. Нынче про таких говорят: с низкой социальной ответственностью.
Фаина заметила: у многих детей в тарелках оставались нетронутыми котлеты. А Инюшкин каждый раз свою вылизывал и с сожалением отставлял в сторону. Косился на чужие тарелки, но — гордость! Фаина сама встала на раздачу, негромко у каждого уточняла: «С котлетой или без?» В общем, грубо нарушала режим детского питания.
Потом во всеуслышание объявила, что Инюшкин не соблюдает золотое пионерское правило: «Когда я ем — я глух и нем!». И за это наказан: на всю смену назначается дежурным по столовой. Инюшкин ничуть не обиделся. Как всегда: рот до ушей, хоть завязочки пришей.
В кухне на столе оставалась тарелка с горкой «лишних» котлет для приблудной кошки с котятами. Хватало и кошачьему семейству, и Инюшкину. Да и повариха «такого старательного помощничка» садила с собой обедать. Инюшкин и рад, из кожи лез, носился торпедой. Уже через неделю у него заметно округлились щёки и пропали синяки под глазами.
***
Инюшкин — ярко выраженный экстраверт. А благополучные домашние, компьютерные дети совершенно разучились общаться в живую, тоскуют, плачут по ночам.
Фаина делает обход, подтыкает одеялки. Своими толстыми руками гладит по уткнутым в подушки головёнкам, утирает мокрые мордочки, похлопывает по горестно скрюченным спинкам. Сидит рядом, пока плаксы не уснут. И вспоминает, вспоминает своё пионерское детство.
Тогда не было слова «интроверт» — дразнили «неженкой», «рёвой-коровой», «нюней». В первые дни Фаина плакала не просыхая, потом угрюмо смирялась. Для себя решила: если станет совсем невтерпёж, она сбежит. Забор высокий, в калитке сторож — не вырвешься. А пруд-то на что?!
Там имеется островок, до него взрослому не добраться: трясина. Качается, пружинит под ногами сотканный из ряски изумрудный ковёр. Выдержит лишь худенький детский вес. Так что погони не будет. Фаина прыг-скок — и уже на островке. А там рукой подать до другого берега. И вот оно — шоссе в город!
В первое лагерное лето они поехали со старшей сестрой. Та отвела Файку в угол и зашипела:
— Так, слушай сюда, мелкая. Я всем сказала, что мы городские. Спросят — тоже говори, что из города. Поняла? А то будут обзывать «дерЁвней». Ехала деревня мимо мужика! И не окай как дура, а тяни вот так: «стА-Аловая, «вА-Ажатый».
***
Времена поменялись. Нынче богатый народ перебрался за город. А в советское время городские сильно задирали носы и считали себя первым сортом. Файка изо всех сил чтила наказ сестры, но забывала «акать», всюду пробивалось родное «о».
По ночам в спальне рассказывали страшилки про Чёрную руку, Жёлтое пятно и Гроб на восьми колёсиках. Файка тоже решила блеснуть:
— Однажды тёмной-тёмной ночью я осталась в доме совсем одна…
— Как это? Во всём доме одна? Сколько у вас подъездов? А этажей? — учинили допрос с пристрастием слушательницы.
— Пя… пять… Пять этажей.
— Так не бывает. Куда делись остальные жильцы? — подозрительно спросили её.
— А все поехали за грибами в лес. Три автобуса заказали, — вдохновенно врала Файка. — У нас очень дружный дом. Осталась пара старушек, так они спать легли, толку от них.
— Во-от, а ты говоришь: одна, — строго заметили ей. И снисходительно позволили: — Ну, рассказывай дальше.
Ф-у, мысленно выдохнула Файка. Чуть не разоблачили. Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Пронесло!
В Файкином детстве, помнится, гуляла такая лагерная страшилка. Одна пионерка ужасно скучала и рвалась к маме (точно как Файка). Думала-думала и придумала. Решила притвориться лунатиком, чтобы её отправили домой. Каждую ночь закутывалась в простыню и гуляла по спальням, заглядывала в спящие детские лица. Выходила в коридор, кружила вокруг корпуса. И однажды просто не вернулась. Утром ребята встают — а койка пустая!
Но с тех пор в лагере бродит призрак этой девочки-лунатика и хватает полуночников. Ставит под лунный свет — и мальчик или девочка становятся голубыми и прозрачными. Ухватывает за реснички, вытягивает их и давай скручивать в клубок. Тянет-тянет — и мальчик или девочка тают на глазах. И когда клубок становится размером с луну на небе — исчезают вовсе.
С тех пор во всех корпусах на ночь крепко запирают двери и ставят в коридоре ведро. Идти в темноте в белеющую во тьме уборную к глухому забору, по коридорчику из густых акациевых кустов?! Да ни за какие коврижки.
***
Никто бы не подумал — королём ужасов в лагере прослыл Инюшкин!
— Слышали про голубые глазки? Значит, одна мамаша бежит по городу, ищет дочу, а навстречу парень. Она плачет-заливается: «Вы не видели мою девочку, у неё такие голубые глазки?». А он подбрасывает голубые шарики, и такой: «Эти, что ль?»
— Кошмар! — ахала палата.
— А вот про толстые ножки. Жила одна толстоногая девочка, любила гулять в коротких юбочках. Однажды уже ночь, её всё нет и нет, мамуля-папуля прямо извелись.
В полночь звонок, мамуля-папуля открывают дверь, а там… Стоят толстые ножки в туфельках — сами по себе, отрезанные от туловища, их к стене прислонили! И к ним прицеплена записка: «Вот, мама-папа, и я пришла».
— А-ах! — выдыхала палата.
— А про белую мятную змейку? Как ребята ночью пошли в соседнюю палату мазать девочек зубной пастой. Утром воспитатка входит — а все девочки задушенные! У одной с шеи слезла белая мятная змейка — и брык обратно в тюбик с зубной пастой!
— Мы не мажемся зубной пастой! — отреклись ребята.
— А слышали про маньяка, который охотится на девочек в красном? Так вот, это я охочусь, я и есть тот маньяк! Р-р-р! — прорычал Инюшкин и для красочности растопырил, потряс обе пятерни. И так это было неожиданно, что слушатели с визгом брызнули прочь от Инюшкина.
Тут вошла Фаина.
— Прекратили безобразие. Уже соседние отряды жалуются, что спать не даёте. Мне и так из-за вас вечно влетает. Почему девочки до сих пор в спальне у мальчиков? Алёша, будешь ещё ужасы рассказывать — в изоляторе запру.
— Ой, ой, Фаинушка, миленькая, — пищали девочки, — вы бы слышали! Мы чуть не описались от страха!
***
А на следующий день исчезла Оля. В последний раз её видели в полдник, на ней был ярко-красный комбинезончик…
Фаину вызвал начальник лагеря.
— Что, Фаина Петровна, долиберальничались? Доигрались в Макаренко? У нас есть ровно два часа, чтобы найти девочку своими силами. Потом — МЧС, Лиза Алерт, репортёры, шумиха. Лагерь закроют на веки вечные, а он у нас единственный в районе. Дети останутся без загородного отдыха.
— Хорошо, — сказала Фаина. — Только вы ничего не спрашивайте и ничему не удивляйтесь. Вытащите дискотечные динамики, расставьте на территории и включите на полную мощность. И предоставьте радиоузел мне и… Инюшкину.
— Ну, знаете, — только и сказал начальник. — Я к вам как к здравомыслящему человеку, а вы… — тут у него вырвалось нецензурное слово, потому что нервы были ни к чёрту.
— У нас крайне ограниченное время, — напомнила Фаина.
И вот над притихшим и опустевшим лагерем (всех разогнали и заперли по корпусам) ожили динамики. Прохрипели, прокашлялись, очищаясь. «Раз, раз, раз, — донеслось из них. — Во дворе трава, на траве дрова». Потом кто-то подул в микрофон, громко высморкался и голосом Инюшкина спросил:
— Чо, можно уже?
После чего все решили, что Инюшкин и Фаина, а заодно весь лагерь сошёл с ума. Начальник ревел как бык и ломился в радиорубку, но изнутри было заперто.
— Я чо давно хотел сказать. У нас в пруду живёт, типа, Лох-Несское чудище. Скажете, туплю? Чуваки, которые занимаются пара… паранормальными явлениями, приезжали со всякими ловушками, штукенциями, ништяками, — дрожащий поначалу голос Инюшкина зазвенел, набирая силу. — Анализы-шманализы собирали, наблюдения вели. Им за это премию обещали. Нобельскую. Но пока решили кипиш не поднимать. В общем, учёные дотумкали, откуда взялось чудище. Как два пальца об асфальт. Это наша сторожиха тётя Роза лечится пиявками…
— Гирудотерапия, — подсказала Фаина.
— А пиявок выплёскивает в пруд. А они там одичали, с лягухами и головастиками трахались, то-сё.
— Скрещивались, Алёша.
— Скрещивались, ага. А в наш пруд речка с птицефабрики впадает, там фигня, химия разная.
— Гормоны роста. Мутация, — подсказала Фаина. Динамики были включены громко, эхо раздавалось далеко за пределами лагеря. Дежурный с вышки в свой бинокль видел, как колхозницы на дальних лугах выпрямили спины и слушали. И даже телега на полевой ромашковой дороге остановилась, и мужик и лошадь тоже подняли головы и внимательно слушали.
— Одна пиявка всех других сожрала и выросла в целое чудовище. Величиной с бронтозавтра, как в «Парке Юрского периода». Жирная, блестящая, склизкая, зарывается в ил. Лопает всё живое. Любит греться на солнышке, выползает на остров…
Тотчас раздался далёкий пронзительный визг. Визжали со стороны пруда. Дежурный с вышки навёл бинокль на островок. На нём подпрыгивало яркое пламенеющее пятнышко, визжало и махало руками.
— Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец! — объявил Инюшкин и клацнул микрофоном.
К островку по трясине спешно прокладывали мостки — но управились только к позднему вечеру. И то, по ним могла пробежать лишь тощенькая сторожиха тётя Роза, которая и вправду увлекалась пиявками. Она и вывела Олю — та теперь шаг боялась ступить в сторону пруда.
— Я только хотела напугать, чтобы меня все искали, — плакала Оля. — Красный комбинезон надела. Чтобы на маньяка подумали…
Икающую Олю напоили успокоительным и уложили спать. На место Фаины была срочно вызвана другая вожатая: надёжная, проверенная, без тараканов в голове. Начальник горячо пообещал позаботиться, чтобы Фаину отныне и во веки веков не подпускали к детям на пушечный выстрел. Клялся седым волосом, который у него проклюнулся за сегодняшний день.
***
После отбоя Фаина собирала чемодан. Скрипнула дверь. Инюшкин, в майке и трусах, подошёл и стал смотреть на сборы. Молча просунул ушастую голову Фаине под мышку. Она обняла его и совершенно непедагогично втиснула в грудь, чмокнула в колючий, украшенный зелёнкой затылок.
— Алёша, ты хороший человек. Ты очень хороший человек, Алёша. В тебе есть стерженёк. Береги его, обещаешь?
И хотя Инюшкин ничего не понял про стерженёк, но кивнул. Ухватился маленькой, твёрдой как у мужичка, исцарапанной рукой за ручку чемодана и покатил его к воротам лагеря. Там уже горел изумрудный огонёк такси.