Из кавказских воспоминаний полковника Валериана Михайловича Антонова
В тридцатых годах (здесь 1830-е) нынешнего столетия, на небольшой покатой поляне, упирающейся в два отрога высоких скалистых гор, расположено было селение "Неприступное", обитатели которого были хевсуры, что в буквальном переводе означает "жители ущелья".
Селение действительно являлось неприступным при условиях гористой местности. Взять деревню эту не представлялось никакой возможности даже артиллерийским огнем, потому что артиллерию нельзя было поднять на высоты, да и установить где её не нашлось бы удобного места.
Во всем селении было не более 80 человек мужского пола, во главе которых стоял старшина Давид Хромой, так прозванный от того, что, получив в стычке тяжелую рану в ногу, остался на всю жизнь хромым. Отличался он умом и беззаветной отвагой. В сакле его, в углу, ютилось небольшое знамя, на котором надпись гласила следующее: "Не встречайся с нами, если дорожишь жизнью".
Оно сопутствовало хевсур повсюду, когда они производили набеги на враждебные горные племена. Семья Давида состояла из жены, двух взрослых сыновей и 16-тилетней красавицы дочери, неустрашимой и отважной девушки, участвовавшей не раз в кровопролитных схватках с лезгинами.
Нет ничего удивительного, если я говорю, что дочь старшины Давида участвовала в схватках с лезгинами; таких женщин у горцев встречается немало, как явление обыкновенное, при условиях жизни горных племен, занимающихся преимущественно хищничеством и разбоями.
Горец с 2-3-хлетнего возраста, едва начинающий лепетать, одаривается отцом луком и стрелами, которыми ребенок и занимается вместо всяких игрушек, наметывая свой глаз на воробьев и других попадающихся под руку птиц; в 10-12 лет у него является винтовка, а в 15 лет он представляет уже из себя воина во всеоружии: в горах пеший, а на ровных местах конный.
Женщинам не раз в жизни приходилось защищать свои сакли от нападения враждебного племени, приходилось потому, что мужья их, братья, сыновья уходили в набег, оставляя в аулах одних женщин и немощных старцев.
Впрочем, Кора, так звали дочь Давида, являлась особенным исключением между женщинами. Прирожденная воинственность и отвага усиливались тем ещё, что она не могла забыть и простить лезгинам смерть жениха, убитого в одной из схваток, и поклялась мстить им во всю жизнь.
Родители старались сдерживать пыл и ненависть дочери, но ничто не могло вразумить её; она часто покидала родительский кров и пропадала на целые недели в поисках врагов; при неудачах горевала, а при успехе не находила места от радости, словом, обратилась в настоящего хищника и своей отвагой прославила себя на всю Хевсурети и её окрестности. Кто из хевсур не знал этой девушки и кто не домогался сделаться мужем храброй и неуязвимой красавицы?
Вне дома одетая и вооруженная, как хевсур, и владея на удивление всем, с замечательным искусством оружием, она не страшилась ничего и никого; были случаи, что она выдерживала нападение 3-4-х человек и всегда оставляла нападающим на память смерть или поранение.
- Пора бы тебе одуматься, выходи замуж, женихов не перечесть, - говорил ей отец. - Не хочу идти замуж, не найти мне такого, как был у меня жених, - отвечала Кора.
Отвергая все искания женихов, Кора избегала общения с людьми, старалась быть наедине и проводить время в глубине балки, на берегу бушующей речки, около могилы своего жениха, погребённого у небольшого каменного здания, напоминающего капище, которое все жители чтили, охраняли и старались держать в надлежащем порядке.
Кора спускалась из своего поселка к капищу по выбитым в скале ступенькам и находила большое наслаждение смотреть на бушующую речку и на всю прилегающую к капищу дикую местность. Зеленовато-золотистые гребни волн представлялись Коре живыми человеческими призраками, то скрывающимися в клокочущей воде, то со стоном выскакивающими на поверхность.
В призраки она глубоко верила, точно так же, как верила в загробную жизнь и в переселение душ. Погребенный у капища ее жених, думала она, не разлучается с нею, что душа его имеет с ее душою постоянное общение, и что выйти замуж без разрешения умершего она не имеет права.
С винтовкой и холодным оружием Кора не расставалась. Это были охранявшие её друзья, никогда ей не изменявшие. Так прошел год ее одиночества, наступил другой, но живое воспоминание о женихе не сглаживалось у Коры. Раз как-то под вечер она сидела у капища, мыслями вся отдавшись самой себе; шум волн и сосредоточенность привели ее в то состояние, когда человек перестает сознавать собственное я, когда внешний мир в эти минуты для него не существует.
При этом состоянии она не заметила, как подошли к ней два человека, из коих один был ее умерший жених, а другой совершенно незнакомый. На груди жениха зияла черным пятном рана, и из неё сочилась темно-красная кровь, лицо жениха было болезненно-бледное, вся одежда истрепана и окровавлена. Ужас охватил Кору, она не могла шевельнуться и, оцепенев, не отрывала глаз от умершего.
- Слушай, Кора, - обратился к ней жених, - трудно выразить мою признательность к тебе за память и любовь, ты являешься исключением между всеми женщинами, но прошу тебя забыть твоего жениха, он мертв, а мертвые не встают.
- А как же ты? - воскликнула Кора, не отрывая глаз от умершего.
- Я отошел в вечность, я мертвец, и явился к тебе просить избрать себе в мужья вот этого молодого тушина. Разрешаю быть его женою, благословляю вас, будь счастлива и также честна, как была до сих пор. Прощай!
Видение исчезло. С сильно бьющимся сердцем и дрожа, как в лихорадке, Кора вскочила с места. От ужаса она не могла опомниться, не верилось ей, чтобы это был сон; видение и разговор так были явственны, так отчетливы, что сомневаться в действительности не было возможности. Кора протирала себе глаза, озиралась вокруг, всматривалась вдаль, но всё напрасно, она была одна, мертвая тишина царила повсюду, нарушаемая лишь однообразным шумом реки.
И долго бы простояла она так в недоумении, если бы шум и шелест в кусте шиповника не обратил её внимания. Быстро приподняв винтовку и став за могильную плиту жениха, она насторожила уши и устремила глаза в куст. В таком положении Кора, затаив дыхание, стояла несколько минут.
Повторившийся шум листьев убедил Кору в присутствии кого-то за кустом. "Зверь это или человек, не знаю, - думала она, - но там кто-то есть"... Внимание и зоркость Коры усилились, она не сводила глаз с куста в ожидании появления живого существа.
- С каким бы наслаждением я уложила это живое существо, если бы оно оказалось лезгином, - проговорила шепотом Кора, - да, это было бы человеческое жертвоприношение, которое послужило бы искуплением смерти моего жениха и оправдало бы легенду о капище.
Чуткость и зоркость не обманывали Кору, она между листьями шиповника заметила небольшое цветное пятно, и этого достаточно было, чтобы убедить ее, что за кустом спрятался человек. "Заряда терять не надо бы, - промелькнуло в голове Коры, - следует безошибочно попасть в это пятно, а иначе завяжется рукопашная".
Кора приняла более выгодное положение, приложила к плечу винтовку и стала целиться в намеченный ее зорким глазом предмет, но что-то останавливало её сделать выстрел. "Когда же я затруднялась перед лезгином? Что это за малодушие и ребячество", - подумала Кора и, приложив вновь приклад к плечу, решилась не щадить врага.
17-тилетняя девушка с прелестными очертаниями лица, стройная, как пальма, добросердечная, всегда между своими кроткая, ласковая и предупредительная, теперь обратилась в хищного зверя, она жаждала крови, жаждала видеть предсмертные страдания врага.
- Ты не уйдешь от меня,- злобно прошептала она и спустила курок.
Грохнул выстрел и перекатным эхом отозвался в ущелье. Что-то рухнуло и зашатало куст, а вслед за тем жалобный вопль огласил воздух, - вопль, произведший на Кору потрясающее впечатление. В первый момент ею овладело недоумение, а затем ужас охватил ее, и она со стоном бросилась к кусту.
Увидев обливающегося кровью брата Георгия, Кора перестала быть зверем, все хищные инстинкты исчезли, и она явилась женщиной, в которой заговорили чувства сострадания, кровного родства и отвращения к своему поступку. Стоны и страдания брата приводили Кору в отчаяние, она рыдала, рвала на себе волосы, припадала к лицу раненого, целовала его, прикладывала руку свою к грудной ране страдальца, чтобы остановить обильно льющуюся кровь и умоляла его простить ей этот ужасный поступок.
- Зачем вы сидели за этим кустом? - с отчаянием закричала Кора, обращаясь к молодому тушину, суетившемуся около раненого.
- Мы подходили к тебе, - отвечал тушин,- но не решались нарушать твоего сна...
- И, как воры, засели за кустом...
- Разве могли мы ожидать...
- Должны были ожидать потому, что у нас на каждом шагу засады. Но теперь не до объяснений, беги в деревню за народом.
Через несколько минут Георгий в бессознательном состоянии был перенесен в родную саклю.
Памятна была эта осень для старшины Давида, он потерял любимого сына. Рана Георгия оказалась смертельной, он день ото дня чах и после долгих мучений умер, не обвиняя сестру в своей смерти. Но Кора не могла забыть рокового случая; от горя и угрызений совести она не знала, куда уйти, где укрыться от глаз людей и как успокоить себя; всюду преследовала ее тень брата, в гибели которого она не находила для себя оправдания; он снился ей каждую ночь, упрекая в неосторожности, и при болезненном душевном возбуждении представлялся нередко и наяву.
Односельчане Давида советовали ему предоставить народному суду обсудить поступок дочери; "тогда, - говорили они, - быть может, она успокоится, а что народ не поставит ей в вину убийство, в том не может быть и сомнения". Так и сделал Давид, оповестив соседние деревни о своем желании.
Старшины деревень не заставили себя долго ждать, они собрались на небольшой площадке среди селения для обсуждения злополучного поступка Коры, известной лично каждому из старшин за выдающуюся героиню. Толпа хевсур окружала площадку в нетерпеливом ожидании народного суда, перед лицом которого предстала 17-тилетняя миловидная девушка, не так давно полная жизни и кипучей отваги, а теперь удручаемая гнетом страшного преступления.
- Расскажи все подробно, как случилось это убийство, - обратился к Коре один из старейшин.
- Не хочу оправдываться, я виновата кругом в братоубийстве, страдания мои велики, и едва ли возможно искупить мое преступление.
- Да, да, все это так, но отвечай на вопрос, расскажи про несчастную случайность, нам нужно знать все подробности лично от тебя.
Кора с волнением и перерывами рассказала о роковом выстреле.
- А были ли случаи, чтобы лезгины в одиночку подходили к вашему поселку близко? - спросил другой старшина.
- Очень часто, - отвечала Кора, - ходят и в одиночку и по два и по три; не далее как два дня тому назад видели в ущелье около капища двух лезгин.
- А ты лично наталкивалась когда-нибудь в ущелье на них?
- В прошлом году отбила у трех лезгин 4-хлетнего ребенка из нашего селения, а после того встречалась с ними в других местах.
- Скажи, Кора, хорошо ли ты стреляешь? Можешь ли в ста шагах попасть из винтовки пулею в шапку?
- Я забыла, когда давала промах из винтовки в меньший, чем шапка, предмет.
- Сколько шагов от могилы твоего жениха до куста, где сидел в злополучный день Георгий?
- Не более 60-ти шагов.
- Волновалась ли ты перед тем, как спустить курок?
- Нет.
- В руках не было дрожания, и, вообще ты была спокойна, наводя цель на цветное пятно?
- Никогда у меня не дрожат руки, когда я навожу винтовку в неприятеля, но при этом выстреле мною овладела безотчетная нерешительность, которую я постаралась подавить.
- А после выстрела ты волновалась?
- Не помнила себя, событие казалось мне невероятным, но когда действительность открыла мне глаза, я не могла опомниться, как не могу прийти в себя до сих пор.
- Твоим словам, Кора, мы верим и убеждены, что ты ничего не прибавила и не убавила, верим потому, что у нас не понимают слова "ложь". Хорошо, всё, что нужно было нам, мы узнали.
После этого расспроса старшины стали совещаться; совещание длилось недолго: на все доводы старшего судьи возражений остальных не последовало, а потому народный суд вынес следующее определение:
- Мы обсудили это случайное убийство, - сказал глава народного суда, обращаясь к Коре, - отрицать совершившегося факта, разумеется, нельзя, нельзя и обвинить тебя в умысле совершить кровное убийство, но, тем не менее, суд принял в соображение, что ты очень хорошо владеешь оружием, хладнокровия перед опасностью не теряешь, можешь померяться с любым лезгином, если не силой, то ловкостью и искусством, а, следовательно, стрелять в какое-то цветное пятно ты не имела нравственного права.
Если ты предполагала за кустом врага, то должна была вызвать его оттуда или выждать выхода и затем уже действовать сообразно обстоятельствам, то есть убить, как врага, или обнять, как брата. Твоя необдуманность, или, лучше сказать, торопливость, повлекла за собою роковой случай. Эту торопливость мы назвали бы трусостью, ели бы не знали отваги всей твоей семьи, включая туда и тебя. Покарать тебя может не людской, а Суд Божий! Иди домой и постарайся будущими делами искупить свой грех!
Мы кончили, пусть настоящий случай послужит уроком и для всех вас, - обратился старейшина к народу, - при какой бы опасности вы ни были, обязанность ваша обдумать каждое действие, каждый свой шаг, в особенности же там, где этот шаг может повлечь за собою смерть!
Толпа, при глубоком молчании, стала расходиться по домам, ушла, понурив голову, и Кора, но не в родную семью, а в ущелье к могилам жениха и брата. Там долго она молилась, долго, стоя на коленях, изливала свое горе и раскаяние перед мертвыми и затем ушла неведомо куда.
В селении её ожидали неделю, две, ожидали в течение года, двух и наконец, после пяти лет стали поминать ее, как покойницу, глубоко убежденные, что сложила она свою буйную голову в какой-нибудь стычке с лезгинами.
Убеждение это образовалось в народе в силу того давнишнего обычая, что подобного рода нечаянные преступления искупались беззаветною отвагою и смертью в стычке с враждебным племенем; убеждение подтверждалось еще и тем, что на берегу реки Аргуна найден был человеческий скелет, около которого усмотрели часть ожерелья, очень похожего на ожерелье Коры.
Скелет был перенесен хевсурами в селение и погребен при стечении народа в ущелье, рядом с могилами Георгия и жениха Коры.
Первая половина сороковых годов на Кавказе выходила из ряда обыкновенных лет по тем не особенно удачным военным делам, которые заняли бы в летописях военной истории не важную страницу и являлись бы чем-то в роде кляксы на белом фоне, если бы их не оправдывали препятствия, встречавшиеся войскам на каждом шагу в борьбе с природой Кавказа, заселённого фанатичным народом.
Горы Кавказа, отвесные скалы, пропасти, потоки, обращавшиеся в бурные реки при весеннем таяньи снегов, и главнее всего отсутствие путей представляли сами по себе твердый оплот и выгодную защиту горным племенам, являвшимся при таких условиях упорными противниками нам на каждом шагу.
Поднимаясь до водораздельного хребта и затем спускаясь с высот, неизбежно приходилось прорубать во многих местах тропу, разумеется, на скорую руку и на ходу, чтобы не замедлять движения и без того черепашьим шагом двигающихся колонн.
Такая тропа была небезопасна для обовьюченных лошадей, неосторожный шаг которых по тропе влек за собою неминуемую гибель. Трудно представить себе поразительнее зрелище, когда лошадь с орудием и люди, сопровождающие лошадь, сорвутся с тропы и летят в зияющую пропасть в двести-триста сажен глубиной.
Надобно быть бездушным, чтобы не содрогнуться перед такой страшной картиной. Лошадь, обовьюченная горным орудием или лафетом, ведётся по тропе в поводу, а другой человек держит её за хвост, чтобы лошадь не делала малейшего уклонения в сторону. Если орудие или лафет как-нибудь толкнутся о скалу, в которой прорублена тропа, или заденут за уступ скалы, то лошадь, а нередко и люди летят в пропасть, и, разумеется, достигают подошвы горы в неузнаваемом виде.
Быть зрителем этого страшного полёта, знать, что помочь несчастным нельзя, и что такой полёт есть не что иное, как безусловная смерть, перевертывает в свидетеле всю душу, и он с ужасом, с замиранием сердца и с затаенным дыханием, не может почему-то оторвать глаз от летящих вниз жертв. Само собой разумеется, никому и в голову не придет вопрос о том, живы ли люди, слетевшие в кручь.
- Веревок и кирок! - раздается голос в рядах идущей части войск, и через три-четыре минуты команда с кирками и веревками, цепляясь за уступы скалы, спускается к подошве горы, чтобы в ущелье зарыть растерзанных солдат - пермяка, тамбовца или уроженца какой либо иной губернии, а веревками вытянуть орудие на путь, где идут наши войска.
В 1845 году, во время похода известного под именем "сухарной экспедиции", отряд (под командой генерала М. С. Воронцова) был окружен в Ичкеринском лесу остервенелым неприятелем, не допускавшим в отряд транспорта с сухарями и лезшим в рукопашный бой на отряд днем и ночью с изумительной свирепостью.
Чтобы вырваться из этого кровавого круга, надобно было употребить много сил, стойкости, энергии и много пролить крови. Все русские отряды на других пунктах Кавказа, по получении сведенья о критическом положении чеченского отряда, форсированным маршем ворвались во все владения враждебных нам племен, чтобы отвлечь неприятеля от Ичкеринского леса.
В числе таких отрядов был и Лезгинский, под начальством генерал-лейтенанта Шварца (Григорий Ефимович), состоявший из гренадерских батальонов эриванского, мингрельского и тифлисского полков, пеших нижегородских драгун, пешей тушино-пшаво-хевсурской милиции, конных уральских и донских казаков, команды сапер, ракетного взвода и батареи горной артиллерии.
В первых числах мая месяца отряд поднялся в горы с обычными затруднениями и на пути, если и встречал небольшие партии горцев, то такая встреча не сопровождалась стычками; неприятель старался уклоняться от наших выстрелов и углублялся далее в горные трущобы.
На Кехской высоте появившаяся партия горцев не давала нам покоя своими меткими из винтовок выстрелами, для рассеивания которой посланы были по одной роте от эриванцев, мингрельцев и тифлисцев, эскадрон нижегородских драгун и сотня тушино-пшаво-хевсурской милиции.
Очистить Кехские высоты от неприятеля не так было легко, как казалось в начале: на всем склоне их, ближе к хребту, обнаружилось одиннадцать каменных баррикад, за которыми засевший неприятель хотя и храбро отстаивал каждую баррикаду, но это отстаивание длилось не более 16-20 минут. Мы, при ничтожной потере людей, дружно взяли 10 завалов, но зато одиннадцатую баррикаду на самом хребте нам не пришлось брать приступом.
Она у нас была всего рукой подать, в 40 саженях, казалось бы, дружное "ура" и в штыки, и конец бою, но обстоятельства сложились иначе, и в силу их мы принуждены были обратиться из нападающих в защищающихся, при крайне невыгодных и не преодолимых условиях, когда на ряды наши полетели спущенные с гребня горы трех-четырех-саженные бревна и град полновесных 6-ти пудовых камней, которые с грохотом и страшной силой, стремительно скатываясь по рыхлому наклону горы уничтожали все встречающееся им на пути и обращали людей в какие-то бесформенные куски человеческого мяса.
Эта всесокрушающая сила каменной лавы с землею и бревнами, сгустившая воздух до того, что не было видно человека на расстоянии аршина, представляла что-то необычайное и стихийное, потрясающее все существо человека, приводящее его в такой ужас, что он не мог сознавать, где он, что он и что творится вокруг него. Вслед за таким разрушительным обвалом раздался залп из семи тысяч ружей, а за роковыми выстрелами неприятельское скопище, в семь раз большее нас численностью, с остервенением бросилось в рукопашный бой.
Наступила беспощадная и ужасная резня, наступило поголовное убийство ошеломленных людей, которые по чувству самосохранения выказывали что-то похожее на самозащиту. Волнами накидывался на нас неприятель; в насыщенном пылью и кровью воздухе мелькали прыгающее, как хищные звери, изуверы и наносили кинжалами удары направо и налево.
Безропотно умирали русские воины на Кехских высотах, обильно упитывая их своей кровью, нежданно и негаданно попавшие в эту адскую вакханалию, памятную для оставшихся в живых, в числе которых нахожусь и я, пищущий эти печальные строки.
Если бы во время не подоспела к нам выручка из отряда и если бы милиция, по счастливой случайности, не уклонилась в сторону от пути, где шла штурмующая колонна, никто из нас не остался бы в живых. Благодаря такой случайности, отстранившей милицию от каменного обвала, она сохранила свои силы и послужила нам большим подспорьем к отражению неприятеля. Прибывшее подкрепление и милиция сильным напором остановили бойню людей, и неприятель отступил, а затем обратился в бегство.
Милиция, во главе которой стоял известный по своей отваге хевсур Давид Хромой, выказала чудеса храбрости, быстро налетая на отступающего неприятеля и в свою очередь немилосердно уничтожая врагов. Давид, руководя своей сотней, захватил в плен предводителя Моллу-Ахмета.
После боя, когда мы похоронили убитых, отряд во избежание ночного нападения поднялся по Рогноорскому ущелью на значительную высоту и расположился лагерем на довольно обширной площади, изборожденной расселинами, в глубине которых лежал снег и струилась от таянья снега вода.
Тяжело было на душе у каждого из нас от кровавых сцен истекшего дня; гнетущее настроение духа убивало всякую энергию и отнимало даже охоту говорить; нервы до того были напряжены и расшатаны, что каждый стук, громко произнесенное слово и даже шорох приводили в содрогание и заставляли оглядываться во все стороны.
Перед палаткой генерала Шварца стоял связанный по рукам тридцатилетний лезгин Абдул-Магома, казавшийся на вид гораздо моложе своих лет. Выразительные черты лица его выказывали твердую волю, решительность, отвагу, ум и что-то дерзкое и вызывающее, но вместе с тем лицо Абдула, на котором сквозь загар пробивался густой во всю щеку румянец, было в высшей степени симпатичное и с первого же взгляда подкупало каждого.
В течение нескольких предшествующих лет Абдул выказывал, помимо преданности к русским и горячего рвения к своему делу, изумительную сметливость, находчивость и до того был сообразителен, что от удивления разведешь бывало только руками. Он отлично знал дороги и каждый аул в горных трущобах, имел обширное знакомство во всех горных племенах, доходившее до куначества, и умел обманывать горцев тем, что служил и им лазутчиком, вывертываясь из обмана так ловко, что в продолжение многих лет не лишался их безусловного доверия.
Очень часто он наводил наши войска на неприятельские врасплох и, понятно, неприятели разбивались наголову, а иногда и совсем уничтожались. Словом этот безбородый красивый юноша-любимец всего отряда являлся каким-то необыкновенным человеком и по своей заклятой вражде к лезгинам труднообъяснимой личностью. В лице такого замечательного лазутчика генерал Шварц имел верного и необходимого указателя при каждом движении отряда.
Связанный Абдул-Магома стоял у генеральской палатки, не понурив, а высоко подняв свою красивую голову. Он пренебрежительным взглядом окидывал иногда конвойных солдат, сзади его торчавших вытянутыми свечками. Бронзового отлива лицо его было неподвижно, черные на выкате глаза, полные огня, блестели, как раскаленные угольки, и смотрели в упор генералу Шварцу, сидевшему у дверей палатки на складном походном табурете.
Мрачное лицо генерала ничего не обещало хорошего связанному арестанту, заподозренному в измене. По обе стороны генерала стояли штабные офицеры, а далее виднелся дежурный казак и мерно расхаживающей с боку палатки часовой.
- Ну, Абдул, не ожидал я от тебя измены, - произнес твердым и внятным голосом генерал, - ты оказываешься такой же мерзавец, как и все твои единоверцы!
Ни одна фибра на лице Абдула не шевельнулась, он казался спокоен, точно не его, а другого кого либо, обвиняли в таком страшном преступлении.
- Ты слышишь, что я говорю тебе?
- Слышу, начальник, но понять не могу твоих слов и не в состоянии сообразить такого обвинения.
- Я обвиняю тебя в измене!
- Никогда я не был изменником, никогда не решился бы обмануть тебя, начальник, и никогда не нарушили бы свою клятву "уничтожать всеми возможными путями моих личных врагов лезгин".
- Сегодняшний день доказал противное.
- Сколько лет я служил верно, а сегодня ни с того ни с сего изменил.
- За прошлые заслуги тебя награждали, ты имеешь крест, медаль, а за нынешний день заслужил веревку, которую и должен получить.
- Воля твоя, начальник, я не только не заслуживаю веревки, но и никакого наказания. Убить меня недолго, но убийство ни в чем неповинного человека падет на твою душу, и едва ли твоя совесть оправдает тебя.
- Ты смеешь говорить мне грубости!
- Это моя предсмертная исповедь. Во всю жизнь я был честным человеком, смерти не боюсь, ищу ее много лет, сожалею только, что умру от руки русских, которыми я был предан всей душою и для которых рисковал своей жизнью чуть ли не ежедневно.
- А как же ты не сообщил мне о завале на хребте, как смел умолчать о заготовленных бревнах и камнях? Тебе выгодно было скрыть такое важное обстоятельство?
- О завалах я говорил, о приблизительной численности неприятеля тоже, а о камнях и бревнах не сказал потому, что их не было вчера в полдень.
- А откуда же они взялись? - зло, усмехнувшись, спросил генерал.
- По ту сторону хребта строевой лес под боком, а камень под ногами. Пять-шесть часов достаточно, чтобы соорудить вдвое больше того, что было у них заготовлено при той силе, какую имел неприятель.
- На заготовку такой массы бревен надобно несколько дней и даже недель, а не несколько часов. Кроме того, для заготовки требуется топор или пила, а у горцев этих орудий под рукою быть не может, следовательно ложь твоя очевидна, и, наконец, зачем ты повел меня именно этой дорогой, разве не было других?
- Были и другие, но ты, начальник, сам сказал мне, что тебе нужен короткий путь, по которому я и вёл отряд; другие дороги скверные и обходные потребовали бы лишних 4-5 дней, о чем я сообщал тебе.
- Врешь, негодяй, ты изворачиваешься, каждое мое слово грубо опровергаешь, на всё у тебя готов ответ. Гм! Если я не накажу тебя, то меня будут обманывать на каждом шагу.
- Что же делать, коли не веришь, значит, такова судьба моя!
- Ты заслуживаешь за нынешний день смерти.
- Со смертью моей ты лишишься честного человека и верного проводника, власть твоя велика, и ничего удивительного не будет, если такой большой человек убьет такого маленького человека. Но Бог и совесть стоять выше всякой власти...
- Он, он точно тешится моими словами, - нервно обратился генерал к штабным офицерам, - он думает, что я шучу с ним, и не хочет верить, что будет болтаться на сучке, он бравирует своим положением, убежденный, что такую драгоценность и заменить ничем нельзя. Отошлите его к командиру милиции с приказанием повесить немедленно, чтобы другим неповадно было.
После этих грозных слов смертного приговора, генерал встал с табурета, круто повернулся и быстро вошел в палатку, полы которой запахнул дежурный казак. Но вслед за этим из палатки раздался голос: "начальника штаба". Казак опрометью бросился к палатке начальника штаба передать приглашение генерала.
Точно также круто повернул от палатки генерала Абдул-Магома, сопровождаемый конвоем солдат, к высоте, где, занимая передовые посты, стояла сотня тушино-пшаво-хевсурской милиции.
У шалаша Давида, сооружённого на скорую руку из бурок, горел большой костер, вокруг которого сидели милиционеры, передавая друг другу впечатления дня. И они лишились в Кехском бою многих сотоварищей, но, сколько жертв пало от рук храбрых тушино-пшаво-хевсур, трудно определить, - можно только сказать, что хевсурское знамя с надписью: "Не встречайся с нами, если дорожишь жизнью", оправдало свое наименование.
Между милиционерами шел оживленный разговор о том, не измена ли послужила нашему отряду причиной подвергнуться такой напасти, как каменный обвал с бревнами. Давид держался мнения, что это непременно измена, иначе как же вести войска на очевидную бойню.
Разговор милиционеров был прерван подошедшим к костру унтер-офицером.
- Где ваш командир? - произнес он, обращаясь к сидевшим у костра.
- Что тебе? Я командир сотни, - поднимаясь с земли, отвечал седовласый Давид.
- Принимайте от меня арестанта, лазутчика, по милости которого пострадал наш отряд. Генерал приказал повесить его немедленно.
Давид взглянул на арестанта, обвел его глазами с ног до головы и, обратясь к милиционерам, приказал принять арестанта:
- Доложи генералу, что казнь будет совершена, но дело в том, как же его повесить, когда здесь нет, не только дерева, но и куста. Не посылать же арестанта вниз, откуда отряд принес дрова?
- Может быть, приказано его застрелить?
- Нет! Я слово в слово передаю вам приказание генерала: "повесить немедленно". Застрелить нельзя, это по нашему военному закону смерть почетная, а повесить - совсем другое дело.
- Ну, так изрубить, может быть?
- Опять-таки повторяю: "повесить", - раздраженно пояснил унтер-офицер и, повернув конвой, скрылся в тумане.
"Если бы казаки были вооружены пиками, я бы взял у них три длинные палки и на треножнике сумел бы вздернуть приговорённого, а то как нарочно они без пик", - думал Давид и никак не мог решить, как быть и что делать.
- Идите, - сказал, наконец, Давид, обращаясь к милиционерам, - в составе 16-ти человек по дороге к ущелью и посмотрите, не отыщется ли где дерево.
Арестант под надзором милиции остался у костра. Он ясно видел, что минуты его сочтены, и знал очень хорошо, что начальник отряда слов попусту не бросает. Покорно стал ожидать он казни, сердце его усиленно билось, кровь приливала к голове, глаза, устремленные на костер, подернулись слезой; еще минута, и крепкая натура Абдула не выдержала: слезы крупными каплями оросили лицо несчастного, - слезы тихие, без всхлипываний, без рыданий, хватающие за душу и невольно внушающие сожаление к приговоренному.
- Чего рюмишь, точно баба, слезами не помочь делу, - отнесся к нему Давид.
- Да, Давид, я плачу, но мои слезы не выражают трусости, смерти я не боюсь! Они выражают мое негодование к людям, не умевшим оценить меня! Я глубоко оскорблен несправедливостью...
- Ну, что толковать попусту, оправдывайся, как хочешь, а всё же дела не исправишь, участь твоя решена, ты должен проститься с жизнью! Почему ты можешь служить исключением?
Суровость и упреки по отношению к преступнику были в данном случае неуместны. Давид чувствовал это и сознавал неправоту свою, но перенесенное недавно кровавое бедствие, причиной которого Давид считал измену лазутчика, невольно вырывало у него грубые упреки.
- Давид, - гордо произнес Абдул, - ты обязан привести в исполнение смертный приговор, но оскорблять меня едва ли имеешь право по совести и по долгу человека. От тебя я ожидал сожаления, а не глумления надо мною.
- Сожаление к лезгину! Ну, хорошо, а что же толку в моем сожалении?
- Очень много толку! Во-первых, ты можешь облегчить мое мучение.
- Каким это образом?
- Прикажи развязать мне руки, они сильно затекли у меня, веревки врезались в тело.
- Потерпишь!
- Ради Бога развяжи! Каяться не будешь, я покажу тебе одну вещь и скажу два-три слова на ухо, после чего ты, быть может, будешь менее суров.
- Развязать руки изменнику? Другими словами дать тебе свободу и возможность юркнуть в туман? Ишь какой ловкий плут, хитро придумал, но меня, старика, не проведешь...
- Храбрый Давид, известный всему хевсурскому народу, опасается безоружного человека, окружённого толпой милиционеров; отважный и закаленный в бою воин боится, чтобы несчастный преступник не бежал от него. Нет, ты не Давид! Я ошибся! Ты самозванец, трус и бессердечный палач, способный только вешать людей по приговору начальства! Я, приговоренный к смерти, считаю себя выше тебя! Стыжусь, что обратился с просьбою к трусливому человеку, и не прощу себе такой необдуманный шаг!
Слова Абдула произвели сильное впечатление на Давида. Он был поражен отважными, доходившими до дерзости словами преступника. Какой, однако же, кремень этот юноша, - думал Давид! Какое мужество и пренебрежение к жизни! Нельзя не удивляться такой замечательной личности.
За этими промелькнувшими мыслями, Давиду совестно стало, что он резко и грубо поступает с арестантом. Добросердечие и честность, доходившая у Давида до рыцарства, заставили его раскаяться в своей суровости. Каждый может обидеть этого несчастного, - думал Давид: - он безоружен, связан и сейчас умрет. Глумиться над таким человеком и его положением, оскорблять его и показывать ему свою власть и силу есть смертный трех.
- Ты желаешь, чтобы я развязал тебе руки?
- Да, желаю!
- Ну, хорошо, развяжу, чтобы показать тебе, что я не такой бессердечный, как ты думаешь. Повернись! Давид вынул маленький нож из кинжальных ножен и перерезал узел.
Окружающие милиционеры не сводили глаз с Абдула, опасаясь, чтобы он не убежал, а один из них стал сзади арестанта с обнаженным кинжалом.
- Благодарю, Давид, за доброе дело! Бог вознаградит тебя за это! Теперь легко стало, и я могу расстегнуть ворот.
- Зачем?
- А вот зачем!
Абдул вынул что-то из-за пазухи и в полуоткрытой руке показал Давиду какую-то вещь. Старик пристально взглянул на вещь, повернул ладонь Абдула к свету от костра, еще раз посмотрел на нее и ошеломленный, как бы не веря своим глазам, отшатнулся назад. Затем быстрым скачком очутился около арестанта, схватил его за руку и вновь стал вглядываться в вещь, перенося взгляд с вещи на лицо Абдула.
- Что это? Бог мой! Наяву или во сне, крест! Благословение, Господи! Я, я сойду с ума, - проговорил старик, припадая к груди арестанта. Абдул рыдал, как ребенок, и не стесняясь теперь показывал старику серебряный шейный крест, распятие Христа. - Да, да, вижу! - закричал Давид и, обнимая преступника, тоже зарыдал.
- Как же теперь быть? Что делать? На что решиться? Бог мой, помоги мне! Господи! Дожил я до такого счастья, счастья минутного: оно должно замениться сейчас страшным горем, которое мне, старику, не по силам вынести! Господи, помоги!
Так всхлипывал Давид, обнимая Абдула и прижимая его к своей мощной груди, обуреваемой теперь двумя, по-видимому, не совместимыми чувствами - сильной радостью и глубоким горем.
При таком странном совпадении обстоятельств он сознавал свое полное бессилие помочь преступнику, участь которого была решена; сознавал также, что перед ним стоит не преступник, а совершенно неповинный человек - жертва недоразумения или клеветы людей. Но как помочь решенному уже делу? Откуда почерпнуть доказательства невиновности жертвы, в виду такого страшного события, как сегодняшняя резня на Кехских высотах?
- Терять времени нельзя, каждая минута дорога, - прошептал Давид и, как утопающий хватается за соломинку, схватился за промелькнувшую в голове его мысль, - не трогайте его до моего прихода, я сейчас приду, - проговорил старик и быстро скрылся в темноте по направлению к штабу.
Милиционеры окружили Абдула, стали осматривать его с ног до головы и, не понимая произошедшей только что сцены, пришли к заключению, что сотник их рехнулся.
- Где начальник сотни? - закричал подскакавший на коне штабной адъютант в сопровождении казака.
- Куда-то ушел, он сейчас придет, - отвечал один из милиционеров.
- А преступник повешен?
- Нет! Вот он, виселицу надобно подготовить.
- Хорошо! Отыщите вашего сотенного, я подожду, - проговорил скороговоркой адъютант, слез с коня и сел у костра вблизи стоявшего и закрывавшего лицо Абдула.
Давид между тем, добежав до палатки генерала Шварца, от усталости и сильного волнения упал у самых ее дверей. - Доложите, скорее Бога ради, доложите генералу принять меня! Умоляю... Но докладывать не было надобности, генерал стоял у распахнутых дверей.
- Помилосердуйте, генерал, - завопил Давид, - простите ему, он не виноват, видит Бог, он предан всей душой вам и русским! Седой головой ручаюсь! Повесьте меня, если Абдул способен на измену, способен на такую низость! Пытайте меня, режьте, рвите на клочки мое старое тело, жгите на медленном огне, если Абдул окажется изменником.
Так голосил, стоя на коленях и рыдая, Давид, и долго бы еще продолжалось оправдание Абдула, если бы Шварц не остановил старика радостными словами:
- Встань, Давид и успокойся, знаю, что Абдул не виноват, и сознаю теперь свою поспешность: Молла-Ахмет вывел меня из заблуждения! Бревна были заготовлены из буреломника, в 10-ти саженях находившегося от неприятеля. Скажи Абдулу, что я с нынешнего дня с еще большим доверием буду относиться к нему, чем прежде. Встань старик, успокойся и ступай отдыхать, а Абдул, чтобы завтра опять был около меня во все время похода. Я щедро его награжу!
Старик плакал от радости, благодарил, как умел, и видимо беспредельно счастливый бросился к своей ставке, где застал адъютанта, объявившего ему приказание генерала не приводить в исполнение смертного приговора.
- Знаю, все знаю, - захлебываясь от радости, - кричал Давид, - генерал наш правосуден, немного погорячился, но все-таки лично разобрал дело! Ты свободен, Абдул, переночуй здесь, а завтра утром явись к генералу исполнять свою обязанность также честно, как исполнял прежде!
- Кому же я обязан спасением? - спросил Абдул.
- Своей честности и пленному наибу Молла-Ахмету, да что толковать теперь об этом, я знаю, что ты свободен, радуюсь и за себя и за тебя, никто как Бог. Я и ты должны благодарить Его! Я по заведенному обычаю осушу чару вина с тобою и моими соратниками за здоровье нашего справедливого и испытанного воина генерала Шварца. Подбросьте-ка дров к костру и принесите бурдючок, надобно размять старые кости и вспомнить молодость.
Во время такой жизнерадостной речи команда милиционеров, посланная отыскивать дерево, пришла с известием, что в ближайших окрестностях деревьев нет, и что церемониться с преступником едва ли … - Ну вас с деревьями, - перебил речь милиционера Давид, - не нужно их, не смейте более и напоминать мне об этих вещах! Садись, Абдул, поближе ко мне, нам много есть о чем поговорить.
Ярко запылал костер, освещая бронзовые лица весело и шумно разговаривающих милиционеров. Минувший день канул в вечность, впечатления кровавой стычки смягчились и стали отодвигаться назад. Взвилась огненною змейкою заревая ракета и, поколебавшись в очищенной от тумана атмосфере, рассыпалась на тысячу мелких брызгов; грянуло с грохотом заревое орудие, и эхо от выстрела отозвалось волнообразными звуками в ущельях; не замедлили раздаться звуки рожков и барабанов утренней зари, а за зарею загремел марш: "по возам".
Засуетился весь лагерь, освобожденный теперь от туманной пелены, всё забегало, стали снимать палатки, вьючить лошадей, полоскать заспанные лица, совершать утреннюю молитву, словом явилась деятельность, ожили люди - сон ободрил их, стали в ружье.
У костра милиционеров, не спавших всю ночь, не прекращался оживленный разговор и продолжался бы еще долго, если бы наступающее утро и барабанный бой не напомнили им о скором выступлении отряда.
- Итак, Абдул, - произнес Давид, - ты даешь мне слово, что в нынешнюю осень вернешься?
- Даю клятву перед Богом!
- Помни же свое слово, пора, пора одуматься, пора перестать быть тем, чем ты быль до сих пор, иди, явись генералу, ты у него глаза и уши.
- Да, надобно торопиться, явлюсь генералу и тотчас же постараюсь опередить отряд на 3-4 версты, чтобы побывать в двух-трех неприятельских аулах, где соберу сведения о намерениях неприятеля, о численности его и пунктах, на которых он думает встретить наш отряд. Ночью постараюсь быть обратно и, разумеется, приду к тебе.
- Лошадь у тебя есть?
- Есть пара, их водят в поводу, потому что мне мало приходится ездить, я хожу пешком, в горах удобнее, да и более возможно скрыться в случае надобности.
- Не лучше ли тебе теперь же бросить свою обязанность?
- Нет! Еще четыре месяца, и конец моей странствующей жизни. Прощай!
- Прощай, дорогой, береги себя!
Давид обнял Абдула и осенил его крёстным знамением.
Полчаса спустя, затарахтел фельдмарш, и отряд гуськом стал вытягиваться на ближайшую высоту. Не в далеком расстоянии от горной вершины, на глазах всего отряда, едва заметно мелькала темная человеческая фигура; она скорою поступью шла по тропе, легко перескакивала рытвины и наконец, достигла вершины; красный кровавого цвета солнечный луч восходящего солнца осветил эту фигуру; в разреженном горном воздухе она вырисовалась ясно и отчетливо и казалась чем-то сверхъестественным. Это был Абдул-Магома. Еще минута, и красная фигура скрылась за вершиной.
У солдат установилось твердое убеждение, что появившаяся на горе, в виде человека, красная фигура есть не что иное, как призрак, опачканный кровью, предсказывающий кровавые события в той стране, куда направился он.
Последующие дни, недели и все четыре летних месяца оправдали слова солдат: огонь и беспощадное уничтожение людей не прерывались ни на минуту. В погромах, как верный указатель, участвовал Абдул-Магома, самоотверженность и отвага которого приводили в изумление генерала Шварца.
В сентябре месяце в горах стал перепадать снег, окутывая белой пеленой вершины, обильно посыпалась леденистая крупа и пошли беспрерывные дожди, пронизавшие нас до костей и обращавшие маленькие ручьи в угрожающие речки. Еще одна-другая неделя, и дороги станут непроходимыми, медлить было нельзя, и мы направились восвояси. Весело и шумно отряд оставлял за собою горные трущобы - сырые, мрачные и неприглядные осенью. На десятый день мы уже вступили в благодатную Кахетию.
Так закончился летний поход Лезгинского отряда в 1845 году. Закончилась и деятельность Абдула-Магомы, явившегося под свой родной кров к величайшей радости Давида, считавшего себя счастливейшим человеком в мире, когда увидел он у своего очага неугомонную и буйную голову любимого детища.
Жители селения в день возвращения мнимого Абдула в родную семью ликовали до поздней ночи и объявили Давиду, что дочь его Кора своими замечательными подвигами, трудами и страданиями сняла с себя всякую нравственную ответственность за убийство брата.
Кора обратилась в легендарную героиню; слава о жизни её, богатой приключениями, разнеслась по всей стране, и каждый хевсур домогался посмотреть на эту выдающуюся красавицу-героиню, десять лет скрывавшейся под именем Абдула-Магомы.
(с редакторскими правками)