V
Заметил только два столика прямо перед собой, оба с зеленым сукном.
Уинстон был привязан к креслу так туго, что не мог пошевелить даже головой.
— Вы однажды спросили, — сказал О’Брайен, — что делают в комнате сто один.
Я ответил, что вы сами знаете.
Это все знают.
В комнате сто один — то, что хуже всего на свете.
Он поставил эту вещь на дальний столик.
Он отошел в сторону, и Уинстон разглядел, что стоит на столике.
Это были крысы.
— Для вас, — сказал О’Брайен, — хуже всего на свете — крысы.
— Помните, — сказал О’Брайен, — тот миг паники, который бывал в ваших снах?
Там, за стеной, — что-то ужасное.
Крысы были за стеной.
— О’Брайен!
Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое.
Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость.
То же самое — с крысами.
Вы сделаете то, что от вас требуют.
Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?
Между тем клетка с крысами стояла от него в каких-нибудь двух метрах.
Вам это известно.
Уинстону казалось, что он доносится издалека.
О’Брайен поднял клетку и что-то в ней нажал.
Теперь она была в метре от лица.
— Я нажал первую ручку, — сказал О’Брайен.
Маска охватит вам лицо, не оставив выхода.
Вы видели, как прыгают крысы?
Уинстон услышал частые пронзительные вопли, раздававшиеся как будто в воздухе над головой.
На миг он превратился в обезумевшее вопящее животное.
Надо поставить другого человека, тело другого человека, между собой и крысами.
Овал маски приблизился уже настолько, что заслонил все остальное.
Сетчатая дверца была в двух пядях от лица.
— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал О’Брайен по-прежнему нравоучительно.
Маска придвигалась к лицу.
И тут… нет, это было не спасение, а только надежда, искра надежды.
Но он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на которого он может перевалить свое наказание, — только одним телом он может заслонить себя от крыс.
И он исступленно кричал, раз за разом: — Отдайте им Джулию!
Разорвите ей лицо, обгрызите до костей.
Он падал спиной в бездонную глубь, прочь от крыс.
Но сквозь тьму, объявшую его, он услышал еще один металлический щелчок и понял, что дверца клетки захлопнулась, а не открылась.
VI
Косые желтые лучи солнца падали через окно на пыльные крышки столов.
Уинстон сидел в своем углу, уставясь в пустой стакан.
Время от времени он поднимал взгляд на громадное лицо, наблюдавшее за ним со стены напротив.
Без зова подошел официант, наполнил его стакан джином «Победа» и добавил несколько капель из другой бутылки с трубочкой в пробке.
Сейчас передавали только музыку, но с минуты на минуту можно было ждать специальной сводки из министерства мира.
С самого утра он то и дело с беспокойством думал об этом.
Это грозит не просто потерей Центральной Африки; впервые за всю войну возникла угроза самой Океании.
Гвоздика с сахарином, сама по себе противная, не могла перебить унылый маслянистый запах джина, но, что хуже всего, запах джина, сопровождавший его день и ночь, был неразрывно связан с запахом тех… Он никогда не называл их, даже про себя, и очень старался не увидеть их мысленно.
Уинстон поднял голову и прислушался.
Но передали не сводку с фронта.
Он поднял глаза на портрет Старшего Брата.
Белые всегда ставят мат, подумал он с неясным мистическим чувством.
Испокон веку ни в одной шахматной задаче черные не выигрывали.
Белые всегда ставят мат. Телекран смолк, а потом другим, гораздо более торжественным тоном сказал: «Внимание: в пятнадцать часов тридцать минут будет передано важное сообщение!
В пятнадцать тридцать!» Снова пустили бодрую музыку.
Это — сообщение с фронта; инстинкт подсказывал ему, что новости будут плохие.
Вот где правильное место.
Он видел, как черные орды катятся на юг, и в то же время видел, как собирается таинственно другая сила, вдруг оживает у них в тылу, режет их коммуникации на море и на суше.
Он чувствовал, что желанием своим вызывает эту силу к жизни.
Он вернул белого коня на место, но никак не мог сосредоточиться на задаче.
Мысли опять ушли в сторону.
«Они не могут в тебя влезть», — сказала Джулия.
«То, что делается с вами здесь, делается навечно», — сказал О’Брайен.
Инстинкт ему подсказывал, что теперь его делами почти не интересуются.
Ветер свистел в ветках и трепал редкие грязные крокусы.
Телекрана рядом не было, были, наверно, скрытые микрофоны: кроме того, их могли увидеть.
Теперь он понял, что в ней изменилось.
Но дело было не в этом.
Он подумал, что и кожа у нее, наверно, стала совсем другой.
Он не понял, вызвана эта неприязнь только их прошлым или вдобавок его расплывшимся лицом и слезящимися от ветра глазами.
Он понял, что сейчас она заговорит.
— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким… таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать.
И тогда ты говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то».
А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела.
Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком.
Молчание почти сразу стало тягостным, да и холод не позволял сидеть на месте.
Она пробормотала, что опоздает на поезд в метро, и поднялась.
— Нам надо встретиться еще, — сказал он.
— Да, — сказала она, — надо встретиться еще.
Он решил, что проводит ее до станции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холоду бессмысленно и невыносимо.
Хотелось не столько даже уйти от Джулии, сколько очутиться в кафе «Под каштаном» — его никогда еще не тянуло туда так, как сейчас.
Он попытался — правда, без большого рвения — догнать ее, потом сбавил шаг, повернул и отправился в другую сторону.
Всего несколько человек торопливо двигались по улице, и любой из них сошел бы за Джулию.
Ее раздавшееся, огрубевшее тело, наверное, нельзя было узнать сзади.
«Когда это происходит, — сказала она, — желание у тебя именно такое».
Он не просто сказал так, он этого хотел.
Он хотел, чтобы ее, а не его отдали… В музыке, лившейся из телекрана, что-то изменилось.
Под развесистым каштаном Продали средь бела дня — Я тебя, а ты меня…
Официант, проходя мимо, заметил, что стакан его пуст, и вернулся с бутылкой джина.
Но оно стало его стихией.
Джин гасил в нем каждый вечер последние проблески мысли и джин каждое утро возвращал его к жизни.
Первую половину дня он с мутными глазами просиживал перед бутылкой, слушая телекран.
С пятнадцати часов до закрытия пребывал в кафе «Под каштаном».
Изредка, раза два в неделю, он посещал пыльную, заброшенную контору в министерстве правды и немного работал — если это можно назвать работой.
В подкомитете работали еще четверо, люди вроде него.
Бывали дни, когда они собирались и почти сразу расходились, честно признавшись друг другу, что делать им нечего.
Уинстон снова поднял голову.
Перед глазами у него стояла карта Африки.
Движение армий он видел графически: черная стрела грозно устремилась вниз, на юг, белая двинулась горизонтально, к востоку, отсекая хвост черной.
Словно ища подтверждения, он поднял взгляд к невозмутимому лицу на портрете.
Он глотнул джину и для пробы пошел белым конем.
Уинстон смотрел на игру надувшись и без всякого интереса.
Они сыграли восемь конов, каждый выиграл по четыре.
Ложные воспоминания время от времени беспокоили его.
Он вернулся к шахматам, снова взял белого коня.
Победа!
Если перед известиями играют фанфары, это значит — победа.
Телекран лопотал взволнованно и невнятно — его сразу заглушили ликующие крики на улице.
Он не встал с места, но мысленно уже бежал, бежал быстро, он был с толпой на улице и глох от собственного крика.
Он опять посмотрел на портрет Старшего Брата.
Он подумал, что десять минут назад, всего десять минут назад в душе его еще жило сомнение и он не знал, какие будут известия: победа или крах.
Один из них подошел с бутылкой джина.
Уинстон, в блаженном забытьи, даже не заметил, как ему наполнили стакан.
Он остановил взгляд на громадном лице.
Он одержал над собой победу.
Он любил Старшего Брата.