Граф Перовский сидел, в роскошном кресле, перед камином и грел руки. Большие часы на полке камина отбивали каждый час. А, для него, время остановилось. «Господи! За что же такая участь моей дочери и всему нашему семейству? Какой мне позор!
Ведь она сама – государственный преступник. Их везли, по всему городу, с табличками «Цареубийца». А как дерзко вела себя на следствии и суде? Даже отказалась встретиться, со мной, только с матерью.
И это всё – за то хорошее, что я, для неё, сделал за жизнь. О! Позор всего рода!».
Граф Перовский вздохнул. «Первое её бунтарство: в юные 13 лет. От, кого же, она этим заразилась. От сестёр Корниловых, которые проповедовали эмансипацию и равные права?
Или, от офицеров полка, которые приохотили её к стрельбе по мишеням? Или от молодых врачей-нигилистов в госпитале Симферополя? Почему нельзя посвятить всю себя семье?».
Вечером, когда с женой ужинали при свечах, он ей сказал: «Жаль! Вот такая нам стезя, Варвара Степановна! Хорошо, что Маша не свихнулась от этой свободы.
Ты же помнишь, как Софья радовалась, когда меня отправили в отставку, с поста губернатора Петербурга, после выстрела Каракозова, весной 1866 года в государя? Она была этому рада. Будто это - моя вина! Кто ж мог подумать, что наша дочь взорвёт императора? История проклянёт!».
Супруга сложив руки, с ненавистью, смотрела на мужа. «Да, я знаю, что её можно было спасти. Мне, об этом, так прямо говорил сам граф Лорис-Меликов - второй человек после царя. Нужно было её искреннее раскаяние. И подробный рассказ о всей организации и её членах.
Только, она сказала мне, на свидании, что не будет предателем, как Рысаков. А уж смерть постарается принять достойно. А после прильнула ко мне и целовала руки. Жаль!».
Она лишь не сказала, о письмах, которые писала опальная дочь сестре. А та показывала и маме. Там – любовь, нежность и прощение к родным. Там – её слова о светлом чувстве к Андрею Желябову. О деспотизме власти. О своей гибели и о прекрасной будущей жизни.
«Машенька! Мне, так нравиться, быть с ним вместе. Трепетать от его прикосновений. И от сладости губ. Жаль! Наша жизнь вся посвящена революции, поэтому нет и не будет детей. Ведь, мы умрём молодыми.
Точно так же, как те десятки тысяч - до нас и после. Но! Свою любовь мы уже пронесём до конца: до пули или виселицы. Мы, с ним, одно целое всегда».
Варвара Степановна помнила их короткую встречу, на святки, через Машу, когда она обнимала дочь и передавала деньги. А ещё зимние вещи и варежки, которые связала няня.
Софья, в сером платье, была спокойна и сосредоточена. Только глаза блестели счастьем и лишь полуулыбка, как у Мона Лизы, была явным вестником большого чувства её дочери.
«Сонечка! Я рада, что ты, наконец, нашла свою любовь. Она - нужна каждой женщине!».
Софья шептала: «Мамочка! Ах, какое было, у нас, Рождество! Весь вечер мы танцевали парами, читали стихи и пели романсы. А, потом, была волшебная рождественская ночь. Так хочется жить! И даже гордиться своей фамилией. Прошу, не надо, меня осуждать. Это - мой выбор!».
Прошло время. История их рассудила. В 1918 году новая власть в Питере дала другие названия: Большой Конюшенной – улица Желябова, а Малой Конюшенной – улица Перовской. В 1991 году, власть снова поменялась, и всё вернули обратно. Осталась любовь – Желябова и Перовской. А ещё – любовь Александра II и Екатерины Долгорукой.
