III
Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-одиннадцать.
Это была высокая женщина с роскошными светлыми волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях.
И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на руках.
Сестру он совсем не помнил — только маленьким хилым грудным ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами.
Они находились где-то под землей — то ли на дне колодца, то ли в очень глубокой могиле — и опускались все глубже.
Они сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Уинстона сквозь темную воду.
Упрека не было ни на лицах, ни в душе их, а только понимание, что они должны заплатить своей смертью за его жизнь, ибо такова природа вещей.
Уинстон не мог вспомнить, как это было, но во сне он знал, что жизни матери и сестры принесены в жертву его жизни.
Сегодня, понял он, такое не может случиться.
Все это он словно прочел в больших глазах матери, которые смотрели на него из зеленой воды, с глубины в сотни саженей, и все еще погружавшихся.
Про себя Уинстон называл ее Золотой страной.
Через луг к нему шла та женщина с темными волосами.
— Группа от тридцати до сорока!
— Группа от тридцати до сорока!
Веселей, товарищи, больше жизни!
Это было крайне трудно.
Когда не можешь обратиться к посторонним свидетельствам, теряют четкость даже очертания собственной жизни.
Тогда все было другим.
Взлетная полоса I, например, называлась тогда иначе: она называлась Англией или Британией, а вот Лондон — Уинстон помнил это более или менее твердо — всегда назывался Лондоном.
Она несла грудную сестренку — а может быть, просто одеяло: Уинстон не был уверен, что к тому времени сестра уже появилась на свет.
Пахло как будто от всего тела, как будто он потел джином, и можно было вообразить, что слезы его — тоже чистый джин.
Уинстон детским своим умом догадался, что с ним произошла ужасная беда — и ее нельзя простить и нельзя исправить.
Каждые две минуты старик повторял: — Не надо было им верить.
Ведь говорил я, мать, говорил?
Нельзя было верить этим стервецам.
Но что это за стервецы, которым нельзя было верить, Уинстон уже не помнил.
Нынче, к примеру, в 1984 году (если год — 1984-й), Океания воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией.
Уинстон прекрасно знал, что на самом деле Океания воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года.
Но знал украдкой — и только потому, что его памятью не вполне управляли.
Нынешний враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо.
Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией.
Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад.
И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой.
Все очень просто.
Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох.
И даже слова «двоемыслие» не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.
Преподавательница велела им снова встать смирно.
Прошлое, подумал он, не просто было изменено, оно уничтожено.
Он попробовал вспомнить, когда услышал впервые о Старшем Брате.
Кажется, в 60-х… Но разве теперь вспомнишь?
В истории партии Старший Брат, конечно, фигурировал как вождь революции с самых первых ее дней.
Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия.
Самолеты он помнил с самого раннего детства.
А теперь, вся группа вольно — и следите за мной.
Лицо его оставалось совершенно невозмутимым.
Он наблюдал, как преподавательница вскинула руки над головой и — не сказать, что грациозно, но с завидной четкостью и сноровкой, нагнувшись, зацепилась пальцами за носки туфель.
Посмотрите еще раз. Мне тридцать девять лет, и у меня четверо детей.
— Она снова нагнулась.
— Все, кому нет сорока пяти, способны дотянуться до носков.
Подумайте, каково приходится им. А теперь попробуем еще раз. Вот, уже лучше, товарищ, гораздо лучше, — похвалила она Уинстона, когда он с размаху, согнувшись на прямых ногах, сумел достать до носков — первый раз за несколько лет.
IV
Затем развернул и соединил скрепкой четыре бумажных рулончика, выскочивших из пневматической трубы справа от стола.
Справа от речеписа — маленькая пневматическая труба для печатных заданий; слева — побольше, для газет; и в боковой стене, только руку протянуть, — широкая щель с проволочным забралом.
Эта — для ненужных бумаг.
таймс 17.03.84 речь с. б. превратно африка уточнить таймс 19.12.83 план 4 квартала 83 опечатки согласовать сегодняшним номером таймс 14.02.84 заяв минизо превратно шоколад уточнить таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты нелица переписать сквозь наверх до подшивки
Уинстон набрал на телекране «задние числа» — затребовал старые выпуски «Таймс»; через несколько минут их уже вытолкнула пневматическая труба.
В сегодняшнем выпуске напечатаны данные о фактическом производстве, и оказалось, что прогноз был совершенно неверен.
Уинстону предстояло уточнить первоначальные цифры, дабы они совпали с сегодняшними.
На третьем листке речь шла об очень простой ошибке, которую можно исправить в одну минуту.
На самом деле, как было известно и самому Уинстону, в конце нынешней недели норму собирались уменьшить с 30 до 20 граммов.
Выполнив первые три задачи, Уинстон скрепил исправленные варианты, вынутые из речеписа, с соответствующими выпусками газеты и отправил в пневматическую трубу.
Номер «Таймс», который из-за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Брата перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно датирован в подшивке прежним числом, и нет в природе ни единого опровергающего экземпляра.
Статистика в первоначальном виде — такая же фантазия, как и в исправленном.
Например, министерство изобилия предполагало выпустить в 4-м квартале 145 миллионов пар обуви.
Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным.
Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели.
Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать.
Уинстон взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора.
Уинстон почти не знал Тиллотсона и не имел представления о том, чем он занимается.
Сотрудники отдела документации неохотно говорили о своей работе.
И где-то, непонятно где, анонимно, существовал руководящий мозг, чертивший политическую линию, в соответствии с которой одну часть прошлого надо было сохранить, другую фальсифицировать, а третью уничтожить без остатка.
После ненависти он вернулся к себе в кабину, снял с полки словарь новояза, отодвинул речепис, протер очки и взялся за главное задание дня.
Самым большим удовольствием в жизни Уинстона была работа.
В основном она состояла из скучных и рутинных дел, но иногда попадались такие, что в них можно было уйти с головой, как в математическую задачу, — такие фальсификации, где руководствоваться ты мог только своим знанием принципов ангсоца и своим представлением о том, что желает услышать от тебя партия.
С такими задачами Уинстон справлялся хорошо.
На староязе (обычном английском) это означало примерно следующее: В номере «Таймс» от 3 декабря 1983 года крайне неудовлетворительно изложен приказ Старшего Брата по стране: упомянуты несуществующие лица.
Судя по всему, Уидерс и его сотрудники теперь не в чести, хотя ни в газетах, ни по телекрану сообщений об этом не было.
Большие чистки, захватывавшие тысячи людей, с открытыми процессами предателей и мыслепреступников, которые жалко каялись в своих преступлениях, а затем подвергались казни, были особыми спектаклями и происходили раз в несколько лет, не чаще.
И бесполезно было гадать, что с ними стало.
Возможно, что некоторые даже оставались в живых.
В кабине напротив товарищ Тиллотсон по-прежнему таинственно бормотал, прильнув к микрофону.
Не той же ли задачей занят Тиллотсон?
Возможно, не меньше десятка работников трудились сейчас над собственными версиями того, что сказал на самом деле Старший Брат.
Единственный определенный намек содержался в словах «упомянуты нелица» — это означало, что Уидерса уже нет в живых.
Даже арест человека не всегда означал смерть.
Но Уидерс уже был нелицом.
Он не существовал; он никогда не существовал.
Уинстон решил, что просто изменить направление речи Старшего Брата мало.
И вдруг в голове у него возник — можно сказать, готовеньким — образ товарища Огилви, недавно павшего в бою смертью храбрых.
Сегодня он посвятит речь памяти товарища Огилви.
В трехлетнем возрасте товарищ Огилви отказался от всех игрушек, кроме барабана, автомата и вертолета.
Старший Брат подчеркнул, что вся жизнь товарища Огилви была отмечена чистотой и целеустремленностью.
Уинстон подумал, не наградить ли товарища Огилви орденом «За выдающиеся заслуги»; решил все-таки не награждать — это потребовало бы лишних перекрестных ссылок.
Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, а теперь существует в прошлом — и, едва сотрутся следы подделки, будет существовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий и Юлий Цезарь.