Летом 1979 года, после боевого дежурства у побережья Флориды, куда попал уже в качестве офицера морской контрразведки, я получил первый отпуск и приехал на родину - в Донбасс.
Отгуляв с родственниками положенное застолье и навестив друзей детства, по существующей в наших краях традиции, ранним утром ближайшего воскресенья вместе с отцом отправился на Стахановский базар.
Он примерно такой же, как описанная Николаем Васильевичем Гоголем ярмарка в Сорочинцах. С теми же колоритными дядьками и тетками, съезжающимися поторговать со всей Луганщины, Донецка и даже Мариуполя, толпами крикливых цветастых цыган, дополняющимися местными греками и кавказцами. И обилье малороссийской земли такое же. Есть все, что душа пожелает. И говор тот же, малороссийский – неподражаемая смесь русского и украинского.
Но многие приезжали сюда не только за покупками. Дело в том, что в воскресный день на базаре можно было встретить нужного тебе человека, которого в будни не увидишь месяцами.
Потолкавшись между рядами и прикупив кое-что из снеди, немного поболтали со встретившимися знакомцами отца и несколькими моими бывшими соучениками, а затем зашли перекусить в популярное на базаре кафе «Дорожный огонек».
В нем было прохладно, пахло насыпанными на пол влажными опилками и бужским пивом.
Подошли к стойке и заказали графинчик коньяка, по кружке пива и пару донских лещей.
При нашем появлении, сидевший за столиком у окна полупустого зала высокий старик с черным протезом вместо левой руки, привстал и радостно замахал нам.
- Някола, чяртяка! Сядай ка мне!
Обычно неулыбчивый отец тоже подобрел лицом и, взяв заказ, мы присели за столик инвалида.
Ему было лет за шестьдесят, но выглядел старик довольно бодро и даже щеголевато. Старенький полотняный костюм тщательно вычищен и отглажен, белая сорочка с распахнутым воротом расшита замысловатым орнаментом.
- Кто это с тобой? - ткнул пальцем в меня дед.
- Сын. Приехал на побывку с Севера.
- Служит? - прищурился незнакомец.
- Да. Морской офицер.
- На тябя не похож, больше на Надежду. Ну, будем знайомы, - протянул мне широкую ладонь старик. Рукопожатие оказалось на удивление крепким и цепким.
- Я майор милиции Голубев Николай Иваныч. Бывший, конечно. Старинный пряятель твоего отца. Ня рассказывал?
- Да н-нет.
- Чаво ж ты, Някола, хлопцу про меня ня рассказывал? Я ж на его кресьбинах был, еще тогда сказал, что быть яму военным. Очень уж он орал и вырывался, когда поп его в купель макал. Старик рассмеялся.
- Ну, а ты слыхал, тоже на пенсии и все с Первым воюешь? Брось. Плетью обуха ня пярешибешь. Эти новыя комиссары своего не упустят.
Затем мы выпили за встречу наш коньяк, «Мадеру» Николая Ивановича и приятели долго беседовали, вспоминая молодость и общих знакомых.
Честно признаться, я немного захмелел, более разговорчивым стал и отец. А у старика только глаза посветлели и в речи больше стали проскальзывать белорусские слова.
Этот язык я немного знал – наш дед Левка был коренной «зюзюк» из под Могилева.
Просидев в кафе с час, мы стали собираться домой и пригласили к себе Голубева.
- Поехали, Николай Иваныч. Надя будет рада, да и братья тоже. Виктора-то ведь, из «угро» поперли. Пить стал. Может поучишь его по свойски? Как раньше.
- За Витьку слыхал. Сам виноват. Рановато в начальники полез. А в гости зайду, но в другой раз. Сяйчас недосуг. С операми кадиевскими у мяня тут встреча. Надо помочь мальцам одного блатного «обратать». Из старых. Чаго уж там, помогу. По старой памяти.
На том и расстались.
Дома от мамы получили взбучку за то, что выпили, а затем выговор, что не привезли с собой Николая Ивановича.
- Он же для нас в свое время столько сделал. Ты хоть знаешь, что мать его недавно умерла и живет сам один - бобылем?
Отец только молчал и огорченно покашливал.
А вечером, когда мы сидели на скамье под моей "родовой" , посаженной дедом антоновкой, как всегда усыпанной созревающими яблоками, рассказал по моей просьбе об этом человеке.
- Когда в ноябре 1950 года я отсидел свой срок, был реабилитирован и вернулся из лагерей, единственным документом, удостоверявшим мою личность, была справка об освобождении, выданная Управлением ИТЛ «АЗ-18» Министерства внутренних дел, с предписанием явиться для регистрации в отдел МГБ по месту жительства. А еще плацкартный железнодорожный билет до станции «Алмазная» и двести семь рублей 12 копеек, которые я заработал за пять лет работ на лесоповале.
Через несколько дней, навестив умиравшего в больнице брата Алексея, поехал в отдел МГБ. Он тогда располагался в Стаханове, в том же здании, что и сейчас.
Встретили меня там без видимой радости и только удивились внешнему виду. А одет я был в немецкий кожаный плащ и офицерскую форму с хромовыми сапогами.
Все это было на мне в Бреслау при аресте, и, неведомо как, сохранилось в лагерной каптерке. Побеседовали, что-то записали, куда-то позвонили и направили в милицию, которая располагалась у нас, в Брянке.
Принял меня начальник. Он был чуть старше моих лет, в звании капитана и в лайковой перчатке на левой руке.
- Сядай, хлопец, - указал капитан на стоящие у стены кабинета стулья. - Так ты Левки Коваля сын, на которого в сорок пятом похоронка приходила?
Я молча кивнул.
- Зачем родителей обманул, тюрьмы стыдился?
- Опасался, что из-за меня их репрессируют, когда все раскрылось и так последнюю корову забрали.
- М-да,- потянулся за папиросой капитан, - тогда могли. За тебя тут из МГБ звонили, предупредили, что у «хозяина» вел себя дерзко, режим нарушал и с блатными водился. Да и тут уже набузил. За что главврачу Ирминской больницы на днях по морде дал?
- Там мой брат от ран умирает. Заслуженный фронтовик. Лежит несколько месяцев, а ухода никакого, весь в пролежнях, черви заживо едят.
- Это никак Ляксей? - нахмурился капитан.
- А вы откуда знаете?
- Я много чаго знаю. Работа такая. С твоим батькой, мы, кстати, из одной вески, в дальнем родстве состоим. Он тебе не говорил?
- Нет.
- Ат хитрый зюзюк. Не зря его кулачили, не любит старый черт советскую власть, и органы не любит. Думаю, и сейчас где-нибудь под стрехой обрез держит. Ну да ладно. Батьке привет, зайду как-нибудь браги попить. Запаривает поди еще?
- Бывает.
- Значит так. Паспорт тебе выпишут, я распоряжусь. Устраивайся на работу и кончай воевать. Второй раз сядешь - волком выйдешь. Отмячаться приходить не надо. Я сам за тобой по свойски присмотрю. И с врачами Алексея разберусь. Свободен.
На том и расстались.
Когда я спросил за него у отца, он хмыкнул и сказал, - из Голубевых он, Колька - то, дальняя наша родня. Только они всегда голодранцами были, за новую власть стояли, а мы землю пахали и супротивились им. За что и пришлось, потом все бросить и на шахты податься.
А Колька появился у нас сразу после войны - ахвицер, в разведке служил. Там ему немцы руку где-то и отбили.
Заходил пару раз, всю брагу выдул и за Советы стал меня агитировать. Мол, что живешь бирюком? Сыновья все на фронте были, жана в забое в войну наравне с тобой горбатила, а властей, мол, сторонишься.
В гробу я видел эту власть! Она у меня трех сынов и дочку угробила! Так этому Голубку и сказал.
- ???
- Чего ты глаза вылупил?! Это у нас, в весках, по уличному так их кликали - «Голубки». Поганая, кстати птица, совсем бесполезная. А за Алексея ты ему рассказал правильно. Что помирает Лешка, Голубок не знал. Уважают они друг друга, на одном фронте воевали. Врачей Колька взгреет. Настырный. И корову, которую из-за тебя забрали, нам потом вярнули. Он настоял. Правда, пришлось прирезать, кормить было нечем.
***
Алексей умер весной пятьдесят первого. Как раз за год до твоего рождения. Не помогли ни налаженный уход, ни лекарства, которые сразу же нашлись после вмешательства Голубка. Похоронили мы его на старом Краснопольевском кладбище, рядом с бабушкой, Василием и Валей. А в головах отец посадил молодое деревце. Сейчас это матерый дуб, ты видел.
А я устроился горнорабочим на 7-ю шахту, где работал до войны и вскоре женился.
Затем, в 1952, родился ты. Меня восстановили в партии, вернули часть наград, и после окончания курсов «ответственников» при горном техникуме, назначили горным мастером, а затем помощником начальника шахты на «Давыдовку».
Она была новая, заложена после войны и руководил ею Виктор Петрович Карпухин. Как и я, из бывших фронтовиков, только чуть постарше. Был он из казаков станицы Луганской и, как у нас говорят, любил «помахать шашкой». А контингент на шахте был еще тот. Половина местных, остальные - освободившиеся из лагерей по амнистии 53-го. В наших местах, как и сейчас, «зон» было предостаточно. Добывали на шахте «антрацит» и «орешек», работали на отбойных молотках, и заработки были приличные.
Но дисциплина была ни к черту. После получки пьянки, драки, а то и поножовщина. Бузили, в основном, амнистированные. Одних мы выгоняли, других снова сажала милиция, но положение дел не менялось.
Однажды утром, когда вернувшись с ночной смены я спал, позвонил сменный горный мастер и сообщил, что у нас «буза». На первом наряде бывшие «зэки» стали качать права, Карпухин в свою очередь стал орать на них, и кто-то из блатных саданул начальника обушком по голове. Сейчас он без сознания в медпункте, а зэки продолжают митинговать.
- Милицию вызвали?
- Пока нет, может «по тихому разберемся?!
- Вызывайте, я сейчас буду.
Когда минут через пятнадцать я подъехал к шахте, то в нарядной застал почти всю смену - полсотни человек.
На небольшом возвышении, откуда обычно давались наряды, стояли несколько мордоворотов и размахивая руками, что-то доказывали остальным шахтерам. В воздухе стоял густой мат. У многих в руках были обушки и топоры.
- А! - завопил один из митингующих, - вот и «Рыжий» приехал. Чапай сюда, на «правилку»!
Шум в нарядной поубавился, а кто-то из местных выкрикнул, - Леонтьевич, да угомони ты этих сук!
По опыту я знал как вести себя с блатными. Уговоры в таких случаях бесполезны. Нужны действия.
Для начала, выбрав самого мордастого, спокойно подошел к нему и в полную силу саданул в челюсть. Тот загремел с помоста в зал. Затем сбросил вниз еще двоих, а когда один из них с финкой в руке, снова попытался туда взобраться, врезал ему носком сапога в лоб.
Еще через секунду, мои забойщики, в прошлом фронтовики Мишка Криворучко, Петро Корсюченко и Иван Семикоз, пинками загнали окровавленных блатных в угол.
- Ну с-сука, ты нас попомнишь! - орал кто-то из них, - все равно пришьем…
А затем приехал Голубев с двумя участковыми, буянов погрузили в «черный ворон» и отправили в милицию.
Карпухин после тех событий попал в реанимацию и вышел из больницы инвалидом.
Напавших на него судили показательным судом и припаяли по десять лет «далэкых таборив», а меня вызвали в горком и предложили возглавить шахту.
Отказался. Образование не то, да и нервы ни к черту.
Пригрозили партийным взысканием. Я вытащил партбилет и молча положил на стол.
Тогда начальник шахтоуправления Андрей Иванович Хорунжий, которого я глубоко уважал, обозвал меня трусом. Знал, на чем сыграть.
Я разозлился, сунул билет в карман и дал согласие. Но с условием. Наводить порядок на шахте буду по - своему, и чтоб прокурор с милицией не вмешивались.
- По колымски? - поинтересовался присутствовавший на заседании Николай Иванович, - ты ж там «бугром» был?
- Именно, и бригада у меня была не из «сявок». С голоду не дохли, «кубики» давали и зачеты получали.
После коротких дебатов горком согласился на это условие.
Во время перерыва ко мне подошел Голубев, тогда он уже был майор и сказал,- смотри Някола, с огнем играешь. Если кого из блатных забьешь - посажу. И они тебе прошлого мордобоя не простят, обязательно отомстят.
- Бог не выдаст, свинья не съест,- ответил я, и мы расстались.
Стал работать в новом качестве.
Для начала пригласил домой своих друзей - Криворучку, Корсюченко, Семикоза и Шелеста. Спросил, поддержат ли меня на первых порах. Те согласились. Назначил их звеньевыми и бригадирами.
Затем в нарядной отдельно собрал амнистированных и поставил вопрос ребром – работать «не тихой сапой», или убираться с шахты.
Поднялся один, авторитетный и спросил, - как платить будешь?
- Что заработаете, ваше. Бузить не дам. «Подогревать» не буду.
- Как же так,- развел руками тот, -ты ж «Рыжий» из наших? Тебе, кстати, привет от Уса из Ростова. Он недавно «откинулся».
- Не знаю такого. (Василия Уса, авторитетного вора «в законе» я знал отлично, он на Колыме был в моей бригаде и не так давно заезжал ко мне повидаться).
После этого разговора, несколько блатных уволились сами, двоих я выгнал за пьянку, а остальных «распихал» по вновь созданным бригадам.
Дважды в течение года эта братия хотела со мной «разобраться», но безуспешно.
Один раз, когда шел осенней слякотной ночью с наряда, накинув капюшон брезентового дождевика на голову, из- за дерева на обочине дороги кто-то прыгнул на спину и попытался столкнуть вниз, под откос. Я перебросил его туда через голову и, выхватив из-за голенища финку, которую с некоторых пор носил с собой, попытался разглядеть нападавшего.
- Спускайся сюда, сука, - шипел тот снизу, - я тебе ливер выпущу.
- Лучше ты «сявка» вылазь оттуда, я тебя и без «пера» уделаю…
Так и шли с километр - я сверху, по асфальту, а он по низу, чавкая сапогами в грязи. Когда приблизились к поселку, и кювет кончился, ночной попутчик резать меня не стал, а резво шастнул в кусты.
Второй раз приходили прямо домой. Ты, наверное, помнишь…
Я действительно хорошо помнил тот случай. Было мне тогда лет пять. Отца вечером неожиданно вызвали на шахту, там случилась авария и мама, уложив младшую сестренку спать, читала мне какую-то книгу.
Около полуночи забрехал наш пес – Дозор, а затем в дверь веранды стали громко стучать.
Калитка в деревянных воротах, на ночь у нас запиралась изнутри засовом с секретом, и его снаружи мог открыть только отец. Но это был кто-то чужой. Отца Дозор всегда встречал радостным повизгиванием.
Мама вышла на веранду, а я, держась за полу ее халата, увязался за ней. Включила наружный фонарь.
На крыльце, отворачивая лицо от света, стоял какой-то мужчина и стучал ногой в застекленную филенчатую дверь.
- Кто вы, и чего хотите? - спросила мама.
- Позови Рыжего, к нему есть разговор.
- Муж на работе, уходите отсюда.
- Я сказал, позови, а то дверь выбью! - и новые, еще более сильные удары.
Дозор заходился в бешеном хрипе, но незнакомец не унимался.
Я здорово перепугался, а мама схватив меня за руку вбежала в дом, достала из шкафа отцовскую «ижевку» и, зарядив ее, вновь выскочила на веранду.
- Уходи! Стрелять буду!
- Я тебе стрельну су…
Договорить он не успел - исчез.
А во дворе началась какая-то возня, радостно взвыл Дозор и кто-то дико заорал…
Мать отперла дверь и вышла на крыльцо.
У самой калитки, не давая ее открыть, отец бешено гвоздил чем-то по голове катающегося по земле мужчину. Тот орал благим матом, а к ним, таща за собой цепь с будкой, полз, оскалив клыки, ощетинившийся Дозор.
- Коля!! Оставь его, убьешь!- заблажила мама.
- Не убью,- хрипел отец, продолжая охаживать мужика по чем попадя,- я им, парашникам, сам устрою «правилку».
Затем, приподняв измордованного незнакомца за шиворот, обшарил его карманы и выкинул на улицу.
Утром мама плакала и просила отца перевестись на другую шахту.
- Убьют ведь тебя, дурака, или снова посадят!
А он только скалил белые зубы и смеялся.
- Там где я был, такие как эти, мне пятки чесали. А ты «убьют». Чмошники они.
Затем сел на скамейку под яблоней, закурил и показал мне отобранный у ночного гостя предмет. Это была изготовленная из тонкого металлического стержня заточка.
- Смотри сынок, и учись. Взмахнул рукой и саданул в массивную доску сидения. Стержень прошил ее насквозь.
- Вот так - то. Подрастешь, и тебя научу. А что не спасовал и с мамкой на веранду вышел, это по - мужски, хвалю. (На самом деле, тогда я смертельно перепугался).
- А чем ты тогда охаживал того мужика?
- Ломиком-фомкой, им ворота были подперты.
- Ведь мог и убить?
- Нет. Прикладывался по умному, в свое время научили.
- А главное спасибо, Дозору. Хорошая овчарка. Я его рев еще за километр услышал и вовремя подоспел. А то ни дай бог, мамка бы нашего гостя пристрелила.
***
Ну, так вот. Николай Иванович про этот случай прознал - видать мать рассказала, и нашел того артиста. В больнице. С поломанными ребрами. О чем он с ним беседовал -не знаю. Но тот исчез из города, а перед этим зашел ко мне на работу и повинился во всем.
Никаких эксцессов с бывшими зэками у меня больше не возникало. Дисциплина на шахте наладилась, план стали выполнять, а потом и в передовики вышли.
Когда меня перевели начальником на «11 Рау», я забрал с собой нескольких бывших сидельцев и назначил их бригадирами.
Там уже о дисциплине говорить не приходилось. Они ее держали железно, и шахта работала как часы. Свободного приема к нам не было, поскольку заработки у горняков были самыми высокими в тресте. И меня не обижали – по льготным путевкам каждый год ездил в Моршин или Трускавец, язву лечил, первый, выделенный для шахтоуправления «Москвич», распределили мне.
На этой шахте у нас вскоре произошла неприятная история. Ограбили кассира и бухгалтера, которые везли из банка зарплату. За несколько километров до шахты, из лесопосадки, которая шла вдоль дороги, выскочили двое парней, остановили «линейку» и, пригрозив женщинам наганом, отняли у них брезентовую сумку с деньгами.
Пытавшегося сопротивляться кучера пырнули ножом.
Приехал наряд милиции, а затем и сам Голубев, на «Победе». Потерпевших допросили, но описать грабителей те не смогли – здорово напугались.
- А чаго ж ты охрану своим бабам не дал? - ехидно спросил Николай Иванович.
- Всегда так возили, кучер за охранника.
- Тваму кучеру в обед - сто лет. Ну да ладно, найду я этих мазуриков.
- Хрен ты их найдешь, - подумал я и безнадежно махнул рукой.
- Сягодня возьму. Или завтра. Готовь «магарыч».
Вечером, когда сидя на крыльце, я размышлял, снимут меня с работы за этот случай или нет, затрещал телефон.
Звонил Голубев.
- Одевайся, Някола, я сейчас буду, поедем брать налетчиков.
Через полчаса к дому подъехала его «Победа», в которой кроме Голубка сидело двое парней в штатском.
- На Глубокую, в общагу, - приказал он водителю.
Глубокая была тогда небольшим, расположенным на окраине города поселком, застроенным частными домами и несколькими каменными казармами, в одной из которых жили шахтеры-холостяки. Место, прямо скажу, разгульное и неспокойное.
Приехали мы туда, входим в общежитие.
Там тихо, только старушка-вахтер носки вяжет.
- Здорово, бабка, - поприветствовал ее начальник. Самогонка есть?
- Что ты, что ты, сынок, откель?
- А я знаю, что гонишь и постояльцам «толкаешь». Смотри, в каталажку посажу.
Та уронила носки и стала мелко креститься.
- Ладно, пока работай. Витька Черт в какой комнате жавет?
- Это никак Косыгин? Его вроде Чертом кличут.
- Ну да, он, так в какой?
- В пятой, на втором этаже. Сейчас у себя, приплелся в обед с какими-то дружками пьяный в дым, те ушли, а он дрыхнет.
Витька Косыгин, молодой парень, по кличке «Черт», работал у меня забойщиком. В свое время сидел, трудился неплохо, но водился с блатными и слыл заядлым хулиганом.
Поднялись на второй этаж, вошли в комнату. На смятой постели прямо в одежде и модных тогда сапожках «джимми» спал Витька.
На столе стояла пустая бутылка из-под водки, остатки еды и полная окурков пепельница.
Майор подошел к спящему, и потряс его за плечо, - будя дрыхнуть, вставай!
Тот приподнял голову и, увидев в комнате незнакомых людей, сунул руку под подушку.
В тот же миг Николай Иванович саданул Черта протезом по шее, а подскочившие оперативники заломили ему руки за спину и стащили с постели. Под подушкой оказалась финка.
- Где деньги, Черт? - поинтересовался Голубок, поигрывая ею.
- К- какие деньги? - удивился тот.
- Которые ты на «на гоп-стоп» с дружками сягодня у шахтного кассира взял.
- Я не брал, начальник, век воли не видать! - сделал честные глаза Витька.
- А финка чья?
- А хрен ее знает, это не моя кровать.
Николай Иванович передал финку оперативнику и врезал Черту по морде. Тот отлетел в угол комнаты, где и остался лежать.
- Ты смотри, Някола, какой падла квелый. Хлопцы, поднимите яго.
Оперативники подняли Витьку, усадили на стул и плеснули ему в лицо воды из графина. Черт замотал головой и пришел в себя.
- Ну, так где деньги, малец? В последний раз спрашиваю.
- Явкой оформите?
- Подумаю.
- Там, - мотнул Черт головой в сторону постели. Под матрасом действительно оказалось две пачки новеньких купюр. И это все?
- Остальные закопали в балке.
- Кто был с тобой.
- Сашка Кара и Михась.
- Наган у кого?
- У Михася.
- Он так с Машкой и живет?
- Да.
- Направляйте опергруппу к Михасю, а этого к нам, - приказал Голубок старшему из оперативников.
- Поехали, Някола.
- Ну что, «магарыч» с тебя, - заявил Николай Иванович, когда мы подъехали к моему дому,- завтра вечером заскочу. Пусть Надя вареников налепит.
- Спасибо, Николай Иванович.
- А, чаво там, это все по службе.
На следующий день, вечером, мы сидели с Голубком на веранде и пили водку. Кроме вареников и других разносолов, которые выставила на стол мать, в большой тарелке крупными кусками розовели сало и домашняя ветчина, которые я принес от отца.
- А вятчина- то на грушевых и яблуневых листьях. Только твой батька, чертяка такую может коптить – по могилевски.
В этот вечер мы засиделись с Николаем Ивановичем допоздна, и он кое-что рассказал о себе.
Родился в 1912 году. После окончания школы, отслужив срочную в погранвойсках в Бресте, работал в уголовном розыске на Могилевщине. С началом войны был призван в армию и назначен помощником командира взвода разведки стрелкового полка. Дома остались престарелые родители, жена и двое детей. Служба ладилась.
К 1944 году Николай Иванович командовал уже разведротой, был на хорошем счету у начальства и думал остаться в армии.
Однако судьба распорядилась иначе. После освобождения Белоруссии, побывав в отпуске по ранению и навестив родные места, капитан узнал о гибели всех своих родственников. Их расстреляли немцы, как семью советского пограничника.
- И тут Някола, все у меня пошло наперекосяк. Вернувшись в часть запил, а возвращаясь со своими хлопцами из очередного поиска, приказал расстрелять захваченного «языка»- эсэсовца - тот ня стал отвечать на вопросы.
Об этом стало известно в «Смерше», а у нас с особистом были отношения как у кошки с собакой, и я чуть не загремел под трибунал. Но повезло. Командир дивизии отстоял. Понизили до командира взвода и влепили выговор по партийной линии.
В боях за Прагу снова неприятность. Разрывной пулей раздробило кисть левой руки. Победу встретил в госпитале. Затем демобилизовался. Домой возвращаться не стал. Там у меня никого не осталось.
Поехал в Донбасс, куда еще до войны выехала наша дальняя родня и в том числе твой батька.
На месте оказалось, что после освобождения Луганска они вернулись в Белоруссию, а Левка встретил меня неприветливо. Не мог забыть каких-то старых раздоров с моим дядькой, работавшим в сельсовете
Ты хоть знаешь, что в округе семья твоего батьки была одной из самых зажиточных? Он с родителями, сестрами и младшим братом, жили на хуторе, имели мельницу и держали полный двор скотины. Работали, правда, сами. К тому же Левка был сильный, как черт, и в праздники ездил на ярмарку в Могилев, где боролся за деньги с цирковыми борцами. А его младший братан, по слухам, «курочил» польские костелы. До поры до времени их не трогали.
В Москве, в НКВД , на какой-то крупной должности служил старший брат, попал туда после Гражданской.
Но потом взялись и за них. Вот Левка и сбежал в Донбасс, на шахты. А младшего посадили.
Неуж - то ты ничего не знал?
Нет. Кроме того, что отец занимался борьбой. Он на шахте организовал секцию, и они выступали по всей округе, даже в Донецк и Мариуполь ездили. Ну и силы он был небывалой - подковы ломал, и лошадь на спор на спине поднимал. И брат у него в Москве был. Полковник. Приезжал к нам, когда я еще пацаном был. Разругались и больше я его не видел.
Попросил как-то перед войной отца отпустить к дяде, чтоб устроил в военное училище. А он рявкнул: «я этой поганой власти не служил, и ты не будешь!» и загнал меня на шахту.
- М-да, протянул Николай Иванович, - такая вот она, жизнь. Хрен поймешь. Ну, бывай, солдат, а деньги для шахты вози только с охраной. Если надо, я участковому вашему прикажу, чтоб сопровождал.
Расстались мы под утро. От меня майор поехал прямо на работу.
И еще раз помог мне Голубок, и здорово помог. Где-то в 57-м, летом.
Был у нас тогда первый «Москвичек» - 403-й, ты еще в школу не ходил. На место Николая Ивановича в то время уже пришел новый начальник, подполковник со специальным образованием, и Голубева назначили его заместителем. По слухам они не ладили. Подполковник в прошлом был партработником и оперативной работы не знал. А майор еще с фронта не терпел всезнающих «комиссаров».
Ну так вот, решили мы как-то с мамой тебя прихватить и на день в Чернухино на озеро съездть - отдохнуть. Места, как ты знаешь, там красивейшие. Большое глубокое озеро с подземными родниками и кувшинками, кругом старый дубовый лес и древняя, еще запорожцами строенная, гребля.
Пригласили друзей – Вовку Ломакина с женой, захватили фотоаппарат, вина и продуктов, поехали. Вы все купались и загорали, а я дремал в тени - был после ночной смены. Спиртного, как всегда за рулем, в рот не брал.
Часов в девять вечера, не спеша, поехали обратно. Сразу за Ломоватской шахтой, на Анненском перекрестке, нас остановили двое сотрудников ГАИ – лейтенант и сержант на мотоцикле. Были ребята в сильном подпитии и видно захотели покуражиться.
Для начала потребовали, чтоб я вышел из машины и предъявил права. Вышел, показываю. Лейтенант заявляет, что я пьян, превысил скорость и требует проехать с ними в ГАИ.
Я, естественно, отказываюсь и прошу вернуть права. Начинается словесная перепалка, гаишники входят в раж и начинают материться. А этого, в присутствии мамы, ты знаешь, я не терплю и делаю им замечание.
Лейтенант сатанеет, выхватывает из кобуры пистолет и с криком «руки вверх!», направляет его на меня.
А я с фронта перепуганный. Когда вижу нацеленное в мою сторону оружие, стараюсь вырвать его и успокоить стрелка. Такое у меня уже было, в Польше.
Так и тут, подняв руки, ногой вышиб «ТТ» у лейтенанта, а ему врезал между глаз.
Тот улетел в кювет, а сержант драпанул в поле.
Женщины в машине стали визжать, а я достал из кармана кителя лейтенанта свои права и его удостоверение, поднял валявшийся на асфальте пистолет, и вынув из блока зажигания мотоцикла ключи, сел в машину.
- Коля, что ты наделал, тебя снова посадят! - рыдала мама. Володя с Лизой сидели белые, как мел и молчали.
Въехав в город, я высадил вас всех на нашей улице, а сам поехал в горком. Там находился дежурный – парторг одной из наших шахт, которому я все и рассказал. Тот записал о происшествии в журнал, принял от меня объяснение, а затем вместе мы съездили в больницу на освидетельствование, где получили справку, что я абсолютно трезв.
После этого, сдав парторгу «ТТ», который он запер в сейф, я оставил у себя милицейское удостоверение и вернулся домой.
Вы с мамой не спали и ждали меня. Сказав, что все нормально, я успокоил вас и мы легли спать.
Утром, часов в восемь, появились лейтенант с сержантом, стали извиняться и просить вернуть удостоверение. Я отказался, заявив, что отдам документ только начальнику. Через час приехал тот, в сопровождении Николая Ивановича.
- А чаго ты яго, засранца, не пристрелил, Някола? - поинтересовался Голубок.
- Чтоб вам было кого увольнять. Им не в милиции работать, а баранов пасти.
- Может заберешь свое объяснение из горкома и решим все по мирному? - пробурчал начальник, глядя в пол.
Я взглянул на майора. Тот едва заметно качнул головой, – нет.
- Этого я делать не буду.
В итоге милиционеров уволили, а начальнику на бюро горкома влепили выговор.
В конце шестидесятых Николай Иванович вышел на пенсию и каждую осень заезжал ко мне на шахту за углем на зиму. Завозил я ему как ветерану отборный антрацит и мы всегда распивали бутылку армянского коньяка, до которого был охоч майор. Жил он одиноко, в небольшом домике с палисадником у городского рынка.
По утрам, следуя туда с палочкой за молоком и зеленью, Голубок проходил мимо рыночной «монопольки» у прилавка которой всегда стояли несколько опохмеляющихся шахтеров.
- Николай Иванович, - обращался к старику кто-либо из них, - «соточку» потянешь?
- Отчяго ж, можна, - улыбался подходя Голубок.
В граненый стакан бережно лилась «Московская» или «Заборова».
- Будя, будя, - следя за наполняющимся стаканом, махал он рукой.
- Дак то ж табе!
- Ну, плясни яще!..
