Компания тем летом собралась почти случайная, но добродушная: Владимир Дугин, мой приятель, художник, человек весьма серьезный в деле, но в обыденной обстановке легкий и веселый; я — человек не злой от природы и к тому же любитель не чопорного общения; Ирина и Наташа, подруги, медсестры из Калуги.
Володя и я поселились в старом бревенчатом доме на берегу Оки — даче моего двоюродного брата Валентина, подруги жили по соседству в кирпичном особнячке, который был сооружен недавно мужем Натальи, главврачом областной больницы.
Сосуществовали мы нешумно, неспешно и вполне пристойно. Женщины — полненькая Наталья, ласково прозванная Володей белокурой бестией, и Ирина, коротко стриженная худенькая шатенка, — по известному русскому добросердечию взяли нас под свое крыло в смысле приготовления пищи. Продуктов у нас в доме было вдоволь, но корпеть над приготовлением борща, окрошки и прочей серьезной пищи — удел редких мужчин. К их числу ни Володя, ни я, увы, не принадлежали.
Деньков через пять-шесть после нашего житья в Анненках и начала соседской дружбы в нашу компанию совершенно неожиданно, но, как ни странно, совершенно естественно влился пятый.
Как-то солнечным утром, когда Володя и я, робкий его ученик, переносили акварелью на свои листы реку, подернутую туманцем, заречные холмы и прочие местные красоты, у садовой калитки появился он, наш будущий пятый. Он перегнулся через калитку, ловко открыл ее запор и уверенным шагом направился к нам. Отложив в сторону кисточки, мы с удивлением рассматривали нежданного пришельца. Высок. Худощав. Короткие седые волосы чуть взлохмачены. Одет в черный или темно-синий не новый костюм. Брюки заправлены в запыленные кирзовые сапоги. Та-ак... Старик лет семидесяти. Чуть выцветшие васильковые глаза. Ввалившиеся небритые щеки. Загорелое лицо, загорелые руки.
— Вы чьи будете? — Ни «здравствуйте», ни хотя бы приветственного кивка или жеста. А сразу вот так, по-хозяйски: «Вы чьи будете?»
Я встал.
— Это — Дугин Владимир. Художник. А я — Иван Звонцов. Тоже немножко рисую. Я — брат двоюродный Валентина.
— Иван?.. А я — Иван Алексеевич. Значит, мы тезки... Валентина я знаю. А живу вон там, — старик махнул рукой в сторону Заполья, деревеньки, окруженной пышными ракитами, — живу со своей старухой и сыном. Тоже, как его, художника, Володькой зовут. А что рисуете?..
Глянул на наши листы. Сначала — на дугинский, потом — на мой. На утреннюю реку с туманцем, на зеленые холмы.
— Ндравятся, значит, наши места?
— Нравятся. — Дугин встал. — Очень, Иван Алексеевич, нравятся.
Старик улыбнулся мягко, по-детски, беззубым ртом.
— Значит, вы — наши. Русские.
Иван Алексеевич еще раз бегло сверил дугинскую акварель с натурой и сказал:
— Ну, я пойду.
И, так же ловко закрыв калитку снаружи, уверенно зашагал через неширокое поле в сторону леса.
Вновь появился он в саду в самый раз к началу обеденного застолья. Будто поглядывал в нашу сторону из леса через окуляры бинокля. Поставил черный полиэтиленовый пакет на траву и пояснил:
— Грибы.
Все встали и, любопытствуя, заглянули по очереди в пакет. Десятка два крепконогих подосиновиков ало посвечивали своими шляпками из его нутра.
— Вот это да!
Вчера мы были в лесу, и добыча наша оказалась невелика: две чернушки да несколько сыроежек.
Оценив наше неподдельное удивление, Иван Алексеевич пояснил:
— Места знаю. Сколько годов тут живу...
Когда старик сполоснул руки, женщины пригласили его к столу. Называли по имени-отчеству. Видимо, хорошо знали. Тарелка борща и стопка холодной водки привели Ивана Алексеевича в состояние блаженства. Это было видно по его лицу, глазам — они заголубели ярко, по-молодому. Он положил на стол пачку «Примы» и неторопливо закурил. Я предложил ему «Мальборо», старик вяло отмахнулся.
— Курил я трофейные немецкие. Такие же... Не забирают.
Когда гость дожевал неторопливо куриную котлету, Ирина спросила, понравился ли ему обед.
Иван Алексеевич вытер мятым платочком губы и ответил коротко:
— Очень отлично!
Это «очень отлично» мы с Володей потом частенько будем вспоминать в Москве.
Вот так в нашей компании появился пятый участник.
Когда бывал по утрам, то сразу и запросто спрашивал:
— Что у нас на завтрак?
— Овсяная каша.
— Очень отлично!
— Клубника со сметаной.
— Очень отлично!
И никогда не приходил с пустыми руками. Бутылка водки или самогона?.. «Пензию получил». Сумка огурцов?.. «Старухе соседке травы для козы накосил». А пакет грибов — ясное дело, из леса. Нас с собой на грибную охоту не брал. «Все ноги со мной стопчете. Я-то привычный». Раз-другой приглашали с собой на купание в Оке. Махал рукой: куда, мол, мне с вами, женщин перепугаю своей худобой — кожа да кости.
Как-то пришел смущенный чем-то и опечаленный.
— Что-то случилось?
— Вчера пензию получил, а сын отнял. Мне, говорит, деньги нужнее. А потом напился пьяный и на мать с кулаками полез. Он и отдубасил меня. Откормил бугая на свою шею. Был бы щуплее, может, не так бы... Да и годы... Иди, говорит, сено для коровы косить! И чтоб стог, говорит, был во! Ты сам без дела болтаешься, отвечаю, молодой ты, не то что я, старик. Он опять кулаки в ход. Вот домой и нет пути.
Видимо, заметив мой взгляд, смахнул ладонью сухие травинки с седой головы.
— Ночевал под террасой... Там вон бывший начальник милиции дом строит. Спросил у него, он разрешил. Натаскал я туда сенца, укрылся пинжаком — милое дело! Сухо, тепло. Опять же — воздух чистый. А то, случалось, прошлым летом в лесу спал.
— А не страшно, Иван Алексеевич? — спросил Володя. — Зверье всякое бродит...
— Не. Я перед сном прочитаю молитву мамину — и сплю как у Христа за пазухой. Вижу, там вон лось прошел, там — кабан. А меня оне не трогают.
— Какая же это молитва?
— А слухайте...
Спать ложусь,
Крестом крещусь,
Молитвой одеваюсь.
Крест над нами,
Крест перед нами,
Вся сила божественная с нами.
Ангелы в окошке,
Иисус Христос в дверях,
Держит распятие в руках.
— Прочитаю ее — и вся недолга. Я думаю, и на фронте спасала она меня. Живой вернулся.
О фронте рассказывал обычно по вечерам, когда мы после ужина усаживались на длинных и широких ступенях деревянного крыльца нашего дома. Сидим-посиживаем под живым навесом старой черемухи, глядим на Оку, на закат, на заречное село Свечурино, а Иван Алексеевич неспешно толкует нам о военном житье-бытье...
Потом предлагает:
— А хотите, я вам спою военную песню?
— Мы подпоем!
Старик гасит о камушек сигарету.
— Не получится.
— Почему? — удивляются женщины.
— А песня эта — наша, ротная... Сами ребята придумали. А из роты в живых остались я да еще один, в Сибири живет. Ну, слухайте...
Эх, окопное наше житьишко...
Голос у Ивана Алексеевича слабый, с хрипотцой, но приятный. Наверняка в молодые годы хорошо пел. Умел петь.
Иван Алексеевич поет, а мы глядим в закатную сторонку, туда, куда навсегда ушли миллионы и миллионы наших...
Наталья идет к себе домой — «Я сейчас!» — и вот уже несет поднос, уставленный бокалами с красным вином. Угощение певцу и нам всем — заодно.
— За тебя, дядя Ваня, и за Победу! — говорит Ирина.
— ... и за Победу! — подхватывают остальные.
Душевно и тепло нам на крылечке под старой черемухой.
А полгода назад Дугину позвонила одна из наших милых соседок — то ли Ирина, то ли Наталья, — не помню, и среди прочих местных известий сообщила печальное: умер Иван Алексеевич. Эх, тезка, тезка... Не сидеть нам более полным составом в ночном саду под густыми кронами яблонь со свечой на столе, не вечерничать на теплом деревянном крылечке... Эх, тезка!
Стали с Володей вспоминать его военную песню, но у меня осталась в памяти только первая ее строка:
Эх, окопное житьишко...
А Володя усвоил лишь коротенький припев:
Есть не будем, пить не будем,
А победу мы добудем!
Иван Алексеевич со товарищи — по роте, дивизии, действующей армии — добыли в неимоверных тяготах Великую Победу и явили ее пред очи мира.
А мы не смогли запомнить даже одну военную песню.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Иван Тертычный
sX65FQvjZtkMPsj1NnRsse