Лежать в глазном отделении республиканской больницы – дело тоскливое. Здание старое, пациенты, в основном, возрастные, тараканы и беззастенчивое пуканье соседей по палате вводят в ступор уже к концу первой недели пребывания. Тем более – летом. Природа благоухает и зовёт, а выйти даже в сквер стыдно, ибо твою пижаму в своё время отняли у военнопленных немцев. Книги и телевизор исключены, магнитофон вызывает дикое раздражение Мазаныча, бдящего больничный режим и распорядок дня. Любая попытка релакса с помощью алкоголя заканчивается визитом дежурного врача, анашу не курю. Надежды на скорую выписку ветерана Гражданской напрасны. Он лечится здесь с момента отрытия котлована.
Плюс только один. Молодые медсёстры и отсутствие конкурентов. Кроме меня – лишь Юра Карачуков. Олежка – не в счёт, его глазная трясучка баб отпугивает, да и сам он шкаф для лекарств от старшей медсестры не отличает с трёх метров. Собственно говоря, я тоже не конкурент – где там нескольким унциям студенческого мясца тягаться с девяносто шестью килограммами штангиста. Подъедался по остаточному принципу, благо, у задумчивых интеллигенток и Юры взаимное непонимание.
В неликвидном фонде, попавшем в моё распоряжение – ах, молодость, молодость! – две медсестры и лаборантка. Кстати, не так уж и много за два месяца лечения. И их пугливость назойлива, всё совершалось под таким плотным покровом тайны, что временами я думал – а, ну, их к чёрту, все эти покровы, может, не совлекать? Однако лето и пижама решали вопрос в пользу секса.
Хажуев появлялся через день. Физматовский стройотряд расположился в ста метрах, во втором общежитии КБГУ, в те дни, когда Тима ночевал там, он напивался и оставлял меня без своего общества, зато каждый раз перед возвращением домой, к Софье Балиловне, наносил дружественный визит.
И вот, придя в очередной раз, Натрибович принёс мои вещи. Оказалось, что в этот вечер Казаноков отмечал день рождения, я входил в число официально приглашённых. Формальности с моими родителями Тима утряс, мне оставалось достичь консенсуса с медсёстрами. Через полчаса мы явились в общагу.
Это было хорошее празднование. Классика студенческих попоек 80-х. Винный подвал, то бишь, двустворчатый шкаф, на четверть заполненный поблёскивающими бутылками «Российского» и «Ркацители» – именинник был поборником французского стиля алкоголизма – роскошная закуска из мучной выпечки, в просторечии, хлеба, и заморской икры. Но вся эта благодать сопровождалась острым дефицитом столовых приборов – одна «Кабачковая» с торчащей из неё чайной ложкой приходилась на двух-трёх человек.
К тому же, меня так неудачно поместили за стол, что у банки напротив оказалось ещё три потребителя. Одного из них не знал, что было удивительно – мои визиты к Хажуеву и посещения его занятий были настолько часты, что многим преподавателям я казался студентом физмата, они норовили задавать вопросы по лекционным темам. К незнакомцу обращались по кличке – «Бадалай» – в компании он был явно своим, и ничем, кроме бороды, не выделялся. Вечеринка прошла как сон, правда, после моего четвёртого танца с Абой – молоденькой временной кастеляншей общежития – Хажуев улучил момент и, отведя меня в сторону, сообщил, что «Аба» – сокращение от «абы под кого бы», и лезть с ней в постель не стоит. «Подцепишь что-нибудь», – пытаясь многозначительно сощурить неуправляемые глаза, изрёк он и таким образом лишил меня чудесного заключительного аккорда праздника.
Утром, благополучно миновав препоны и рогатки, успев к обходу, лежал в постели. Больничная жизнь потекла своим заиленным руслом: уколы, таблетки, процедуры, брюзжание Мазаныча, пшённая каша и однообразные скандалы с подружками, возмущавшимися моим наплевательским отношением к режиму строжайшей конфиденциальности. Так прошло три недели, я ожидал выписки, и тут последовало очередное рандеву с Тимой. Потея и поминутно оглядываясь, он зачем-то вытащил меня в беседку и посвятил во вновь открывшиеся и, действительно, крайне неприятные обстоятельства.
Бадалай, оказывается, не был студентом. Какой-то приблудный, воспользовавшийся пустотой общежития, договорившийся с комендантом и временно там пребывавший. На день рождения он попал случайно – шёл мимо и зашёл.
– Ну… Так, это… – физиономия Хажуева выражала искреннее сочувствие, а сообщение было в высшей степени тактичным и щадящим – Этот Бадалай – сифилитик. Пацаны, – он назвал остальных пользователей общей банки и ложки, – уже проверились, у них нашли.
Я задумался. Люэс был, практически, неизлечимой болезнью. Гонорея и та представляла собой огромную проблему. Заражение сифилисом означало конец жизни в её социально приемлемом формате. Ощущения от новой информации резюмировал Тимур Натрибович:
– На Вассермана надо... Где-нибудь, втихую, – видимо, ему казалось, что в случае неблагоприятного исхода, можно будет сохранить инкогнито участников истории.
Существовал лишь один вариант быстрой проверки, и расставшись с этим хре́новым горевестником, я сполна испытал на собственной шкуре все минусы избранного пути. Моя Нюся, лаборанточка, при сообщении о необходимости данного анализа сначала упала в обморок, потом впала в истерику, затем ударилась в религиозное раскаяние. Приведя её в рабочее состояние, я заставил девушку вытянуть из моих вен необходимую толику крови и, узнав, что до получения результата пройдёт, минимум, полчаса, пошёл гулять по территории больничного городка. Мне хотелось подумать. Но ничего, кроме «Лучше бы я с Абой остался», в голову не лезло.
Через полчаса, полностью одурев от этого рефрена и, практически, влюбившись в Абу, я вернулся к Нюсе. И здесь меня ожидал сюрприз. На кушетках коридорчика, ведшего к помещениям лаборатории, бледные и взволнованные, сидели две мои медсестры, Юра Карачуков и три его предположительные подружайки из разных весей республиканской больницы. И наша сестра-хозяйка, относительно которой любые подозрения казались кощунственными – она, во-первых, была замужней женщиной, во вторых – старухой тридцати четырёх лет.
Я психанул и взъярился на Юру.
– Ты вообще охренел, своих тебе не хватает?
Сосед по палате казался смущённым и напуганным, что крайне не шло человеку, снимавшему крышки с трёхлитровых баллонов одним лёгким движением пальцев.
– Мне что? Не знал! – он исподлобья и крайне недружелюбно посмотрел на самую большую скромницу глазного отделения, – Она говорила, чтоб вот так было, – Карачуков щёлкнул ногтями мизинцев друг об друга.
Я навис над Мариной – застенчивой любительницей Рембо, Северянина и Бродского – и попытался надавить на её психику и совесть. Меня волновал не сам факт измены, а неожиданная солидарность и синхронное поведение, которые продемонстрировали наши пассии. Однако, как оказалось, все присутствующие, кроме меня и Юры, находились в прострации и на внешние раздражители не реагировали. Поборницы сексуальной конспирации, на деле оказавшиеся малыми филиалами Би Би Си, тупо пялили глаза на меня и Юру, явно не понимая наших провокационных замечаний. Можно было бы задать пару прямых вопросов относительно не столь давней навязчивой осторожности находящихся здесь дам, но тут дверь лаборатории открылась, выскочившая в коридор Нюся радостно закричала «Чисто!», и все эти гражданки, разом расплакавшись, кинулись обниматься.
Мы с Карачуковым немного понаблюдали уникальный случай братанья забывших о ревности женщин, потом Юра, почесав свой бритый затылок, решил, что нам тоже не грех порадоваться:
– Что, пойдём – по пятьдесят? – после моего кивка он зашагал к выходу, склонившись ко мне и озабоченно морща лоб, – Слушай, Таха, этот парень, который больной, ещё там, в общежитии? Он дурак совсем, ему, может, мозги пошевелить?..
…Недавно я встретил Нюсю. Она была сильно занята двумя на редкость подвижными и пакостными внуками, но в мимолётном разговоре выяснилось, что каждую субботу они, бывшие коллеги, собираясь всемером, отмечают тот счастливый день. Радости и беды, заботы и развлечения у них общие. А мы, с Юрой, с тех пор ни разу не виделись. Естественно – мы же не выскакивали из нашего горящего танка. Вот оно – женское счастье.