Ананта Прамудья Тур. Том 2-й. Дитя всех народов. Главы 1-18

Ханс, тут и впрямь нет ничего нового,

По этой тропинке прошёл каждый, ища

В этом мире и обществе

То место, где он станет собой.

Следовать по ней утомительно и скучно.

Но ещё скучнее наблюдать за тем, чего нет.

Нужно лишь пустить корни в земле,

и вырастет дерево

Аннелис отплыла. Отъезд её был подобен отделению молодого побега дерева от питавшего его материнского ствола. Разлука эта стала переломным моментом в моей жизни. Юность моя закончилась. Да, прекрасная пора юности, наполненная надеждами и мечтами, закончилась и больше уже не вернётся.

В последние дни солнце двигалось медленно, проползая по небу дюйм за дюймом, словно улитка. Медленно, да, очень медленно оно катилось, и ему было не важно, повторит ли оно когда-нибудь снова пройденное однажды расстояние, или нет.

Тонкие облачка повисли на небе, неохотно выпуская на землю струи моросящего дождя. Атмосфера была такой серой, как будто весь мир утратил все остальные свои краски.

На сказках и легендах старики учат нас, что существует в мире могущественный бог по имени Кала – Батара Кала*. Говорят, что именно он приводит всё сущее в движение, неумолимо заставляя уходить всё дальше от своей отправной точки в направлении, которое никто никогда так и не узнает. Вот и я – человек, не видящий своего будущего, могу только надеяться, что узнаю его. Ох, даже не всё из того, что уже пережито, можно узнать.

Говорят, что перед человечеством есть только расстояние. Пределом ему является горизонт. По мере преодоления этого расстояния горизонт только уходит всё дальше и дальше. Остающееся до него расстояние есть вечность. Лежащий впереди горизонт тоже есть вечность.

Нет такой романтики, что была бы настолько сильна, чтобы покорить и удержать в своих руках такую вечную даль и горизонт.

Батара Кала заставил Аннелис преодолеть огромное расстояние, а меня самого – преодолевать другие дали. И чем больше я удалялся, тем меньше знал о том, что же случится в будущем. Это всё более растягивающееся расстояние между нами заставило меня понять, что она была не просто хрупкой куколкой: та, что способна любить настолько глубоко, – не кукла. А возможно, она была единственной женщиной, что искренне полюбила меня. И чем больше разлучал нас Батара Кала, тем больше я чувствовал, что и сам я на самом деле люблю её.

У любви, как и у всякой другой вещи, есть своя тень. Тень любви зовётся страданием. Нет такой вещи, что была бы лишена тени, за исключением самого света…

Ни свет, ни тени – ничто не в состоянии избежать движения, в которое всякую вещь постоянно приводит Батара Кала. Ничто не может вернуться в свою отправную точку. Возможно, этот могущественный бог и есть тот самый, которого голландцы называют «зубом времени», De tand des tijds**. Он притупляет всё

* Батара Кала – бог подземного мира в традиционной яванской и балийской мифологии, правящий им в пещере. Батара Кала также считается создателем света и земли, он бог времени и разрушения, который пожирает несчастных людей. Он связан с индуистской концепцией Кала, или времени. В мифах о нём говорится, что он вызывает затмения, пытаясь съесть Солнце или Луну. Согласно легенде, Батара Кала являлся сыном Батара Гуру (яванская версия Шивы). Батара Кала родился с отвратительной внешностью великана-людоеда. Батара Кала описывается как обладающий ненасытным аппетитом, очень грубый. Он был послан богами на Землю, чтобы наказать людей за их дурные привычки. Однако был заинтересован только в том, чтобы пожирать людей, чтобы удовлетворять свой аппетит. Встревоженные боги отозвали Батару Калу с земли. Позже он стал правителем подземного мира вместе с богиней Сетесуярой. В яванской мифологии Батара Кала является причиной солнечных и лунных затмений. Как бог тьмы и подземного мира, Батара Кала является заклятым врагом бога Луны Батара Чандры и бога Солнца Батара Сурьи. Иногда он пытается поглотить Солнце или Луну, вызывая затмение. Когда происходит это затмение, яванцы-жители деревни пытаются спасти Солнце или Луну, принося жертвы, так как считается, что это высвобождает Солнце или Луну и останавливает затмение. (Здесь и далее примечания сделаны переводчиком).

** De tand des tijds (голланд.) – «Испытание временем».

острое, и заостряет тупое, маленькое делает большим, большое – маленьким. Любую вещь он постоянно подталкивает к горизонту, к гибели, но гибель эта ведёт к перерождению.

Я и правда не знаю, можно ли назвать такое начало своих заметок точным, или нет. По крайней мере, у всего должно быть начало. И таково начало моих заметок.

***

Маме и мне не разрешали выйти из дома три дня. Принимать гостей тоже не разрешалось.

Прибыл верхом начальник районной полиции. Я не стал выходить из своей комнаты. Мама встретилась с ним на мгновение, затем началась словесная перепалка на малайском. Мама позвала меня снаружи. Оба они стояли лицом друг к другу.

Увидев, что я подошёл, она указала на бумагу, лежащую на столе:

- Минке, этот вот начальник полиции заявляет, что мы не под арестом. Но уже больше недели мы не можем покинуть дом.

- Да, теперь, когда есть уведомление, оба обитателя этого дома могут свободно входить и выходить, – пояснил начальник полиции.

- Господин начальник полиции полагает, что благодаря приходу этого письма-уведомления мы вообще не находились никогда под домашним арестом.

В последние дни нервы мамы были настолько на пределе, что она была готова ссориться с кем угодно, пусть то даже будет государственный служащий. Вступать в эти пререкания мне была не охота, а уж тем более видеть, как мама без всякого стеснения кричит и приходит в ярость, так что лицо её багровеет.

Начальник полиции был вынужден ретироваться: вскочив верхом на свою лошадь, он покинул нас.

- Почему ты ничего не сказал? – пожурила меня мама. – Испугался? – Следом за тем голос её перешёл на ворчание. – На самом деле им нужно, чтобы мы боялись, сынок, чтобы просто молчали, как бы они не обращались с нами, туземцами.

- Но ведь всё уже кончено, ма.

- Да, действительно, с нашим поражением всё кончено, однако есть ещё принципы, которые они нарушили. Они незаконно посадили нас под домашний арест. Никогда не думай, что сможешь защитить что-либо, особенно справедливость, если тебе нет дела до принципов, какими бы незначительными они ни были…

Она начала читать мне лекции о принципах – такой дисциплины мне в школе не преподавали, что было для меня в новинку. Да в книгах, газетах и периодических изданиях я об этом также ничего не читал. Рана у меня на сердце ещё не зажила: не было открыто оно новым учениям, какими бы прекрасными и полезными те ни были. Однако я всё же прислушивался к её словам:

- Послушай, каким бы ни был ты богатым, – начала она, а я слушал её вполуха, – тебе следует сопротивляться любому, кто отбирает всё, или часть твоего имущества, будь то даже камень, что лежит под окном. И не потому, что камень тот представляет какую-то ценность для тебя. Тут всё дело в принципе: брать чужое имущество без разрешения – это кража. Это неправильно, нужно бороться с этим. А в последние несколько дней они похитили нашу свободу.

- Да, мама, – ответил я в надежде, что она вскоре закончит свою лекцию.

Но оказалось всё не так просто: ей не хотелось заканчивать. Кажется, она рассказала бы это кому угодно, не подвернись я рядом.

- Любой, кто не умеет хранить верность принципам, открыт всяческому злу: как причинять его другим, так и самому стать жертвой зла.

Казалось, она поняла, что слова эти сказаны не в подобающее время. И, не продолжая, она внезапно сменила тему:

- Выйди прогуляйся, подыши свежим воздухом, сынок. Ты слишком долго сидел взаперти. Выдохся.

Я вернулся в свою старую комнату – не нашу совместную с Аннелис. Да, мне необходимо прогуляться и подышать свежим воздухом. Я открыл шкаф, чтобы переодеться. И вдруг вспомнил о Роберте Сюрхофе. В этом гардеробе была вещь, принадлежащая ему: золотое кольцо с бриллиантом.

По мнению мамы, такая вещь была слишком дорогой, чтобы её дарил гость на свадьбу. Один только бриллиант весил карата два. Только по-настоящему богатые или влюблённые могут подарить такое. Думаю, догадка мамы верна: видимо, Роберт Сюрхоф намеренно подарил ей это в знак своей любви. С отъездом Аннелис пришло время вернуть эту вещь, не принадлежавшую нам, его семье. Видимо, мама не случайно заговорила о принципах.

Одевшись, я открыл ящик шкафа. Достал стальную шкатулку Аннелис с драгоценностями. Но кольца Роберта в ней не было. Я снова осмотрел шкатулку. Оно оказалось в углу ящика без футляра. Я взял его и пригляделся.

Я никогда не обращал особого внимания на женские украшения. Однако смог насладиться красотой драгоценных камней, светившихся чистым голубоватым светом, искрясь изнутри лучами, отражающимися в огранённых стенках. Ох, почему же я восхищался таким нарушающим покой предметом?

Вернув на место шкатулку, которую открыл впервые, я обнаружил рядом с ней бумажный конверт. Внутри него была дебетовая книжка из банка «Эскомпто», стопка квитанций по жалованью с предприятия, а также два письма от Роберта Сюрхофа. Конверты на них ни разу даже не были вскрыты! Я подавил в себе желание вскрыть и прочитать их. На это у меня нет права, – сказал я про себя. Их письма были получены ею ещё до того, как она стала моей женой.

Прежде чем выйти из комнаты, я в нерешительности остановился за дверью. Я вспомнил то, что всё это время забывал. Да, конечно же, кое-чего не хватало мне. Обычно перед выходом из дома я читал газеты. Даже и не знаю, сколько времени я их не читал. Я вернулся к письменному столу, сел. Руки сами стали рыться в горе почты. Но желания читать не обнаружил.

Почему у меня пропало подобное желание? Я заставил себя читать газету. Не хотелось. Я отложил из стопки письма и просмотрел их одно за другим: от матери, от старшего брата, от… Роберта Сюрхофа для Аннелис. Сердце моё запылало от ревности… От Сары Де Ла Круа, от Магды Петерс, от… снова от Роберта Сюрхофа... Нахал. Он засыпал мою жену своими письмами… От Мириам Де Ла Круа. От… снова от Роберта Сюрхофа для Аннелис. Руки мои и сердце принялись быстрее сортировать. Одиннадцать писем от Сюрхофа извергали в моём сердце обжигающую лаву.

Сумасшедший! Мерзавец!

Я взял конверт, разорвал его и прочитал:

Юфрау Аннелис Меллема, богиня моих мечтаний!

Продолжать я не стал. Словно безумный, я выскочил из комнаты, выбежал на задний двор и велел Марджуки подготовить коляску. Ощущал в кармане тяжесть кольца, лежавшего балластом как камень с острыми, зубчатыми краями. Если понадобится, я брошу эту вещь наземь перед его родителями.

- Быстрее, Джуки!

И коляска полетела в сторону Сурабайи.

Не получалось сосредоточить не только свои мысли, но и взгляд.

Всё расплывалось, бесцельно расходилось в разные стороны. Затем я увидел вдалеке одного своего бывшего одноклассника, так и не сдавшего выпускные экзамены. Внимание к другу также рассеялось. Лишь после того, как он скрылся из виду, я стал сожалеть, что так бессовестно поступил со своим бывшим одноклассником: вполне могло статься, что он сочувствовал нам в наших бедах.

Недалеко от Крангана я заметил Виктора Румерса, который прогуливался с довольным видом, пиная дорожные камешки. Казалось, что этому чистокровному европейцу, моему однокласснику, получившему диплом одновременно со мной, делать сейчас было совершенно нечего. На нём были белые шорты и рубашка, обут он был в белые ботинки. Выглядел он как обычно свежо. За три года совместного обучения я стал питать к нему симпатию. Он был любителем лёгкой атлетики и на мир смотрел по-спортивному. На лице его никогда не было кислого выражения лица. Более того: у него не было расовых предрассудков.

- Привет, Вик! –с этими словами я велел Марджуки остановить коляску у обочины дороги. Затем я спрыгнул на землю и поздоровался.

Он пригласил меня зайти в придорожный киоск и выпить чего-нибудь, и тут же заговорил:
- Прости меня, Минке, за то, что я не смог поддержать тебя в трудную минуту. Я заезжал однажды в Вонокромо, однако полевая полиция разгоняла любого, кто приближался к воротам вашего дома. Некоторые из наших друзей также пытались приехать навестить вас, но всё было напрасно. На самом деле никто тогда не мог помочь, Минке, особенно такие, как я. Однажды я спросил папу обо всём этом, но он только покачал головой. Никогда раньше не случалось такого, сказал он, чтобы туземцы пытались противостоять постановлению белого суда. Наши друзья также весьма сожалеют о том, что не смогли ничего сделать, чтобы как-то облегчить ваши страдания. Мы искренне скорбим вместе с тобой, Минке.

- Спасибо, Вик.

- Куда ты идёшь? Ты выглядишь таким бледным.

- Если хочешь сопровождать меня, я буду очень рад.

- Конечно, я бы с превеликим удовольствием поехал с тобой, только жаль – не могу. А куда ты едешь?

- Есть одно небольшое дело, Вик. В дом Роберта Сюрхофа.

- Это напрасная трата времени. А зачем тебе туда?

- Да так, есть кое-какое дело.

- Он смылся в неизвестном направлении, – ответил он привычно спокойным тоном, как будто ничего не произошло.

- Смылся? – мне казалось, что использование подобных выражений было как-то не к лицу моим бывшим одноклассникам и выпускникам.

- Да, видимо, ты не читал газет и не интересовался новостями, хотя его имя там и не упоминалось. Появлялось в печати только имя Иезекиеля.

- Ты прав, я на самом деле давно не читал газет. Ты имеешь в виду ювелирный магазин Иезекиеля?

- Кого же ещё? Полагаю, в мире есть только один Иезекиель.

Кольцо с бриллиантом начало покалывать моё бедро, прыгая в кармане и прося вернуть его обратно в ювелирный магазин Иезекиеля. Значит, Сюрхоф украл его оттуда.

- Вот какой человек, наш друг Роберт Сюрхоф, – он начал выказывать своё разочарование. – У него было много амбиций, причём больших. Он хотел покорить весь мир за неделю. И в конце концов…

- И внезапно это стало его концом, Вик… Значит, Роберт обокрал магазин?

- Будь я на твоём месте, Минке, я бы тоже не захотел снова читать газет. Ты слишком многое пережил за последнее время…

- Забудь, Вик. Расскажи мне лучше о Роберте, – тут кольцо с бриллиантом снова больно кольнуло меня в бедро. Представить себе не могу, что было бы, останови и обыщи меня в этот момент полицейский: это означало бы ещё одно судебное преследование.

- Данная криминальная история не отличается от других таких же историй. Всё начинается со многих больших амбиций, со стремления покорить мир за одну неделю. Жаль только супругов Сюрхоф. Оба они были такими измождёнными, а сейчас, наверное, даже ещё больше исхудали. Двое их детей не ходили в школу только ради того, чтобы Роберт мог закончить HBS. И сразу после выпуска он стал бандитом, причём дешёвкой.

- И что же он похитил у Иезекиеля?

- Куда там! Если бы у него хватило смелости, чтобы просто проникнуть в тот ювелирный магазин, он был бы первоклассным бандитом, настоящим. Ему? по крайней мере, пришлось бы столкнуться с охранниками или вступить в сговор с ними. Но он грабил только могилы китайцев, позоря своих одноклассников, учителей и школу. Но к счастью, ему удалось смыться и избежать ареста. И кто знает, где он сейчас.

- Я знаю, где он сейчас. Только продолжай, расскажи мне ещё о Роберте.

- Сама история довольно банальна. Он всем нам раструбил о своём намерении стать юристом. Но его родителям это было не по карману. В конце концов, ведь для этого требовалось пять лет проучиться в Нидерландах. Его родители не могли даже заплатить за билет для него на корабле, не говоря уже о плате за обучение. Все их деньги шли на лекарства для себя. Ох уж этот Роберт! Он хотел заполучить себе сразу и богатую, и несравненно красивую жену, жаждал сам стать человеком номер один во всём, получить диплом юриста, – и всё это за одну только неделю! Сразу после окончания он совершил нападение на сторожа на китайском кладбище: ударил того сзади, так что у того случилось сотрясение мозга, и ограбил одну из могил.

Так вот какова твоя история, проклятое кольцо с бриллиантом, до тех пор, пока ты оказалось в кармане моих брюк. Лишь бы полиция не узнала, где тебя сейчас искать – в моём кармане…

Я слегка занервничал и спросил:

- Как же смогли раскрыть это преступление?

- Ты ещё бледнее, Минке. Не болен, часом?

Я покачал головой.

- Он продал награбленное в ювелирный магазин Иезекиеля. Родственники покойников не стали обращаться в полицию: они обошли все ювелирные магазины, пока не наткнулись на одну из своих вещей в магазине Иезекиеля. И только тогда уже написали заявление в полицию.

О том, каким было продолжение этой истории, нетрудно догадаться. Преступление было раскрыто. В дом Роберта Сюрхофа нагрянула полиция. Сам же он смылся. Был проведён обыск, но ни одной новой вещи не было найдено. Никто не знал также, куда он направился. Не знали этого и его родители.

- Ты сказал, Минке, что знаешь, где он?

- Знаю, по крайней мере, из его писем.

- Писем тебе? – спросил он удивлённо с вопросом в глазах. Внезапно он сменил тему. – Это бессмысленно, Минке. Никакого толка не будет жаловаться его родителям на эти письма. Так ты только ещё больше опечалишь их.

У меня появились подозрения. Какой будет позор, если ему станет известно о письмах Сюрхофа моей жене. Какое это будет унижение для меня как мужа. Кольцо в кармане моих брюк теперь уже вызывало зуд в бедре. Проклятое кольцо! Возможно, этоn злополучный предмет стал причиной свалившихся на нас бед. Вот беда! Кажется, Виктор Румерс понял, что я сейчас ухожу от ответа.

- Нет, не ходи туда. Этот негодяй способен в действительности на всё.

- Чем ты сейчас занимаешься, Вик?

- Да, как видишь, хожу туда-сюда по деревням. А ты знаешь, кто я сейчас? Агент. Только не смейся, Минке. Я агент судоходной компании, доставляющей паломников по морю в Мекку. Такому синьо, как я, на самом деле трудно внушить к себе доверие потенциальных клиентов. Я собирался было оставить эту работу, но увы… Эй, Минке, а ты знаешь, сколько в этом году паломников, будущих хаджи, из Южной Африки направится в Мекку? Пятьсот! И это из одной только английской колонии! Если бы я только смог набрать здесь, в Сурабайе, пятьсот человек…

Он и сам хотел избежать разговора о письмах Роберта, так как знал, что эти письма адресованы моей жене. Так что это уже не было секретом. Но как это стало известно?

- Так что, Минке, если захочешь поменяться со мной работой…

- Спасибо, Вик. Но мне нужно уже ехать.

Я покинул Виктора Румерса перед киоском с напитками; сам же пребывал в раздражении. Сердце моё разгорячилось от ревности и ярости.

Коляска помчалась в Пенелех. От прочих друзей, встреченных на улице, я слышал ту же самую историю о Роберте. Они также не рекомендовали мне являться к его родителям, а один из них даже заявил:

- Не принимай всерьёз его письма, если получишь их снова. Считай, что они пришли от сумасшедшего.

Таким образом, стало понятно, что всем моим школьным товарищам было известно о письмах в адрес Аннелис. Лишь я один ничего не знал. Каким же я был слепым! И это я-то!

Виллем Вос с лесопилки был со мной более откровенным:

- Он грозился, что доберётся до тебя, Минке. Будь осторожен. Он заявил об этом после выпускного банкета. Такие, как он, никогда не посмели бы говорить об этом так открыто.

Я намеренно избегал своих одноклассниц: после выпускного они были уже не школьными товарищами, а девушками, ожидающими предложения руки и сердца от того или иного правительственного чиновника, и лучше, если от чистокровного европейца. Мой приезд только расстроит их ожидание.

Время уже было за полдень, когда один мой друг сказал:

- Иезекиель всё ещё под стражей. А имя Роберта Сюрхофа до сих пор не упоминалось. А почему? Потому что он занимает положение настоящего, чистокровного европейца, тогда как Иезекиель просто еврей.

В половине седьмого вечера моя коляска въехала в передний просторный двор дома семейства Сюрхоф.

Мой взгляд сразу устремился в сторону мангового дерева, что росло перед домом. Там обычно любила посидеть семья, наслаждаясь прохладой. И они действительно оказались там: сидели на деревянных скамеечках, установленных вокруг дерева, и беседовали друг с другом.

После того, что произошло между Робертом и мной, нога моя больше не ступала сюда. Увидев, как въезжает во двор моя прекрасная коляска, все они встали в изумлении. Я сразу же узнал супругов Сюрхоф. Оба они были истощены из-за чахотки. Среди их двенадцати детей отсутствовал только самый старший – Роберт.

Как только я вышел из коляски, мефрау Сюрхоф воскликнула со своим акцентом индо:
-Ай-ай, ньо, кажется, вы стали большим господином!

- Добрый день, менеер, мефрау, дети! – поздоровался я, и в ту же секунду понял: друзья были правы, когда дали мне совет не приезжать сюда.

Вся семья выглядела истощённой и худой. Что толку показывать им это проклятое кольцо с бриллиантом? И какой смысл в том, чтобы показывать им письма Роберта? Гнев, ярость, разгорячённость сердца и ревность постепенно стихали, сменяясь жалостью.

Дети встали и посторонились, чтобы освободить мне место на скамейке. Они окружили меня, встав полукругом, как лошадиная подкова.

- Вах! В газетах столько писали о вас, синьо! – начал менеер Сюрхоф.

- Да, сударь, но теперь всё стихло, всё закончено.

- Очень жаль, что конец был не из приятных, ньо, – вставила своё слово мефрау.

- Что поделаешь! – тут разговор приостановился.

Установившееся молчание нарушил один из детей, атаковавший меня новостью:

- Братец Роберт уехал. Его нет здесь. Разве он не попрощался с вами, прежде чем уехать? – и, увидев, что я в ответ лишь покачал головой, тут же продолжил, – он поехал в Нидерланды.

- Кто сказал, что в Нидерланды? Да, он и правда уехал, незадолго до вашей свадьбы, синьо.

Господин Сюрхоф быстро подхватил нить разговора:

- Понятно, что он никогда не был спокоен: молодой человек, выпускник HBS, беспокойный, рассеянный. Он не мог смириться с мыслью о том, чтобы жить здесь, в этом доме. Да вы, синьо, и сами всё это знаете, – он бросил суровый взгляд на детей, видимо, чтобы запретить им заикаться о своём старшем брате.

Однако один из малышей не понял знаков, подаваемых родителями. Он подошёл ко мне и сообщил радостную новость:

- Да, господин, днём братец Роберт работал, а утром отправлялся в школу, в HBS.

- Замечательно. Он и впрямь был отличником. А чем он занимался? – спросил я.

- Он никогда этого не упоминал, господин.

- Он был таким беспокойным, – мефрау Сюрхоф подхватила разговор детей, – но мы никогда не верили, что сердце у него злое. Да, он временами действительно был непослушным, неуправляемым, ньо. Да вы ведь и сами знаете его по школе, не так ли? Но злым он не был.

Но маленький ребёнок не собирался лишаться внимания так просто. Он пылко продолжил свою новость:

- Он даже прислал нам деньги, господин, целых пятнадцать гульденов!

- О чём это ты рассказываешь, Вим? – упрекнула его мать.

- Да, всё верно, господин, – подтвердил его слова ещё один младший брат Роберта. Разве мама не купила на них материала для пошива нам одежды?

- Верно, братец, она только недавно нам сшила, – добавил Вим.

- Да, ох уж эти дети, – прервал его господин Сюрхоф. Он хотел тут же продолжить, но кашель помешал ему.

- Это правда, господин, правда, – подтвердило ещё несколько детей.

- Тссс! Это было не от Роберта. Вы просто не так расслышали. То была компенсация для вашего отца, – парировала мефрау Сюрхоф.

- Компенсация задолженности по прибавке к жалованью за пять месяцев, ньо, – пояснил господин Сюрхоф и попытался перевести разговор на другую тему:

- Так значит, теперь вы, синьо, работаете у ньяи?

- Да, просто помогаю, менеер, не более того.

- И как жалованье?

- Достаточное, менеер.

- Да, предприятие большое, значит, и жалованье тоже большое.

- Господин, господин! – снова бросился в лобовую атаку Вим. – Брата Роберта усыновил один богатый торговец. Он живёт сейчас в многоэтажном доме в Хееренграхте.

- А где этот Хееренграхт? – спросил я.

- Ах, это всё детский лепет. Вы не слушайте их, ньо.

Я поглядел на старшего их сына, который не смог продолжать учёбу в школе: он прислушивался к разговору с широко раскрытыми глазами, полными подозрения. Он внимательно следил за каждым словом своих родителей и меня, не обращая внимания на младших братьев.

- Роберт говорил, – ко мне подошёл ещё один ребёнок, – что, став юристом, он тут же откроет свою практику в Сурабайе.

- Так значит, сейчас он живёт в Хееренграхте, – повторил я.

- Это неправда, ньо, господин. Я и сама пока не знаю, – возразила мефрау.

Похоже, муж с женой старались даже не глядеть друг на друга, и при этом изо всех сил затыкали рот своим детям.

Старший сын, так и не закончивший начальной школы ELS, продолжал внимать словам своих родителей.

- Вот, приготовь-ка напиток для синьо Минке.

Старший сын медленно покинул своё место под манговым деревом, склонив голову.

- Ну-ка! Пойдёмте все на задний двор! Проверим, хорошо ли вымыта посуда. И ты тоже! – велела она даже самому младшему из детей.

Все повиновались матери.

- Где только эти дети научились фантазировать о своём брате? – сказал господин Сюрхоф так, словно ворчал на свою жену.

– Да, таковы дети, ньо. Если у вас потом будет столько же детей, они вас загрызут. Не обращайте на них внимания, ньо, – добавила мефрау.

По правде говоря, жаль было видеть, как оба родителя пытаются отстоять доброе имя своей семьи, скрывая всё плохое от глаз посторонних, и в то же время рисуя своим детям лживый образ Роберта как безупречного старшего брата.

Бриллиантовое кольцо в моём кармане перестало вызывать зуд в бедре. И что мне теперь делать с этой проклятой штукой? Неужели теперь оно постоянно засядет в моём кармане и в мыслях? Если я верну им его в качестве собственности Роберта, эти люди будут мучиться лишь ещё больше. Смотрите-ка: супруги молча ждут, что же ещё я скажу, словно обвиняемый, ожидающий приговора судьи.

Видя, что говорить я не решаюсь, господин Сюрхоф начал первым:

- Вы, конечно же, и сами знаете поступки Роберта. Я сам не понимаю, чего он хочет, ньо. Он никогда не думал о трудностях и невзгодах своих родителей.

- Сударь, где сейчас Роберт?

- Никто этого не знает, ньо.

- Насколько мне известно, он отплыл в Европу на английском корабле.

Оба супруга поглядели на меня опустошённым взглядом.

От этой опустошённости их спасло только приближение одного из их младших детей со стороны дома. Он плакал и жаловался:

- Мне наступили на ногу, ма…

- Такие вот дела, ньо. Борьба каждый день. Не дай-то бог, синьо, чтобы у вас было слишком много детей. У вас голова пойдёт кругом! Вы исхудаете и высохните. Даже когда они вырастут, нет гарантии, что из них выйдет какой-нибудь толк, – снова напала со своими советами мефрау.

Она поговорила с ребёнком и отвела его обратно на задний двор.

И лишь оставшись наедине с господином Сюрхофом, вдали от лишних глаз, я почувствовал себя непринуждённей. Но в сердце моём всё же ещё не было достаточной решимости объявить о том, за чем я пришёл. Кольцо в кармане брюк снова начало донимать меня. А этот худощавый человек передо мной всё ещё гадал, для чего же явился сюда.

- А как ваша жена, синьо?

Этот вопрос дал мне повод заговорить:

- Я приехал сюда как раз из-за жены, менеер.

- А? Какое она имеет отношение к нам?

Вернувшаяся снова жалость стала подрывать мою решимость. Нет! Не будь таким кротким! Сделай то, что намерился, – подбадривал я себя.

Господин Сюрхоф всматривался в моё лицо, пытаясь догадаться.

- Да, сударь, – и я засунул руку в карман брюк, но снова засомневался, – да, моя жена, менеер…

- У нас никогда не было никаких дел с вашей женой, синьо, – старик Сюрхоф начал защищаться и почувствовал себя загнанным в угол.

- …возвращает вам одну вещь, которую приняла от вашей семьи, семьи Сюрхоф.

- Вещь? Мы никогда ничего не одалживали вашей жене, синьо, – он держался всё более настороженно.

Прежде чем снова потерять самообладание, я поспешил вытащить из кармана брюк носовой платок с завёрнутым в него футляром с кольцом. Положив его на стол, я пояснил:
- Да, менеер, эту маленькую вещицу в день нашей свадьбы моя жена получила в подарок от Роберта. Мы сочли, что стоит она слишком дорого и намерены вернуть её.

- Но как так? У нас с Робертом никогда не было уговора о том, чтобы делать какие-либо подарки.

Я развернул платок. Бриллиант заблестел в ярких сумерках, напоминая глазное яблоко, вырванное из глазницы.

Господин Сюрхоф вдруг закашлял, отвернулся и весь согнулся. Его правая щека неудержимо дрожала. Рукой он отмахнулся от этого предмета:

- Заверните эту вещь, ньо. Я точно знаю, что Роберт уехал ещё до того, как вы, синьо, женились. Ни у Роберта, ни у нас самих ничего подобного никогда не имелось.

- Это действительно очень дорогое кольцо, менеер, возможно, стоит оно свыше четырёх сотен гульденов, но оно и правда от Роберта.

- Нет, синьо, вы ошибаетесь. Не он это подарил. Он уже давно уехал.

- Он действительно уехал, менеер, до нашей свадьбы. Но он всё ещё пишет нам.

- Да как же такое возможно, ньо? Он и нам-то самим никогда не писал. Вероятнее всего, письма эти – подделка.

- Нет, менеер, я хорошо знаю его почерк. Так как насчёт этого кольца?

- Нет, ньо, мне точно известно, что у него никогда такого не было. Положите его обратно в карман, пока никто не увидел, – нервно сказал он.

- Он сам надел это кольцо на палец моей жены. Полагаю, что если мы вернём его вам, менеер, то вы сможете использовать его для каких-нибудь целей.

- Нет, ньо, я доволен и тем, что работаю конторским служащим на почте.

- Но оно нам не нужно, – повторил я снова.

- И нам тоже, ньо. Мы даже не имеем на него никаких прав.

Взгляд этого худощавого человека метался по сторонам, и даже назад, упорно не желая смотреть на кольцо и платок, что лежали на столе.

- В таком случае позвольте мне откланяться, – и я поднялся.

Он тоже поднялся. Я пошёл, а он шмыгнул вперёд и преградил мне путь. Умоляющим голосом попросил:

- Заберите эту вещь, ньо. Не сердитесь на меня. Но не усложняйте нам жизнь ещё больше, – он взял меня за руку, словно человек, молящий о пощаде.

- Решать, что с ним делать – вам, менеер. Вы можете выбросить его или сжечь.

- Нет, ньо, я боюсь даже притронуться к нему.

Я продолжил двигаться к выходу, а он дёрнул меня, чтобы остановить.

- Почему вы боитесь? Это вещь Роберта, менеер, и если она вам не нравится, просто сохраните, чтобы потом отдать ему.

- Нет, ньо, не усложняйте нам жизнь. Разве вы не знаете, синьо, как много у нас детей? – он ещё сильнее потянул меня за руку.

Я остановился в нерешительности: в действительности, я был не вправе усложнять жизнь ему и его семье. Они и так уже достаточно натерпелись из-за Роберта. Виктор Румерс был прав. Я не должен добавлять им проблем. Учение мамы о принципах подверглось испытанию. Но продолжать проводить в жизнь своё намерение было бы несправедливо.

Я позволил оттащить себя назад и снова уселся на скамейку под деревом манго и стал слушать его мольбу:

- Заберите эту вещь, ньо, – он указал подбородком на кольцо, всё ещё лежавшее на платке.

Я завернул в него эту проклятую вещь и положил в карман. Попрощался с ним уже во второй раз. С виду он теперь казался несколько приободрённым, избавившись от бремени проблем. Неожиданно спросил меня:

- Куда вы теперь поедете, ньо?

- Передать эту вещь начальнику полиции, менеер.

- О боже! А нет ли другого пути?

- Нет, менеер, – твёрдо ответил я.

- Если это то, что желает синьо…, – он на миг сделал паузу, но продолжать не стал.

Так и довёл меня до моей коляски. Прежде, чем взобраться на неё, я почувствовал необходимость ещё раз завуалированным способом извиниться перед ним:

- Прошу прощения, менеер, но другого пути нет.

Коляска повезла меня к начальнику полиции. По пути в участок я не мог не восхититься ролью полиции в этом мире. В моменты трудностей, вроде теперешней, полицейские предстают кем-то вроде добрых отцов, способных помочь в решении многих проблем. Цивилизованный мир сегодня просто не может существовать без полиции. Говорят, что полиция зародилась в Испании, где была отрядом частных лиц, служащих для защиты интересов всех богатых и влиятельных от преступников и нищих. Затем их стали нанимать на службу уже в городах. Как и повсюду в мире, в Голландской Индии полиция появилась не так давно, в последние десятилетия. Только представьте себе, что было бы, если бы уголовные дела по-прежнему находились в руках судебных приставов: тогда, возможно, мне бы предстояло столкнуться с большими трудностями, прежде чем я смог бы избавиться от этого кольца.

Начальник полиции принял меня вежливо и, выслушав мою историю, взял у меня кольцо с бриллиантом и осмотрел его. Затем позвал ещё кого-то, чтобы изучить его более внимательно. Человека, стоявшего передо мной, вполне можно было назвать экспертом: по его словам, это не подделка, и весит оно два карата.

Он протянул мне на подпись квитанцию с описанием веса бриллианта и золота в каратах.

- Вы можете представить свидетелей, которые подтвердят, что это действительно был подарок от Роберта Сюрхофа?

Он записал имена, которые я назвал.

- А вы знаете, где сейчас находится этот человек?

- Знаю, господин, по крайней мере, из его писем.

- Можем ли мы на время одолжить эти письма? – всё так же вежливо спросил он. – Нет? Ладно. Если у вас нет возражений, то скажите тогда его адрес.

- Его точный адрес там не указан, менеер. Только почтовые марки на конверте были проштампованы в почтовом отделении Амстердама.

- Хорошо. Если так, то одолжите нам конверты от этих писем. Чем больше, тем лучше.

- Только конверты?

- Да, и то, если не возражаете, менеер. Но если у вас есть возражения, то просто напишите заявление о розыске его адреса.

Я написал заявление, о котором он просил.

По дороге домой я чувствовал себя освободившимся от тяготившего меня проклятого предмета, словно от колючки, застрявшей в горле.

- Только богатым людям нравится обращаться в полицию, молодой хозяин, – внезапно подал голос Марджуки. – А такие маленькие люди, как мы, боятся. Если бы Марджуки не был вашим кучером, то смертью своей клянусь, никогда бы не въехал на этот двор, молодой хозяин.

- Да, Джуки, – ответил я. – Им и впрямь полиция ни к чему. Им мало дела до безопасности своего имущества, самих себя и своего имени. Защищать им нечего. – Эта внезапно пришедшая мысль породила во мне сочувствие к тем, у которых ничего не было, кто не нуждался в услугах полиции. Для таких людей кольцо, да ещё и с бриллиантов в два карата, было не более, чем легендой об обители богов, а не земной вещью. К чему им услуги полиции?

Придя домой, я тут же направился в свою комнату. Там же, в комнате, почувствовал облегчение. В шкафу больше не было того проклятого предмета. Полиция сделает своё дело: найдёт Роберта и проведёт расследование там, в Нидерландах. Чете Сюрхоф же следует знать: их сыну придётся понести всю тяжесть последствий собственных действий.

Если бы я так не поступил, возможно, эти родители и их дети по-прежнему существовали бы в иллюзорном мире, наносящим вред и тем, и другим. А как насчёт меня самого? Я смог распутать одно щекотливое дело, отделив сострадание от зла, правильное – от неправильного, а также обеспечить торжество принципов.

Более того: я смог преодолеть собственную слабость, побороть в себе неуместную сентиментальность, что расцениваю как личную победу.

2

Об этом говорил ни кто иной, как мама: имя может меняться хоть тысячу раз на дню, вот только носитель его остаётся тем же, кем был. Между тем, сановники и аристократы-яванцы – представители моего народа – любят выбирать себе имена покрасивее, словно украшения, чтобы произвести тем самым впечатление, вызвать у всех восхищение их изысканностью – в том числе самих себя и своего ближайшего окружения. Великий английский драматург Шекспир никогда не был знаком с яванскими сановниками и аристократами, любящими приукрасить себя именами, а равно и укрепить своё положение. Канцелярскому клерку нравится пользоваться именем Састра*, посему Састрадивирья будет значить «Хороший и волевой писец». Знатному же сановнику, смотрителю ирригационных каналов, больше по душе зваться Тирта**, так что Тиртаната будет означать чиновника, заведующего ирригацией.

What is a name? Что такое имя? Меня все зовут Минке. Вполне возможно, что образовано оно от неверного произнесения слова «Monkey»*** . Однако это всё же имя, и если позвать меня им, я отзовусь. Верно ли, что имя не меняет сути того, кто его носит? Был ли прав Шекспир? Пока что это не совсем так. Возьмём, к примеру, Роберта Яна Дапперсте – туземца, усыновлённого преподобным Дапперсте, худющего и слабого, нуждающегося в защите и бывшего объектом ежедневных насмешек. Его называли трусливейшим****. Чем больше становилось у него знакомых, тем больше насмешек в свой адрес он получал. Из-за имени, и только из-за имени он превратился в застенчивого, отчуждённого, мстительного и хитрого человека.

Но при этом он был также верным другом всем тем, кто помогал ему, защищал и не мучил. Из-за своего имени он сбежал от приёмных родителей. Зато теперь, по указу генерал-губернатора он стал зваться Панджи Дарманом. Да и сам он как личность тоже порядком изменился. Только представьте себе: всего спустя три недели после смены имени он уже весь светился от радости, избавившись от этого бремени – фамилии Дапперсте, оставшись со своими неизменными приятными качествами. И как оказалось, он был смелым.

В своём юном ещё возрасте – он на два года меня моложе – он выполнял веление мамы сопровождать Аннелис на корабле, шедшем в Нидерланды, или куда бы то ни было ещё позднее.

Много говорить о нём не стану. Достаточно будет и того, что я представлю здесь его письма. Они идут в хронологическом порядке, в каком и были написаны:

Я пишу это письмо, находясь на корабле, плывущем в Батавию по спокойному, безветренному Яванскому морю. Мама и мудрый Минке, я впервые в плавании. Тем не менее, у меня нет возможности обращать внимание на личные переживания. До того, как я сел на корабль, я ждал в коляске на обочине дороги, пока проедет другой экипаж – тот, который вёз мефрау Аннелис. Я увидел ещё нескольких людей там же, на обочине дороги: они тоже дожидались, чтобы посмотреть, как проедет мефрау. По-видимому, новости в газетах об этом происшествии передавались из уст в уста и дошли даже до деревень. Многим, как оказалось, хотелось выразить свою симпатию даже так – часами стоя на краю дороги. Затем показался военный экипаж, сопровождаемый вереницей жандармов, сидящих в других повозках. Та, первая коляска была закрыта. В ней находилась мефрау Аннелис. Иначе и быть не могло. Я велел Марджуки следовать за ней после того, как проедет вся процессия. Я не мог не обратить внимания на слёзы, льющиеся из глаз

* «Састра» (или «састера») в архаичном индонезийском стиле означает «Литература», «Буква», «Письмо».

** «Тирта» в архаичном стиле индонезийского языка означает «Вода», чаще всего «Святая вода». «Ната» – это также архаическое «Раджа», то есть царь.

*** Monkey – (англ.) «Обезьяна».

**** Само голландское слово – Dapperste – означает «Храбрейший», но антонимом к нему, подчёркивающим характер Яна Дапперсте, служило другое слово – Lafste, которое означало «Трусливейший». Об этом подробнее сказано в первой части тетралогии.

людей, что стояли вдоль дороги. Они были разочарованы тем, что не могут заглянуть внутрь этого крытого экипажа. Некоторые старухи-туземки утирали свои драгоценные слёзы носовым платком или краешком шали.

Чем ближе к Танджунг Пераку, тем больше людей толпилось на обочине. Кое-где жандармов осыпали камнями, валявшимися на дороге. Даже маленькие дети выражали своё сочувствие с помощью небольших пращей и рогаток. Меня это не могло не тронуть. Всех их окутывало чувство справедливости – попранной справедливости, словно мефрау Аннелис была членом собственной семьи каждого.

Никогда ещё мне не доводилось видеть стольких людей, собравшихся вместе, чтобы выразить свою симпатию и солидарность кому-то ещё.

Жандармы проехали дальше, не обращая внимания на летящие в них камни, хотя некоторые из них даже были ранены и истекали кровью. Они продолжали свой путь, как ни в чём не бывало, непоколебимые в стремлении выполнить данный им злой приказ. Я же очень волновался, как бы какой-нибудь из тех камней не угодил в коляску мефрау, но напрасно: ни сама коляска, ни кучер ничуть не пострадали.

Чем ближе к Пераку, тем больше людей стояло в ожидании. На сей раз они уже не просто кидали камни, но и кричали: «Неверные! Неверные! Грабители!»

Метрах в пятистах от порта, на тропинке, окружённой мангровыми зарослями, группа мадурцев намеренно преградила путь экипажу. Повозки жандармов и коляска мефрау Аннелис остановились. Я встревожился, наблюдая за происходящим со стороны, как бы не произошло новой схватки.

- Беда, молодой господин, – сказал Марджуки. – В той повозке нони Аннелис, ньяи и молодой хозяин Минке.

Это и впрямь был напряжённый момент, но никто из нас двоих не мог сделать ничего. Жандармы одним прыжком повыскакивали из повозок, громко сигналя в свои свистки, и стали нападать на возниц повозок. На миг вспыхнула борьба. Но жандармам с лёгкостью удалось взять ситуацию под контроль. Они отогнали на край дороги повозки, на сей раз без возниц, многие из которых свалились в глубокие канавы. Множество буйволов или сломанных повозок, застряв, так и остались в них.

Я не совсем уверен, стоит ли обо всём этом писать. Конечно, обо всём вам уже доложил Марджуки. А я просто хотел сообщить вам, сколько же людей по-своему выражали сочувствие, может быть, не так, как то принято в Европе. Хотя, кто знает, может быть, так же было и в Европе, когда люди выражали свой гнев против Людовика Шестнадцатого.

Теперь коляска мефрау Аннелис могла продолжить свой путь до самого порта, не задерживаясь на таможне. Как только я вошёл на таможню, то сразу же понял: мама и Минке не сопровождали мефрау Аннелис. Значит, вам это запретили делать, подумал я. И эта мысль вызвала внутри у меня сильнейшую злость: даже сопровождать её – и то не позволили! А они ещё при этом называют себя слугами Христовыми в Нидерландской Индии! Чувства мои возмутились. Христос никогда бы не стал участвовать в подобном мерзком деле. Мама, Минке, не говоря уже о мефрау Аннелис, никогда не били других по щеке, а теперь вот вынуждены сами подставлять свою щёку под удар, подумал я. Они вовсе не следуют заветам христианства, котором был обучен я, это вы поступаете вполне по-христиански.

Возможно, благодаря своему сильнейшему гневу я и смог написать такое длинное личное письмо. Ты уж прости, Минке, если оно не слишком хорошо составлено, я ведь не умею писать, как ты. Просто я пишу это, так как обязан сообщить вам всё то, что следует вам знать.

Когда лодка доставила мефрау Аннелис на корабль, я всё ещё ждал на причале. Ещё не подошла моя очередь на посадку. Мне очень жаль, что я смог наблюдать за мефрау только издали. Оттуда я увидел только, как её сопровождала какая-то европейка, одетая во всё белое: наверное, медсестра.

Когда подошла моя очередь садиться на корабль, я услышал, как люди обсуждают решение белого суда, называя его не особо мудрым и слишком суровым, словно все члены семьи мамы были преступниками, которым выносили приговор. Я притворится, что мне об этом ничего не известно, чтобы послушать, что скажут ещё. Но, к моему большому сожалению, дальше этого их разговор не зашёл.

Я увидел, как несколько жандармов сошли с корабля и направились к берегу, и счёл, что инцидент на этом закончился.

Через два часа на корабле засвистели в паровой сигнальный свисток, и он отчалил. Благодаря усилиям агента мне предоставили каюту рядом с каютой мефрау Аннелис. Но с самого начала она не показывалась. Наверное, её поместили в какое-то особое место под наблюдение судового врача. Я попытался приблизиться к ней, по крайней мере, как друг, или хотя бы как её знакомый. Однако её нигде не было видно. Её каюта была мне неизвестна. А задавать об этом вопросы у меня уже не хватало смелости, из страха, что если я буду расспрашивать, это выдаст мои истинные цели. Простите мою глупость и неуклюжесть.

Сейчас я пытаюсь найти способ узнать, где она находится. Не расстраивайтесь, мама и мой мудрый Минке, если это пока всё, что я смог рассказать. Я скоро снова напишу, а вы молитесь, чтобы мои усилия принесли плоды, на что все мы и надеемся.

Моё неиссякаемое к вам почтение,

Панджи Дарман

Через несколько дней, а точнее, через восемь, пришло второе его письмо: на этот раз с почтовым штемпелем из Медана.

Когда корабль вошёл в порт Сингапура, только тогда я увидел мефрау Аннелис. Одета она была во всё белое и находилась в сопровождении медсестры. Её вывели на палубу, чтобы она могла увидеть с борта корабля Сингапур. С тех пор во мне зародилось подозрение, что на самом деле его хотела увидеть сама медсестра, а не мефрау. А она вообще не обращала внимания ни на что вокруг. Я быстро подошёл, делая вид, что не знаю её. Мефрау не глядела на Сингапур. Голова её была опущена, словно она разглядывает волны, бьющиеся о стенки корабля. Но было ясно, что она не замечает ничего. Волосы её были аккуратно уложена, и до того места, где находился я, доносился аромат её духов.

Лицо её было очень бледным. Медсестра не убирала руку с талии мефрау, что указывало на то, что она очень слаба.

Несколько десятков пассажиров высадилось на берег, чтобы осмотреть Сингапур. Перед тем, как высадиться, им потребовалось ещё немного задержаться и взглянуть на мефрау Аннелис. Те же, кто восхищался Сингапуром лишь с борта корабля, увидев мефрау, так же, как и я, стали быстро искать себе место поблизости от неё. На их лицах выражалось сочувствие, однако при этом они ничего не говорили, разве что некоторые перешёптывались друг с другом.

Бледность мефрау была прежде всего заметна по её губам, но она не обращала внимания на то, что на неё обращены взгляды. Я постарался подступиться к ней как можно ближе, не вызывая подозрений, и сообщить ей, что она не одна плывёт в Нидерланды. Но казалось, что она пропускает мимо себя и звуки, и голоса. Так что я решил громко представиться одному китайскому старичку, который этого от меня не ожидал: Роберт Ян Дапперсте, он же Панджи Дарман. Тот китаец, казалось, и впрямь был удивлён этим, однако мефрау была по-прежнему ко всему безучастна. Она даже не обернулась и продолжала глядеть на море внизу. Зато обернулась медсестра. Я не смог глядеть ей в глаза, так как испытывал чувство вины. Медсестра как будто поняла: я нарочно назвал громко своё имя.

Она потянула за собой мефрау, держа её за руку и покидая то место, где они стояли. Я не осмелился следовать за ними по пятам. Мефрау увидела меня на миг – всего лишь на один миг. Однако она молчала, не проявив какого-либо особого интереса. Я следил за ними взглядом издалека. С трудом мне удалось увидеть, как мефрау вели вниз по одной лестнице и вверх по другой, затем они вошли в одну каюту, очевидно, не пассажирскую. На двери там не было никакой надписи, только номер. Возможно, она проживала там, а возможно, и нет.

Как только я увидел ту каюту, сразу начал прохаживаться вокруг. Скорее всего, она выйдет оттуда не раньше завтра или послезавтра. Одна лишь медсестра часто появлялась, то входила, то выходила. А может быть, там была корабельная клиника? Но тот же час я сам отказался от такой мысли: там явно не было никакой клиники, и я это прекрасно знал.

Мама и разумный мой Минке, это всё, что я пока смог сообщить. Если наш корабль зайдёт в другой порт, может быть, мне удастся добиться большего прогресса в выполнении поставленной задачи…

Затем было письмо от Панджи Дармана со штампом из Коломбо:

Кажется, эта медсестра и впрямь обратила на меня внимания. Однажды утром Панджи Дарман, он же Роберт Ян Дапперсте, был вызван к капитану. Я пришёл в кабину, которая была указана в записке, и обнаружил там господина капитана. Там же находилась и медсестра.

- Вы, сударь, плывёте в Нидерланды?

Я кивнул.

- И вы сели в Сурабайе?

Я снова кивнул.

- Вы собираетесь продолжить там обучение?

- Нет, я еду туда по торговым делам, – ответил я.

- Торговля? В таком юном возрасте?

- Да, я считаю, что начинать нужно, пока ты ещё молодой.

- Отлично. И чем же вы торгуете?

- Специями, особенно корицей с Восточной Явы.

- Да. Европа сейчас помешана на корице. А как называется ваше предприятие? Ах, да: Speceraria, не так ли?

Тут медсестра кинула на меня спокойный взгляд и невзначай спросила:

- Вам, конечно, уже доводилось слышать фамилию Меллема?

- Она известна всем жителям Сурабайи.

- А как насчёт Аннелис Меллемы?

- Я как-то видел её с мужем на вечере в честь выпуска из HBS.

- Она вас знает?

- Возможно. По крайней мере, её муж как-то представил меня ей.

- Прошу, не упоминайте слово «муж». Она не замужем.

- Я знаком с её мужем. Мы вместе закончили школу.

- Забудьте обо всём этом. Готовы ли вы помочь нам, раз знаете юфрау Меллему? Её состояние весьма плачевно. Её каждый день нужно заставлять есть овсяную кашу и половинку варёного яйца. Да и пить её тоже нужно заставлять. Ей больше не хочется заботиться о себе самой. Она полностью отдала себя на волю других, чтобы те делали с ней, что хотят. Она утратила собственную волю. Но её красота трогает сердца всех, кто её видит.

Несмотря на то, что я пытался скрыть свои чувства, казалось, мои слова казались слишком эмоциональными:

- Чем я могу помочь?

- Ей совершенно не хочется говорить. Если бы она просто заговорила, её состояние могло бы улучшиться. Хотели бы вы, менеер, оказать нам помощь? Только предупреждаем: она не мефрау, а юфрау.

- Конечно, господин капитан, я готов оказать помощь.

- Только запомните ещё раз, менеер: она не мефрау, – повторил он.

Мама и разумный мой Минке, сейчас я постараюсь написать во всех подробностях мои встречи с мефрау. Только извините меня за мои письма: как я уже говорил в предыдущем письме, пишу я ради своего долга, а не потому, что умею это делать.

Господин капитал отвёл меня в уже знакомую мне каюту. Он постучал, а затем вошёл. Я последовал за ним. Там сидела мефрау, прислонившись к кровати. Глаза её были закрыты. Медсестра, находившаяся в каюте, пожелала нам доброго утра и доложила о состоянии пациентки капитану.

- Врач уже приходил?

- Да, господин капитан.

- Это господин Дапперсте.

- Ах, да, господин Дапперсте. Помогите нам, составьте компанию юфрау Меллеме. С нами она говорить не хочет. Мы оставим вас здесь с мефрау Меллемой. Может быть, раз она с вами знакома, то ей захочется наконец заговорить. И спасибо вам заранее, господин Дапперсте, – и она вышла вместе с капитаном.

Мефрау сидела, по-прежнему опираясь на кровать. Под кроватью стоял ночной горшок и бутылки с водой. Всё выглядело опрятно и аккуратно. Иллюминатор казался всё время наполовину закрытым. Умывальник и шкаф также содержались в чистоте; насекомых нигде видно не было.

Я подошёл поближе к мефрау и прошептал ей на ухо:

- Мефрау, мефрау Аннелис!

Она не проявила никакой реакции. Я пододвинул стул и сел рядом, наблюдая за ней. Она выглядела не просто худой, а истощённой, обессиленной. Я взял её за руку и ощутил, насколько ослабла её плоть, и стал размышлять о том, что следует делать. Мне пришло на ум всё, когда-либо слышанное о ней и о том, как за ней ухаживали во время болезни. Понаблюдав за ней какое-то время, я сел на край кровати, снова повторил шёпотом свои слова. Но реакции и на этот раз не было.

Я снова прошептал:

- Мефрау, мефрау Минке!

Она открыла глаза, но на меня не смотрела. Тогда я вспомнил слова мамы, которые ей передал доктор Мартинет: ей не нравятся белые. Я провёл рукой перед её глазами и позвал ещё раз. Она подняла глаза, взглянула на меня.

Мама, Минке, до чего же велико было моё удивление, когда я увидел эти потухшие, лишённые блеска глаза. Какая огромная разница с тем, что было тогда, на выпускном вечере! И как сильно это отличалось от дня свадьбы, ещё когда я разбирал подарки в комнате для новобрачных. Как же непомерна была та мука, из-за которой свет в её глазах померк.

Я близко знаю мефрау, а также вас, мама и Минке. Сколько же она настрадалась, мама и мудрый мой Минке! Всех вас я считаю благородными людьми. Нет, мама и Минке, я не сожалею о пролитых слёзах по таким щедрым, отзывчивым и великодушным людям, обладающими похвальными качествами, согласно христианскому учению. Почему им приходится терпеть муки, которые никто из них не заслужил?

Я шёпотом повторил:

- Я Роберт Ян Дапперсте, он же Панджи Дарман. Мефрау не одинока.

В глазах её вспыхнула искорка. Какую же благодарность я испытал от того, что все усилия мои оказались не напрасны. Значит, она заговорит! Но нет. Искорка снова померкла, и я услышал её протяжный выдох, исходящий из груди. Она задержала мою руку в своей, явно собираясь заговорить: зашевелила губами, но из уст её не вышло ни звука. И она лишь слабо кивнула мне.

Мне довелось раньше слышать, что доктор Мартинет накачивал её снотворным. Тогда я, подражая докторам, принюхался к запаху, исходящему у неё изо рта. Никакого запаха лекарств не было. Совершенно очевидно, что она не находилась под действием снотворного. Но нынешнее её состояние ничуть не отличалось от прежнего, когда её пичкали им. Она была словно в полусне-полуяви. Неважно, если даже она не ответит на мой шёпот. Как знать, может быть, она ещё проснётся. Поэтому я объяснил ей, что меня послали мама и Минке, чтобы охранять и сопровождать её. Глаза её снова заискрились, едва она снова услышала слово «Минке». Но это тоже был лишь миг, после чего они опять погасли.

Поскольку мне доводилось слышать раньше советы доктора Мартинета, которые он давал Минке, то я приступил к их выполнению. Представив себя Минке, я начал рассказывать ей всякие красивые, чудесные истории. При этом я по-прежнему не знал, слушает ли она меня или нет. Я нашёптывал их ей на ухо. Даже если она находилась без сознания, мой голос всё равно проник бы в её сны. Иногда я находился так близко к ней, шепча ей на ухо эти истории, что мне даже становилось не по себе от конфуза, ведь она была женой моего близкого друга. Я высвободил свои чувства. Прости меня, Минке. Я говорил и говорил; между тем, прошло где-то полтора часа, а потом вдруг я понял, что она заснула – по-настоящему, прислонившись к стенке. Я положил её на матрас и накрыл одеялом.

Честно говоря, мама и мудрый мой Минке, у меня ничего не вышло. Она по-прежнему закрывается от внешнего мира. Мама и Минке, я обещаю вам, что буду продолжать свои попытки, а что касается результатов, то всё в руках Божьих.

Следующее письмо Панджи Дармана было проштамповано в Порт-Саиде. Вот что в нём было:

От самого Коломбо и до вхождения корабля в Красное море днём стояла чрезвычайная жара. Находиться в каюте было всё труднее. Вдобавок ко всему этому были огромные волны у начала пролива Баб эль-Мандеб, что делало положение невыносимым. Корабельная клиника была постоянна полна людей. Однако обстоятельства совсем не повлияли на мефрау Аннелис, словно она стала невосприимчивой к перемене погоды или утратила чувствительность к подобным вещам.

Её ни разу не водили в клинику. По словам медсестры, к ней в каюту постоянно приходил сам доктор. Однако я никогда не встречался с ним, несмотря на то, что каждый день мне приходилось ухаживать за ней и составлять ей компанию. Возможно, он приходил ещё до меня.

Мама и Минке, я забочусь о ней и составляю ей компанию лишь буквально. В реальности же всё не так, как я надеялся. Мне так и не удалось заставить её заговорить, словно разум её окутан плотным туманом. И я не знаю, стал ли этот туман следствием действия лекарств или чего-то иного, проросшего в ней. Она узнала меня, мама, Минке, но, по правде говоря, утратила волю контактировать с кем или чем-либо из внешнего мира. Складывается такое впечатление, что ей больше по душе жить в своём внутреннем мире. Не знаю. Поскольку я ни разу не встречался с судовым врачом, никаких объяснений мне никто не давал. Медсестра тоже ни соизволила мне что-либо объяснить.

Простите мне мою глупость.

В такую жару, да ещё когда в открытом море такие большие волны, мефрау Аннелис практически не вставала с постели. Состояние её здоровья только ухудшалось. Несколько раз я становился свидетелем того, как пища, которой медсестра кормила её с ложки, даже не пережёвывалась, застревая у неё во рту. Я даже стала волноваться, как бы часом эта медсестра не разозлилась на неё. Так что я просто взял на себя её обязанности. Пусть она прогуляется по палубе, подышит свежим воздухом или займётся тем, чем ей хочется.

Мама, Минке, простите меня, но я не знаю, какой религии на самом деле придерживалась мефрау Аннелис, хотя и знаю, что её бракосочетание состоялось по канонам ислама. Я прошу прощения всякий раз, когда покидаю её каюту, так как мне нужно помолиться, и делаю я это у её кровати. Я молюсь за то, чтобы она была цела, здорова и счастлива. Затем я желаю ей спокойной ночи и возвращаюсь в свою каюту.

Когда я так делаю, ведь я не совершаю ошибки, не правда ли? Я умею молиться только по-христиански, так, как говорится в христианском учении. Но у меня не хватает духу оставить её и передать в руки медсестры, не прочитав прежде над ней молитвы.

Я также каждую ночь перед сном по-своему молюсь за вашу безопасность, здоровье и счастье, мама и Минке, желая вам обоим сил и мудрости.

До одиннадцати часов ночи по местному времени мне никак не удавалось заснуть. Разум мой, казалось, был не в силах оставить мефрау, которая оторвала себя от этого мира. Да, о Господь, о Аллах, подари мне такой день, когда я встречу мефрау в добром здравии, и она будет улыбаться и весело говорить, как бывало когда-то в Вонокромо. Пока я сталкиваюсь лишь с её молчанием.

Несмотря на такое, я не отчаиваюсь. Господь бог всегда будет давать мне силы, чтобы заботиться о мефрау и составлять ей компанию.

Письмо с почтовым штемпелем из Амстердама было самым длинным за всё время:

С каждым днём мне становится всё грустнее, мама и Минке: состояние здоровья мефрау Аннелис также всё хуже и хуже. Такое состояние началось у неё с того момента, как корабль вышел из Средиземного моря и прошёл через Гибралтарский пролив. Посреди Бискайского залива на корабль обрушился шторм. Палубу захлестнули огромные волны. Все иллюминаторы были крепко закрыты. А мефрау Аннелис впервые застонала.

Всё её общество составлял один я. Пол в каюте раскачивался под ногами и казалось, что вот-вот он перевернётся. Звук работающего мотора дрожал, словно в отчаянии. Меня без конца тошнило. В таком состоянии я стоял на коленях перед постелью мефрау, держась одной рукой за матрас и молясь о том, чтобы наш корабль не затонул, и чтобы мефрау поскорее выздоровела, как только мы причалим, и была всегда здорова. Дай Господь ей сил выдержать год или два, пока будет длиться опека.

Она застонала всего пару раз, и потом голос её уже не раздавался. Бушующий шторм стих через четыре часа. Как оказалось, с того момент мефрау Аннелис начала пачкать свою постель испражнениями. Медсестра появлялась теперь всё реже и реже. Прости меня, Минке, что мне пришлось заботиться о твоей жене в такой ситуации. Но в этом деле моим подвижником был сам Христос: Он вёл меня. Пусть любовь Его облегчит её страдания.

Таким было её состояние, когда корабль вошёл в канал. Я молился всё больше и больше, так как всё, что я мог сделать, это только молиться. Если и сердце, и разум человеческий уже не в состоянии что-либо предпринять, разве не к богу остаётся взывать?

На бога были все мои надежды, когда мы вошли в канал. Я прошептал ей:

- Мефрау, мы прибыли в Нидерланды, на родину ваших предков. Проснитесь, мефрау. Море больше не будет терзать нас. Теперь вы можете улыбаться и смеяться. Встретьте свою судьбу здесь мужественно, в здоровом теле и духе.

Она по-прежнему не говорила, а лишь неподвижно лежала на постели.

- Мефрау, мы прибыли в Нидерланды.

О Господи боже, мама, Минке, она открыла наконец глаза!

Рука её зашевелилась, возможно, в поисках моей руки.

- Здесь с вами Ян Дапперсте, мефрау, – сказал я ей.

- Ян, – позвала она меня впервые слабым голосом.

- Мефрау, Ян здесь, с вами.

Не глядя на меня, она слабо произнесла:

- Будьте другом моему мужу.

- Конечно, мефрау, он следует сюда на следующем корабле. А вы, мефрау, выздоравливайте и поскорее поправляйтесь.

Но она больше ничего не сказала.

Затем в каюту вошли господин капитан и медсестра. Он поблагодарил меня за помощь и попросил покинуть мефрау. Я колебался, но вынужден был уйти, подчиняясь приказу.

Всем пассажирам было приказано явиться для проверки документов, особенно тех, кто не состоял в подданстве Нидерландской Индии, или был в плохом состояния здоровья или не имел паспорта. Я же, поскольку почти беспрерывно находился в каюте мефрау, даже не знал, откуда взялись все эти чиновники, и иногда попадавшиеся среди них жандармы.

После досмотра я быстро подхватил свой лёгкий чемодан и встал туда, откуда была видна каюта мефрау Аннелис. Я видел, как в её каюту зашёл жандарм в сопровождении капитана и медсестры. Ещё двое докеров ждали снаружи. Оказалось, что корабль уже пришвартовался, а я даже и знал этого. Я заметил, как мимо меня прошёл полицейский и старая женщина, одетая во всё чёрное. Они также направились в каюту мефрау.

Возможно, это была мефрау Амалия Меллема Хаммерс. Когда они медленно проходили передо мной, серьёзно нахмурившись, я услышал их разговор:

- Почему никто из семьи Меллема Хаммерс не приехал за ней?

- Достаточно и меня. Свою доверенность я вам уже показывала, – ответила старуха, которая, как оказалось, не была опекуншей мефрау Аннелис.

- Она очень больна. Вы, мефрау, не можете её забрать. Её нужно перевести прямо в больницу.

- Заразная болезнь?

- Нет.

- Я позабочусь о ней как следует.

Они направились в каюту, в которой я провёл за последние дни столько времени, и приказали войти туда двум докерам. Вскоре мефрау Аннелис вынесли на носилках в сопровождении медсестры, жандарма, полицейского и пожилой женщины в чёрном. Я сошёл с корабля вслед за ними.

В то время шёл моросящий дождь, а холод пронизывал до костей. Заметив меня, медсестра напомнила:

- Сударь, вам идти за нами необязательно.

- Я только хочу узнать, в какую больницу её отвезут. Я приеду туда навестить её.

- Эта дама, – она вежливым жестом указала на пожилую женщину, одетую в траур, – отвезёт её прямо в Хёйзен.

- Тогда позвольте мне помочь.

- Я не смогу заплатить вам, менеер, – ответила старуха.

- А я и не надеюсь на то, что мне заплатят,– ответил я.

- Но мы не сможем оплатить вам проезд на поезде, менеер, – сказала она.

- Я и сам оплачу. Вам не стоит беспокоиться об этом, мефрау.

- И расходы на ваше питание я тоже не могу взять на себя, менеер.

- Я сам буду покупать себе питание.

- Раз так, можете покупать его у меня, менеер.

- Согласен.

- Хорошо. Тогда вперёд.

Мы отправились на вокзал в конной повозке. Старуха спустилась, чтобы купить билеты, тогда как мефрау Аннелис осталась под моим присмотром. С помощью прежней медсестры мы довезли её до поезда. Туловище Мефрау Аннелис мы уложили на сиденье, а голову её – мне на колени. К счастью, в тот день в поезде было не так много пассажиров, если моя догадка была верна.

Старая женщина молча сидела передо мной. Я заставил себя завести с ней разговор. Звали её Анни Ронкель, она была вдовой.

- Я и правда жалею, что согласилась на такую работу, – сказала она чуть позже. – Если бы я знала, что так будет…

- Зато я не жалею, мефрау.

- Кто же вам платит, менеер?

- Господь бог, мефрау.

Мефрау Аннелис вообще не производила никаких движений, по крайней мере, по собственной воле. Только во время толчков самого поезда тело её сотрясалось. Глаза она больше не открывала и не испытывала никакого интереса к Нидерландам. Медсестра нас уже не сопровождала. Поезд двигался очень медленно, словно лошадь, не желающая покидать собственную конюшню.

- Куда вы собираетесь отвезти больную? – спросил я.

- Согласно договорённости, в мой собственный дом, – ответила старуха, которую по-прежнему не интересовало ни моё имя, ни откуда я.

- Договорённости с кем, мефрау?

- С тем, кто предоставил мне эту работу.

- Мефрау Амалия Меллема Хаммерс?

- А откуда вам это известно, менеер?

- Давайте отвезём её в больницу, – предложил я.

Но она не согласилась, так как это означало бы, что нанимательница не выплатит ей жалованье, и она может потерять работу. Я чувствовал, что прошло уже очень много времени. У меня затекли ноги. По одному только дыханию можно было сказать, что мефрау Аннелис ещё жива. Наконец поезд остановился в Хёйзене. Мы перенесли мефрау на снятую напрокат телегу. И только тогда я обнаружил, что из всего багажа у мефрау Аннелис был старый потёртый чемодан, такой лёгкий, будто внутри него ничего не было. Может быть, остальные вещи остались на корабле? Ах, да какой в них смысл? – подумал я в ту же минуту. Значит, счёл я, этот чемодан, что сопровождал её из Голландской Индии, был единственным её багажом. Телега, запряжённая лошадью, выехала из Хёйзена и направилась прямиком в Б. – крестьянское селение, по неровной, разбитой деревенской дороге, мощёной камнем. Мы перенесли мефрау Аннелис на второй этаж, в узкую комнату, в которой пахло свежескошенным сеном. Сам же дом представлял собой постройку из земли и камня с крышей, крытой соломой, какие часто изображают на картинах.

Жильцы, населявшие его, – сама старушка, её дочь, зять и двое их детей, пока ещё малышей.

После того, как всё закончилось, мама и мудрый мой Минке, и мефрау Аннелис положили на железную кровать, – возможно, ей было века два, не меньше, – и укрыли плотным одеялом, я покормил её из ложки тёплым молоком. Она выпила полстакана.

Различными способами мне наконец удалось достать адрес мефрау Амалии Меллема Хаммерс. Вернувшись в Хёйзен, я отправил ей телеграмму, сообщив, что мефрау Аннелис находится в тяжёлом состоянии в Б., и после этого я отправился искать себе место для ночлега. Хозяин небольшой гостиницы запросил с меня вдвойне сверх обычного тарифа только за то, что я не был европейцем. Видимо, тут меня приравнивают в демону или даже самому дьяволу. И здесь же, в этой гостинице, я пытался думать о том, что следует делать дальше ради блага мефрау Аннелис. Если за эти два дня от мефрау Амалии не поступит вестей, я сам поеду к ней.

Мой дорогой Минке,

Событие, потрясшее всю Сурабайю, здесь обошёл своим вниманием каждый. На мефрау Аннелис никто не обращает внимания. Кажется, всякий здесь занят только своими делами. Вот почему я вспомнил юфрау Магду Петерс. Разве не ей, этой нашей учительнице, принадлежат такие слова: пионерами прогресса в современную эпоху послужили радикалы, или, по крайней мере, он получил благословение радикалов? Я буду искать юфрау, чтобы она помогла мне, и когда-нибудь найду её адрес.

Это письмо я пишу в гостинице в Хёйзене. Прости меня за то, что я оставил мефрау Аннелис почти на двадцать четыре часа. Как только я закончу это письмо и положу его в конверт, тут же отправлюсь в Б., и пусть Господь бог даёт вам и дальше сил, мама и мудрый мой Минке.

Письмо с почтовым штемпелем из Хёйзена было следующим:

Я даже не знаю, что мне писать в таких тревожных обстоятельствах. Да, мама и Минке, на даже в таких условиях я должен писать вам, я не могу заставлять вас ждать слишком долго, ведь возможно, что вы, дорогие мои, тревожитесь даже ещё больше меня. Я прибыл в Амстердам и выразил протест мефрау Амалии. Инженера Меллему дома я не застал, а та женщина просто пожала плечами и сказала:

- Вам не за чем вмешиваться в это дело, менеер. О нём есть кому позаботиться.

В этот миг я понял, почему в этом мире случаются убийства одним человеком другого, однако Христос по-прежнему вёл меня и ничего не случилось.

Я объяснил ей, что забочусь о ней с того самого момента, когда она села на корабль.

- Вам требуется оплата за ваши услуги, менеер? – спросила она.

- Если бы всё дело было в оплате, то супруг и мать мефрау Аннелис могли бы позаботиться об этом куда лучше вас, мефрау, – сердито фыркнул я. – Разве вы, мефрау, не её опекунша? Вы могли хотя бы навестить её, она прикована к постели и больна.

Но в ответ она просто прогнала меня. Я же пригрозил ей тем, что затрону эту проблему в либеральной прессе. Она ещё больше разъярилась и захлопнула дверь перед моим носом. Никаких формальных прав вмешиваться в это дело у меня не было. Это я признаю. Поэтому иного выхода, как уйти, у меня не было.

Мефрау Амалия Меллема Хаммерс на самом деле никогда не посещала Хёйзен, не говоря уже о Б. – деревне на три дома. А возможно, она просто не могла оставить свою ферму, расположенную за пределами Амстердама. У неё молочная ферма, правда, не такая большая, как у вас Boerderij Buitenzorg в Вонокромо.

Я вернулся в Хёйзен, так и не сумев связаться со Speceraria. К счастью, та пожилая женщина позволила мне приходить каждый день и навещать мефрау. Я сам составил композицию из цветов и поставил её у изголовья кровати мефрау на обеденный стол.

Сама же мефрау Аннелис уже ничего не осознавала. Одному только Господу богу известно, каково её состояние сейчас…

***

Буквально спустя несколько часов после прибытия этого письма мы получили телеграмму:

Выражаю свои глубокие соболезнования в связи с кончиной мефрау Аннелис.

Панджи Дарман

***

Вот так напряжение, царившее всё это время и окончательно разрушившее наши нервы, дошло до точки кипения, после чего наступил взрыв.

Всё это время мама выглядела спокойной, хотя мне было хорошо известно, что внутри она переживает те же чувства, что и я сам. Она потеряла дочь и вскоре потеряет и ферму. Я же потерял жену…

Прочитав телеграмму, она обеими руками закрыла лицо, заглушая крик плотно прижатыми ко рту ладонями. С рёвом и воем бросилась на второй этаж. Моя голова рухнула на стол, словно мечом мне отсекли затылок. Какой же дешёвой, ничего не стоящей оказалась эта жизнь, Анн! Теперь мы уже никогда не будем коротать время за разговорами, как раньше. Ты больше не будешь слушать мои истории. Между нами останутся лишь прекрасные воспоминания, всё то прекрасное, что было.

Её улыбка, блеск её глаз, её голос, её слова, звучавшие иногда совсем по-детски, всё это теперь потеряно для меня, для мамы, для всего мира. Матушка, твоей невестки больше нет. Не будет у тебя внуков от твоей Бановати*, и на их свадьбе ты не побываешь…

Не знаю, сколько времени я пролежал так, опустив голову на стол. Быстро приближающиеся сзади шаги заставили меня выпрямиться. За мной стояла мама, и, всё ещё всхлипывая, сказала:

- Как я и предполагала, сынок, они намеренно ликвидировали её только для того, чтобы самолично завладеть этим предприятием. А убили её самым доступным и удобным образом.

- Ма.

* Бановати (или Бханумати) – красавица-жена Дурьодханы, главного отрицательного героя древнеиндийского эпоса «Махабхарата», старшего из ста братьев-Кауравов, любимый сын и наследник слепого царя Дхритараштры и царицы Гандхари. Дурьодхана является земным воплощением Кали, демона игральных костей, злосчастья и раздора. После смерти Дурьодханы она вышла замуж за Арджуну, чтобы положить конец мести Кауравов и Пандавов.

- Так же, как А Чжун, только более подло, изощрённо, по-варварски.

- Ма, – больше я не смог ничего выговорить.

- И обращаться нам некуда.

- Ма.

- Это сатанинский союз, который злее самого дьявола. Всё сбылось, сынок.

- Но разве можно так обращаться с людьми, ма?

Мама погладила меня по волосам, словно я был её собственным, пока ещё маленьким ребёнком, и словно был единственным скорбящим в этом мире.

- Да, сынок, всё это время они только это и делали. И теперь пришло время нам испытать это на собственной шкуре, – сказала она так, будто ей больше не было дела до собственного горя. – Три года назад мы ещё не знали о существовании друг друга и не были знакомы, но вскоре мы уже разделяли общую радость, так что теперь мы вовек будем разделять и это общее для нас горе.

- Ма.

- Обоих моих детей больше нет, и вскоре исчезнет и это хозяйство. Мне не хотелось бы потерять ещё и зятя – тебя, сынок.

Всё ещё испытывая скорбь, я почувствовал: мама будет отделена от всего и станет вновь как та девушка, изгнанная из родного дома, проданная господину Меллеме в его дом.

- Сынок, а ты не обидишься, если я попрошу тебя остаться моим сыном?

Ах, какой смысл писать эту тёмную главу жизни? По крайней мере, с тех пор, как пришла та телеграмма, мама стала мне ближе, а я – ей.

***

В письме Панджи Дармана, последовавшим за телеграммой, говорилось, что его задача выполнена, и он собирается немедленно вернуться в Голландскую Индию. Мама ответила ему телеграммой: будет лучше, если он немного отдохнёт ещё в Нидерландах. Если он намерен продолжить там свою учёбу, мама готова оплатить её.

Панджи Дарман ответил ей также телеграммой. Он рассыпался в благодарностях, но не желал становиться обузой для такого щедрого человека, над которым нависла угроза беды. На самом деле, это он должен оказать помощь маме. И кроме того, от Нидерландов у него остались плохие воспоминания, так что он скоро вернётся домой.

Письма от него продолжали приходить.

В газетах были всевозможные новости со всего света. Но я представлял себе одну только Аннелис.

- Девять месяцев я вынашивала её и рожала в муках. Я учила её быть хорошим администратором… Выдала её замуж за тебя… Теперь она бы выросла во всей своей красе… А она замучена до смерти людьми, которые её даже никогда не знали. Они ей ни разу не сделали добра, а только унижали и оскорбляли, – ворчала мама в последние дни.

В конце концов я заставил себя набраться смелости и ответить, утешая её:

- Сейчас всё, что мы можем сделать, это молиться, ма, молиться, – повторил я слова Панджи Дармана.

- Нет, сынок, это дело рук человеческих. Спланировано всё мозгом человека, его настойчивым сердцем. И эти слова мы должны направить людям. Бог никогда не был на стороне побеждённых.

- Ма!

- Никому, кроме людей. Только людям.

Я знал, что внутри неё бушует пламя мести, и она не нуждается в чьей-либо помощи.

Таким образом, я и сам начал чувствовать в себе огонь мести.

3

Жизнь продолжалась отныне уже без Аннелис. Сам я вернулся к своим привычным старым занятиям: читал газеты, определённые журналы, книги и письма, писал заметки и эссе, а также помогал маме в офисе и в хозяйстве.

Всё то, что я читал, дало мне многое узнать о самом себе, о собственном месте в том окружении, где я находился, о мире в целом и о неумолимом течении времени. Глядя на всё это, я чувствовал, что парю над землёй, не ощущая её под ногами, и нет такого места, на которое можно было бы опереться.

Вот та история, которую я составил на собственный лад:

1899 год – год, завершающий девятнадцатый век.

Япония привлекает к себе всё большее внимание. Эта нация, вызывающая такое восхищение, удивляет нас всё сильнее. Читаю то, что записал у себя в блокноте когда-то: Нидерланды и Япония подписали договор о дружбе более полувека назад. И вот постепенно, один за другим европейские народы стали смотреть на японцев как на уникальный азиатский народ, отличающийся от других. А вот что я прочитал пять лет назад в одной газетной статье: Япония выходит на политическую арену, не желая отставать от белых наций в разделе мира, чтобы отщипнуть его часть и для себя. Она начала совершать набеги на Маньчжурию, территорию Китая. А Нидерланды и Нидерландская Индия объявили о своём нейтралитете в той войне. Нейтралитете! Нейтралитете по отношению к своему атакующему союзнику! Нейтралитет, который помог атакующему, зато никто не помог атакуемому! Я представил себе маленького ребёнка – смышлёного и сильного, грабящего владения старого великана, которого со всех сторон обступили всевозможные болезни. Тот старый великан уже беспомощно лежит на носилках.

В другой же части мира вспыхнула война между Грецией и Турцией, и весь цивилизованный мир, как говорят, напряжённо взирает на Босфорский пролив. Тем временем Япония продолжает копошиться во владениях старого дряхлого великана по имени Китай. На окраинах Нидерландской Индии разразилась американо-испанская война за Филиппины. Два голландских фрегата дрейфовали в водах Манадо – Сангир – Талауд – с одной стороны и в водах Гилвинкбаай и островами Мапиа – с другой, и также для сохранения нейтралитета Голландской Индии. Так что цивилизованный мир обратил свои взоры на Филиппины. А Япония всё захватывала владения дряхлого великана Китая. Одерживала одну победу за другой. И становилась она всё сильнее, всё крепче, всё увереннее в себе. О, удивительная страна эта Япония!

Три года назад, как говорилось в одной исторической хронике, было подписано соглашение между Нидерландской Индией и Японией. Снова Япония! По этому соглашению Нидерландская Индия была вправе считать японское население Ост-Индии имеющим статус выходцев из Восточной Азии. То было три года назад. А спустя год после подписания этого соглашения Ост-Индия спешно подготовила проект закона, который приравнивал правовой статус японского населения страны к европейцам.

Теперь же, когда я пишу эти строки, японцы в Голландской Индии находятся на том же уровне, что и европейцы. Какими же гордыми должны быть японцы. И какой гордой должна быть Майко. Да и как иначе: они – единственная нация в Азии, признанная равной белым! Я мог только разинуть от удивления рот. Какой прогресс произошёл с этой нацией? Я же, как песчинка в пустыне других азиатских наций, тоже смутно чувствовал гордость за принадлежность к ним, хотя я всего лишь молодой яванец. Да, я тоже чувствовал её, хотя и находился гораздо ниже, будучи представителем колонизированной нации. Те же европейские знания, что я получил, не помогли мне ещё понять Японию, не говоря уже о понимании величия самой Европы.

Сейчас же я чувствовал, что своей славе Европа обязана тому, что поглотила мир, а Япония – тому, что обступила со всех сторон Китай. Как странно, что всякая слава рождается ценой страдания других. Насколько же я сбит с толку реальностью в этом мире, окружённый бесцельными идеями и чувствами. Возможно, я ещё слишком молод, чтобы делать однозначные выводы. Хотя мне нужно делать вывод, ведь вывод – это мать чёткой и твёрдой позиции в жизни.

Предоставление японцам равного с европейцами статуса в Ост-Индии, колонии Нидерландов, и правда поразило всех, кто слышал об этом. Японцы обскакали арабов, китайцев, индийцев, турок, взлетев в небесные кручи, чтобы присоединиться к европейцам, и не только на бумаге, но и на деле.

Говорят, что на плантациях и в мастерских дельцы и прорабы называют их уже не партнёр или компаньон, а господин. Пусть я и восхищаюсь японцами, всё же, по-моему, не слишком хорошо называть их господами. Однако Майко, определённо, портила хороший образ японцев. Даже говорят, что они вправе рассчитывать на то же жалованье, что и чистокровные европейцы за такую же работу. Вот уж не знаю. По правде говоря, японцам не по душе, когда над ними стоит начальник-иностранец, за исключением разве что низко квалифицированных рабочих.

Во всей Ост-Индии, вероятно, я один туземец, который ведёт подобные записи. Кому ещё интересны другие народы? От подобного рода записей не получишь ни толики уважения, ни тем более материальной выгоды!

Мама, как и другие, ничуть этим не интересуется. Хотя на самом деле она однажды сказала:

- Бессмысленно нанимать на работу европейцев, если ту же работу могут выполнить туземцы.

Тем не менее, хотя она никогда не обращала внимания на это, она с удивлением обнаружила несколько аукционных листков, призывающих уволить всех японских чернорабочих, так как они обходятся слишком дорого.

Помимо публикации таких пламенных предложений и воззваний эти аукционные листки также получили возможность рекламировать выставленные на торги товары. И действительно, некоторые рабочие поведали о трёх японцах, уволенных из вагоноремонтной мастерской и из пекарни. Оба предприятия принадлежали европейцам.

Затем просочились новости: страна Восходящего Солнца, земля императора Мэйдзи, обратилась ко всем своим переселенцам, призывая их научиться стоять на собственных ногах! Не продавать свой труд кому угодно, кто готов их нанять, изменить своё положение: из простых кули в предпринимателей, какими бы малыми ни были их хозяйства. А если нет капитала, что делать? Объединяться в союзы, самим формировать капитал, учиться сотрудничать. Быть усердными в своём труде.

Я чувствовал, будто этот призыв обращён непосредственно ко мне, как голос, раздающийся с небес. Как в истории из яванского театра теней, ваянг кулит, когда божество призывает людей с вершины бестелесного мира.

Но на самом деле имелись всё же такие колониальные газеты и журналы, что яростно и свирепо обрушились на новую правовую действительность, не желая, чтобы японцев приравнивали к европейцам.

Жан Марэ говорил: те, кто привык наслаждаться, видя страдания азиатских народов, не захочет расстаться даже с малой толикой того уважения, которое считают как своим правом, так и даром божьим.

Были такие, кто писал об этом грубо, как есть: это определённые аукционные и рекламные листки. Япония, – говорили они – это крупнейший в мире экспортёр проституток и поваров, и получив признание своего нового статуса, она может представлять угрозу за счёт удовольствий и вкусной еды, способна разорять хорошие хозяйства, нести моральное разложение и наводнить хаосом европейское общество Ост-Индии. Как малые, так и большие города будут полны кварталами красных фонарей, разряженных в кимоно женщинами с раскосыми глазами, поведение которых будет оскорблением для благовоспитанных дам. Будет ли уравнивание в статусе японцев с европейцами означать и признание проституции? Не лучше ли будет пересмотреть это Постановление Ост-Индии № 202, пока ещё не стало слишком поздно, и всё не зашло слишком далеко?

- Вы только представьте себе, – проворчал старый господин Телинга, – каким бы стал этот мир, если бы европейцы признали своё равенство с другими, цветными народами, которые и впрямь не заслуживают того, чтобы считаться равными нам? Чтобы все были на одном уровне? Представим, что такое случится, и они будут с нами на равных. Ну уж нет! Чтобы наши головы склонялись перед бритвами и ножницами японских парикмахеров? Чтобы наши желудки ублажали японские рестораны? И чтобы даже на нашу плодовитость покушались японские проститутки?... Как будто в Ост-Индии и так недостаточно индо!

Один мой товарищ-выпускник представил свой комментарий. Он был известен у нас как постоянный посетитель борделя – Японского цветника*.

- Если так пойдёт и дальше, то скоро этих узкоглазых карликов с короткими от постоянного сидения на коленях ногами будет огромное множество повсюду: даже в конторах, где должны находиться мы. Это же обидно! Если такое случится, то кто должен будет кланяться первым? Мы? Тяжело и больно нам будет вынести это. Пока я даже не могу смотреть на офицеров по делам китайцев. Пусть даже у них будет хоть четыре сотни мешков с деньгами!

Ещё один мой друг, сын бывшего голландского консула в Японии, высказался иначе. Возможно, то был повтор высказывания его отца или матери, правда, звучавшее несколько хуже:

- Япония? Но разве она не сослужила нам, голландцам, хорошую службу? Разве многие из них не отдали свои жизни в битвах и войнах за завоевание Ост-Индии? За Голландскую Ост-Индскую компанию? Ещё с тех пор, как нам пришлось защищать Батавию от нападения со стороны княжества Матарам? Ох. Но всё равно это кажется не совсем неправильным.

Высказался и Маартен Нейман:

- Действительно, озабоченность и недовольство по отношению к решению о приравнивании их статуса к европейскому бросило мрачную тень на сердца всех вас, колониальные господа индо. В этом есть и своя правда, и странность. Великая Римская империя никогда не питала подобного рода чувств к завоёванным и колонизированным ей народам. В нашем случае Нидерланды никогда не завоёвывали и не колонизировали японцев как нацию. Отношения Нидерландов с Японией с семнадцатого века всегда были прекрасными. И хотя в 1863-1864 года и был конфликт – и то из-за одного князя центрального правительства империи Дай Ниппон. И в конце концов этот конфликт породил Симоносекский договор**, который улучшил отношения ещё больше. Так что действительно странно, почему эти господа-колониалисты, эти индо, испытывают такое волнение и недовольство.

Господа, вы одержали победу над туземцами Ост-Индии, и потому вправе рассчитывать на их уважение. Вы имеете право требовать от них всего, чего угодно в силу закона истории, по которому победа на войне определяет всё. Но по отношению к японцам иного пути, кроме как считать их равными, нет.

И снова Телинга:

- К сожалению, о римлянах я ничего не знаю. Но раз это написано в книгах по истории, то это, наверное, правда. Но в отношении японцев это совсем другое дело. Допустить их равенство во всём и везде невозможно. Это было бы прямым нарушением законов природы.

И Жан Марэ:

- Почему те, кто не согласен с этим решением, не в силах сдержать свою страсть оскорблять? Даже если мы сами желаем только поносить и оскорблять японцев, нам следует признать, что не все мы в одинаковом

* Kembang Jepun (Японский цветник) – Комплекс японской проституции в Сурабайе.

** Симоносекский договор – договор, положивший конец вооружённому конфликту в Японии между княжеством Тёсю и коалицией четырёх западных государств – Великобритании, Франции, Голландии и США 1864 года.

положении и глупыми оскорблениями мы нанесём лишь удар по самим себе. Разве не правда то, что в нашем собрании могло быть несколько колониальных господ карликового роста, которые или просто были чахлыми и не выросли, или от природы были такими?

Послышался ещё один голос:

- Теперь вот японцы получили равный статус с европейцами. Они обязаны тому только нашей щедрости и великодушию. Это стало правовой реальностью. А теперь вопрос: а что будет, если и Китай добьётся некоторого прогресса, как сделала это Япония, получат ли китайцы равный статус с европейцами? Полагаю, нет ничего плохого в том, чтобы задаться таким вопросом. И мы также должны обладать смелостью ответить на него. И если окажется, что ответом будет «да», что станет с Ост-Индией?

Японцы и китайцы – известные странники по всему миру, бегущие от бедности. Согласно последним новостям, японцы всё больше стекаются на Гавайи и даже уже начали прибывать в Северную и Южную Америку. Китайцы же волна за волной проникали в Юго-Восточную Азию. Знатоки утверждают, что такая миграция началась ещё в дохристианскую эпоху. В одной только Ост-Индии количество китайцев – как зарегистрированных, так и нелегальных – превышало число европейцев – как чистокровных, так и полукровок. Можем ли мы забыть про китайскую войну 1741-1743 годов*, когда китайский императорский флот смёл Голландскую Ост-Индскую компанию со всех её плацдармов на северном побережье Явы? И последовавшее затем падение двора Картасуры**?

Надеюсь, что наши великие колониальные лидеры, которых мы все уважаем, задумаются хоть на миг обо всём этом.

Посмотрите на наши вклады в развитие колонии: сколько денег и людей мы потеряли, подавляя любое местное сопротивление с того момента, как мы впервые ступили на земли Ост-Индии и до сих пор? Эти данные о наших тратах вполне корректны. Сколько десятков тысяч наших солдат погибло на Яве и Суматре из-за войны и малярии? Мы вели непрерывные войны ради сохранения власти. Вам может поведать об этом любой ребёнок в казарме. Даже сейчас ещё в Ост-Индии можно встретить анклавы – очаги власти, не склонившиеся перед властью Её Величества Королевы. Сейчас вот появилась желтокожая нация, поставленная вровень с нами: нация подражателей. Используя европейскую технику, она сделала попытку посеять в своей груди семена гордости и чести, напав на Маньчжурию и покорив её. По словам наших учёных мужей, Япония желает укрепить себя за счёт маньчжурских железа и стали.

Только задумайтесь: что будет, воспользуйся она маньчжурским железом и сталью, европейской наукой и знаниями? Мы даже не можем представить себе, что станется с плодами наших упорных трудов. Просто спросите любого солдата, которому не раз и не два приходилось выходить на поле боя. Спросите любого человека, что всё это время служил в полевой полиции. Просто подсчитайте число тех, кто сложил свои жизни или получил навсегда увечье во славу великих Нидерландов. Так что будьте с этим осторожны.

Я сам в результате всего этого вынужденно представил себе Японию, очень близко подобравшуюся к Ост-Индии и в любой момент готовую сменить колониальные голландские власти.

Малайско-китайские газеты, в основной массе своей публиковавшие рекламу, молчали, не высказывая

* Китайская, а точнее, Яванская война 1741–1743 годов представляла собой вооружённую борьбу объединённой китайской и яванской армии против голландского колониального правительства и проголландского яванского правительства, действовавших на Центральной и Восточной Яве. Закончившись победой голландцев, война привела к падению султаната Матарам и основанию султаната Суракарта и султаната Джокьякарта.

** Картасура была основана в 1680 году королем Амангкуратом II (1677-1703) в королевстве Матарам на месте столицы древнего королевства Паджанг, предшественника Матарама, став новым кратоном (королевским двором) после Плереда. Картасура была столицей королевства, наследовавшего Матараму с 1680 по 1755 год , до переноса двора в Суракарту королём Пакубуваной II. Период Суракарты особенно отмечен всё более сложными отношениями с VOC (Голландской Ост-Индской компанией), восстанием китайского населения королевства, которое привело, в частности, к пожару в королевском дворце в 1740 году, череде войн, которые закончились подписанием Гиянтского соглашения в 1755 году.

никакого мнения. Они даже мало что сообщали о беспорядках в самом Китае.

Если я и мог сделать какие-либо выводы, то они были такие: в колониальных слоях Ост-Индии царила тревога, словно они утратили уверенность в собственных силах. Как мог такой могущественный народ, обладавший высоким ростом и крепким сложением, так бояться другого народа, который он всегда презирал и осыпал оскорблениями? Это и впрямь не укладывалось у меня в голове. Я мог лишь ощущать, что что-то тревожит круги европейцев и полукровок-индо.

В последние дни мама газет не читала. Она была по-прежнему занята и не уделяла даже достаточно внимания макияжу и нарядам. Тёмные круги залегли у неё под глазами. Она редко заговаривала и так же редко обращалась ко мне с замечаниями. Если у неё не было работы, она чаще всего сидела, задумавшись. Так что я даже не пытался выспросить её мнение.

Если я пытался заставить себя понять, что происходит даже с помощью своих скромных способностей, то приходил к выводу, что колониалисты просто пугались собственных фантазий и того, что пока виднелось лишь на далёком горизонте. Для меня же самого Япония оставалась отвлечённым понятием, и моё восхищение ею было не более, чем восхищением какой-то абстракцией. Даже в своих мыслях я ещё не мог прикоснуться к ней как к чему-то реальному. Иное дело – китайцы, которых можно было встретить и увидеть в Ост-Индии почти повсеместно: их босые ноги шагали по городским и просёлочным дорогам, а спины их нагружены коробейным товаром. И при этом они никогда не жаловались! Никто никогда не заводил с ними близкой дружбы – из-за языкового барьера, из-за иных обычаев и верований этих людей. Но по-моему, они и впрямь имели одно интересное преимущество: никогда не размахивая мотыгой или мачете, не рыхля землю и не сажая семена, они могли питаться и жить лучше, чем любой средний туземец.

Никто не хотел замечать это их преимущество: смотрели разве что на их отличие. Если у китайцев было такое преимущество, то японцы, возможно, пошли ещё дальше. Мне вспомнилась Майко – единственная японка, которую я когда-либо видел, познакомившись с ней на судебной процессе. Она была всего-навсего одной из японских проституток, наводнивших нашу страну, покинувших свою родину с намерением накопить капитал и создать предприятие вместе со своим будущем мужем. А сколько капитала уже накопили эти проститутки по всему миру? И сколько денег вернулось в Японию, накопленных иными японцами, не проститутками? Сколько предприятий уже создано в Японии? Я даже представить себе не мог, насколько эта страна занята созданием всевозможных предприятий.

Несмотря на своё восхищение Японией, я никогда не думал, что этот народ, который никогда не был завоёван Европой, может получить такое высокое международное признание среди самых передовых наций мира. Японские военные корабли патрулировали все водные пути мира. Дула их пушек были направлены и в небо, и в море. Как бы гордился такой честью любой азиат: ему никогда бы не пришлось ползать и пресмыкаться перед иностранной державой!

Однажды Маартен Нейман в одной своей статье опубликовал нечто новое и неожиданное. Насколько я помню, именно он, и никто другой, завёл разговор о Жёлтой опасности с севера. Вопреки своим предыдущим статьям, в этой он предупредил:

Китай находится на расстоянии всего одного шага от Японии! В последнее время во всех европейских колониях в Юго-Восточной Азии витают тревожные настроения, простирающиеся от Кохинхины до Ост-Индии. Центром этой тревоги являются колониальные власти. Но есть и иная тревога, не такая известная, но более глубокая и скрытая – это тревога колонизированных наций, пресытившихся и уставших удовлетворять потребности тех, кто называет себя господами. Это тревога религиозных лидеров завоёванных народов. И длится она уже очень, очень давно. Однако главное беспокойство, также менее признанное, это не что иное, как Жёлтая опасность с севера. Это движение в Китае, каким бы молодым и незначительным ни казалось, растёт с каждым днём всё больше.

Если честно, то я сам пока не очень понимаю, что он имеет в виду под тревогой, поэтому-то и постарался запомнить это слово – тревога, тревога! И не кто иной, как Герберт Де Ла Круа посредством письма Мириам совершенно ошеломил меня:

Мой добрый Минке,

Надеюсь, мы не надоели ещё тебе нашей болтовнёй о твоей стране и твоём народе. Папа говорит, что вплоть до сегодняшнего дня, Минке, с севера непрестанно приходили в твою страну народы, чтобы попирать вас. Да, так было до сего дня, Минке, и ты сам испытал это. Север твоим народом всегда почитался как священный, даже в снах. Разве лодка, плывущая на север, увиденная во сне, не считается у твоего народа предзнаменованием грядущей смерти? Разве с незапамятных времён твой народ не хоронит своих покойников лицом к северу? Разве идеальным домом у вас не считается тот, что выходит окнами на север? И это потому, как сказал папа, что именно с севера маршировали полчища различных народов, которые затем бросали вас, оставляя после себя лишь мусор, болезни и крупицы знаний.

Я и правда пишу эти строки с тяжёлым сердцем, мой добрый Минке, и вовсе не для того, чтобы задеть побольнее твои чувства, а только чтобы сообщить: на севере нет никакой магии. Однако тебе следует всегда с осторожностью следить за севером.

Жан Марэ сказал:

- Полагаю, Минке, что твоя страна и впрямь слишком изолирована и слишком далека, чтобы услышать поступь других народов. Когда те другие народы будут чувствовать себя стеснёнными в своих странах, они могут прийти сюда, к вам, где получат тёплую и благодатную землю, чтобы расслабиться и своевольно господствовать в этих краях. Это способна сделать у вас даже такая маленькая страна, как Нидерланды. А ваш народ ничего не может поделать с ними. И так длится уже триста лет, Минке. Это немалое время.

Какой позор! Хотя не только это я испытывал. На самом деле я пришёл в ярость из-за понимания собственной беспомощности. Меня всё больше смущала суматоха мыслей и мнений такого огромного количества людей. В школе было всё гораздо проще: там просто слушаешь и безоговорочно веришь некоторым учителям. Лучшие оценки там доставались тому ученику, который мог стать таким, каким его хотели видеть учителя.

Вот что писал Маартен Нейман:

Образованное молодое поколение китайцев, видя прогресс Японии, испытывает чувство зависти. Это те самые японцы, которые отхватили у них часть их страны. Зависть! А ещё гнев и возмущение из-за понимания своей беспомощности.

Также, как и я сейчас.

Жаль это молодое поколение китайцев, – писал Нейман. – Они на сорок лет отстают от своих двоюродных братьев – японцев, которым завидуют. Представьте себе только: ради того, чтобы осмелиться избавиться от своих косичек, бянь-фа, и освободить ноги своих женщин от этого деформирующего обычая перевязывать их, потребуется ещё как минимум пятнадцать лет! Хотя и в этом случае никакой гарантии успеха нет. Да, потому что обычай будет противостоять молодому поколению китайцев силой оружия. И даже если они сумеют побороть обычай заплетать косички мужчинам и перевязывать ноги женщинам во всех уголках мира, им ещё далеко до искоренения отвратительной привычки, от которой волосы становятся дыбом, да и сама нация утратила симпатию к себе во всём мире: отхаркивать мокроту и плеваться ею. Для избавления от этой последней привычки, возможно, молодым китайцам потребуется трудиться не менее двадцати лет. Так что потребуется примерно семьдесят пять лет, прежде чем мир перестанет испытывать отвращение, стоя рядом с китайцами.

Вот ещё мнение Неймана:

Япония уже считается имеющей равный Европе статус. Китай пока ещё нет. Люди правы, когда говорят, что от Японии до Китая всего один шаг. Но его нельзя измерить в километрах или милях. Это цивилизационный шаг, который можно измерить только с точки зрения собственных возможностей китайской нации.

Как бы то ни было, статья Неймана интересная. Как-нибудь я спрошу у него его мнения насчёт собственной нации. Неужели моя нация такая же жалкая, как полагает семейство Де Ла Круа? Может быть, у него найдутся какие-нибудь счёты, чтобы подсчитать, сколько ещё десятков лет потребуется нам, яванцам, чтобы выйти на тот же уровень, что и японцы?

И вот что ещё написал Нейман:

Этот цивилизационный разрыв, сколько бы шагов он ни составлял, не так уж важен. Ведь в конце концов сильные поглотят слабых, даже если сильных немного. Только представьте себе: китайский народ – многочисленный. А если он ещё будет и сильным в придачу? Вот вам и Жёлтая опасность, господа. Так что будьте начеку. Случай с Японией уже стал реальностью, нравится нам это или нет. Китай также может стать реальностью. Возможно, нам и не придётся увидеть это воочию. Но берегитесь, ибо время не стоит на месте, нравится нам это или нет.

Однажды на мой стол легло письмо от Неймана. Оно предназначалось мне. Он надеялся, что я смогу прийти в редакцию для проведения интервью на английском языке с одним молодым китайцем. Интервью на английском! Не на голландском! Кто не видит в этом признак прогресса, тот не поймёт меня: на каком языке мне следует с ним разговаривать. Мама возражений не имела. Она как и моя матушка никогда мне ничего не запрещала. И как матушка, она всегда одобряла мои действия, пока я был готов сам брать на себя риск, а помимо того, если это не приносило вреда другим.

По-видимому, возражения имелись только у Жана Марэ. Он первый начал спор:

- Минке, я уже давно хотел поговорить об этом, но всегда сдерживался, – сказал он, – хотя и считаю это своим долгом.

- Что случилось, Жан?

- Дело вот в чём, Минке, – начал он объяснять, – своими статьями ты приобрёл себе имя, стал известным. Никто с этим не поспорит. Но сам я придерживаюсь несколько иного мнения. Возможно, источником моего мнения изначально являешься ты сам. Послушай, Минке, я думаю, что ты прославился не из-за публикации своих статей, а скорее из-за собственной личности. У тебя иной взгляд и способ преподносить его. И ты иначе раскрываешь свою точку зрения. Всё это уникально, Минке. Твои статьи – это только эманация, нет, даже не это, а отражение твоего характера. А характер твой и впрямь очень интересен. К счастью, ты хорошо овладел голландским, поэтому и пишешь на нём.

С того самого момента, как он заговорил, у меня возникли подозрения. Может быть, он позаимствовал у кого-то это мнение, ведь по-голландски он не понимал. Да ещё к тому же он не привык говорить так пространно. Мне не нравится, когда меня вот так поучают. Если ему хотелось просто избавиться таким образом от своей зависимости от меня, то по-моему, вся эта речь была ни к чему. Он вправе рассчитывать на свои силы. И хорошо, если он почувствовал уже, что может сделать это. Я бы только бога благодарил за это.

Однако в том, как он высказал мне это, чувствовалось, что вот-вот из него хлынут сдерживаемые всё это время эмоции.

- Так что такое, Жан?

- Есть кое-что, из-за чего я очень сожалею. А может быть, и не только я, а ещё тысячи других людей: почему ты пишешь только по-голландски? Почему ты обращаешься только к голландцам и тем, кто понимает по-голландски? Им ты ничего не должен, как когда-то сказала твоя мать. Чего ты от них ожидаешь, постоянно обращаясь к ним?

Из-за собственного предубеждения его слова показались мне вызывающими, высокомерными, сказанными резко поучительным тоном, даже упрекающими. Меня переполнял гнев. Я почувствовал, что он ведёт меня по пути, ввергающему в беду. Ему хотелось, чтобы я писал по-малайски, дабы он сам мог читать мои статьи, и это разрушило бы и мою славу, и достижения, и престиж. Я взглянул на него широко открытыми глазами.

- Ты разгневан, Минке? – спросил он несколько высокомерным тоном.

Я сдержал свой гнев. Как бы то ни было, он мой друг, а не враг. И он не должен стать моим бывшим другом. Возможно, он просто не хотел смотреть правде в глаза: моя личность неотделима от моих статей, а статьи неотделимы от языка, на котором я пишу их – голландского. Разделение всех этих трёх вещей сделало бы человека по имени Минке не более чем уличным мусором.

- Так ты хочешь, чтобы я писал по-малайски? – спросил я – так, чтобы меня больше не читали? Чтобы было понятно тебе?

- Твоё предположение неверно, Минке. Не принимай меня в расчёт. Я тут не при чём, и говорю это только ради твоей пользы. Малайский язык наиболее распространён в Ост-Индии. На нём говорит намного больше людей, чем по-голландски.

- Почему ты не желаешь понять? – возразил я. – По-малайски читают только малообразованные или совсем необразованные люди.

Жан Марэ выглядел обиженным, так как он сам не говорил по-голландски. Мне же на самом деле только этого и хотелось: чтобы он испытал ту же боль, что и я сам сейчас.

Однако он громко прошипел:

- Ты же образованный туземец! И если они – все остальные туземцы – необразованны, то ты должен научить их, сделать так, чтобы они стали образованными. Ты должен, должен, должен, должен говорить с ними на том языке, который они знают!

- Те, кто читает по-малайски, в лучшем случае – необразованные европейские полукровки, что трудятся на плантациях и заводах.

- Не унижай их, – громко сказал Жан, – или ты считаешь и Коммера необразованным? А между тем, он пишет по-малайски и даже переводил твои статьи. Или ты полагаешь, что когда у тебя были проблемы, это голландцы защищали тебя? Сколько людей из числа этих необразованных готовы были ради тебя сесть в тюрьму? И на сколько лет? Благодаря переводам Коммера они заступились за твой брак. Всё это – благодаря статьям Коммера, а не твоим, написанным по-голландски.

- Ты лжёшь! – кинул я ему в лицо.

- Всё это говорил им Коммер.

- Ты жулик! – взревел я.

- Он лучше знает туземцев, чем ты, – обвиняющим тоном прошипел он. – А ты не знаешь собственный народ!

- Ты зашёл слишком далеко! – вновь взревел я.

- От этих малайских читателей о твоей проблеме узнали даже неграмотные: они были тронуты, попрано их чувство справедливости…

Я вышел из его дома, не в состоянии контролировать свой гнев. Направился прямо к повозке, вскочил на неё и велел Марджуки трогаться.

- У вас произошла ссора, молодой хозяин? – спросил Марджуки.

Я не ответил.

Повозка начала движение. Но тут вдруг сзади раздался пронзительный крик маленькой девочки – Мейсарох Марэ:

- Дядя! Дяяяяядя!

Проклятие. Езжай же, Джуки! Чёрт с ней, с этой Мейсарох. Не большая потеря будет, если я и с тобой перестану теперь знаться. Внезапно в голове у меня эхом отдались слова Жана Марэ, сказанные два года назад: «Если ты образован, то должен быть справедливым, начиная со своих мыслей».

Был ли я справедлив? Я обернулся: эта маленькая девочка всё ещё бежала следом за повозкой, крича и призывая меня вернуться. Правильно ли я поступил с её отцом? Верным ли было моё предубеждение? И что мне такого плохого сделала эта маленькая девчушка?

- Возвращайся обратно, – приказал я Марджуки.

- Куда обратно, молодой хозяин?

- Туда, откуда ты выехал только что, остановись там, где стоит та девочка.

Когда мы подъехали к тому месту, где была Мейсарох, она еле переводила дыхание. Я спрыгнул с повозки. Лицо её намокло от слёз, а рука всё ещё беспомощно махала в воздухе. Я поднял её и понёс.

- В чём дело, Мей?

Между рыданиями она произнесла по-французски:

- Не сердись на папу. Ты, дядя, лучший друг папы.

Сердце моё разрывалось на части. Я быстро прошептал ей на ухо:

- Нет, Мей. Я не сержусь на твоего папу. Это не так. Пойдём в дом.

- Ты, дядя, так громко кричал на папу, – запротестовала она.

- Я больше не буду кричать на твоего папу, Мей, – пообещал я.

- Я приготовила напитки для тебя, дядя, – сказала она снова, – а ты вот так собрался уходить. Ты больше не любишь Мей, дядя?

Я вытер рукой её слёзы платком и понёс её обратно в дом на руках.

Жан Марэ по-прежнему сидел на своём месте, задумавшись. Он даже не поднял глаз на меня, как будто больше не желал меня знать. Мейсарох побежала в заднюю часть дома и принесла напитки. Затем она бросилась к отцу. Её чётко проговариваемые слова перемежались с парой всхлипываний:

- Папа, дядя больше на тебя не сердится!

Жан Марэ всё так же молчал.

Я сожалел, он тоже. Я выпил напиток, которым меня угостила Мей, погладил её по волосам, а потом попросил прощения.

- Нет! – запротестовала вновь Мей. – Ты, дядя, до сих пор и слова не сказал папе. – Она налетела на меня, вытаращив свои покрасневшие от гнева глаза – так по-своему выражала она протест.

Я знал, что тоже сейчас пущу слезу. Вцепился в Жана Марэ, обнял его, поцеловал в густо поросшую щетиной щёку.

- Прости меня, Жан, прости меня.

Я плакал, и Жан тоже заплакал.

Всё это было неделю назад.

Теперь же, держа в руках письмо от Неймана, я явился сюда снова. На часах была половина девятого утра. Мэй находилась в школе. Жан был занят рисованием. Сейчас мой гнев найдёт себе отмщение: Минке не только не стоит писать по-малайски: сейчас он поднялся на ступень выше – сделает интервью на английском.

Он выглядел совершенно равнодушным, увидев меня. Тогда я подошёл к нему и заговорил первым:

- Жан, прости меня ещё раз за своё недостойное поведение недавно.

Не глядя на меня и продолжая водить кистью по холсту, он ответил:

- Я понимаю твои трудности, Минке. В последнее время тебе пришлось перенести большую скорбь. И ты по-прежнему в трауре. Но и я тоже был не прав: неудачно выбрал время. Забудь об этом, Минке. И к тому же я не вправе вмешиваться в то, чему ты посвящаешь свою жизнь. Своими словами я не имел в виду ничего обидного.

Слова его прозвучали как-то деланно, официально, и по-прежнему были долгими – для меня это был тревожный сигнал.

- Разумеется, ничего плохого от тебя быть не может.

Теперь пришло время отомстить ему за былое высокомерие с помощью письма Неймана. Пусть он знает: Минке делает всё больше успехов. Он будет поражён. Должен быть поражён. Ему предстоит ещё узнать, кто такой Минке.

- Жан, Нейман написал мне, прося прийти к нему в контору, и не для того, чтобы писать не по-голландски. Ведь ты против того, чтобы я писал по-голландски, так?

Он отложил в сторону кисть и изумлённо поглядел на меня:

- Не то, чтобы я был против,– ответил он, но продолжать не стал.

- Нейман попросил меня написать. И знаешь, как написать, Жан? По-английски!

Словно поняв, что в этом состояла моя месть, рука его начала лихорадочно искать кисть, натолкнулась на неё, и та свалилась на пол. Поднимать её он не стал. Вытер руку о штанину, затем протянул её мне:

- Поздравляю, Минке. Ты и впрямь делаешь прогресс, – холодно прибавил он.

Почувствуй теперь на себе, каково это! – радостно кричало всё внутри меня. И я принялся рассматривать его картины с чувством одержанной победы.

Получив рекламную поддержку со стороны доктора Мартинета на нашей свадьбе, на него посыпалось множество заказов на портреты, причём без моего посредничества. Выполнено было уже более десятка портретов. Единственный из них, который был мне знаком, – это портрет доктора Мартинета – достаточно точно переданный образ на фоне облаков в час заката. Глаза его, не мигая, смотрели прямо на меня. А острый кончик носа блестел. Я снова обрёл доброго доктора Мартинета, увидев его на этой картине.

- Эти картины уже готовы, их нужно просто собрать, Минке, – и вдруг он резко сменил тему разговора, – а ты по-прежнему поклонник Японии?

- Да, верно, Жан.

Продолжать он не стал, а принялся вместо этого объяснять, кто есть кто на портретах: тот или иной администратор, начальник полиции, чиновник, словно хвастался своей славой, показывая, что может прожить и без моего посредничества – и даже делать это гораздо лучше.

- Ты и сам очень преуспел, Жан, – похвалил я его.

- Напротив. Всё это – не работа художника, Минке. Это не более, чем труд подёнщика, кули.

- Но это всё портреты важных людей.

- Это не имеет отношения к живописи. Это всё ради куска хлеба. В них нет ничего такого, что я хотел бы передать посредством этих портретов, за исключением разве что доктора Мартинета.

- Слова твои мне понятны, Жан. Не понятен только их смысл.

Я взглянул на него и мне показалось, что он не обижен моими успехами, наоборот – недоволен собственными работами.

- Ты ещё помнишь Майко, ту японскую проститутку?

- Конечно, Жан. Это та миниатюрная, хрупкая женщина.

- Она обслуживает клиентов только ради того, чтобы заработать на жизнь. Между искусством Майко и моим нет никакой разницы. И мне стыдно.

Я всё меньше понимал его. Он же по-прежнему избегал смотреть мне в глаза.

- Это слишком крайнее сравнение, – сказал я.

- Представь себе: я получаю вознаграждение за то, что доставляю удовольствие другим людям, которые в духовном плане ничем со мной не связаны. Разве в искусстве это не называется проституцией? Тебе ещё повезло, раз ты можешь излить всё то, что у тебя на сердце, в своих произведениях. А я вот – нет.

Он доковылял до окна, опираясь на свои костыли. Оттуда произнёс, повернувшись ко мне спиной:

- Та ты всё ещё поклонник Японии?

- Почему ты спрашиваешь, Жан?

- Если бы все японцы не захотели писать на родном языке…

Я тут же догадался, что он собирается пойти в контратаку и снова насторожился. Но как оказалось, он сменил направление:

- Ты помнишь, что я говорил прежде о стиле резьбы по дереву из Джепары? Я получил больше всего удовольствия, когда включал в дизайн мебели собственного изобретения джепарские мотивы. Так, по крайней мере, я всё ещё был способен увековечить красоту творений твоего народа, дабы она не была легко забыта. И я часто слышал от Коммера, что у яванцев есть много замечательных сочинений. Если бы я знал яванский язык, то был бы счастлив перевести их и познакомить с ними французов, нежели работать так же, как Майко.

Я всё больше путался и не понимал. И всё ещё было такое ощущение, что даже этой своей головоломкой он атакует меня.

- Ты что-то запутался, Жан.

- Да, я запутался.

Мы оба замолчали. Я принялся обдумывать его слова. И вдруг пришло смутное понимание, идущее из осознания смысла в связи одной его фразы с другой: поклонник Японии… Если бы все японцы не захотели писать на родном языке… увековечить красоту творений яванцев… перевести их и познакомить с ними французов… нежели работать так же, как Майко….

Всё верно. Он всё ещё нападал на меня. Я чувствовал, что цель его атаки осталась прежней: заставить меня перейти с голландского языка на малайский или яванский. И он явно не оценил моего прогресса с английским языком. Так что я перевёл его внимание на другое:

- А как продвигается портрет моей жены, Жан?

- Аннелис и так достаточно красива и привлекательна. Для её украшения не требуется что либо добавлять. Последние события придали её характеру особый вес, которого не найдёшь ни у кого другого. Только мазки художника, который её действительно знал, Минке, смогут раскрыть весь потенциал этого портрета.

Я в искусстве совсем не разбирался. Потому сказал:

- Конечно, Жан.

- К тому же мне не нужно врать ни тебе, ни ньяи.

Казалось, он читает мои мысли. При этом он подчеркнул слово «врать», словно напоминая мне о нашей ссоре недельной давности.

- Не хорошо врать друзьям, – продолжил он.

Так, значит, он по-прежнему настаивает на том, чтобы я писал по-малайски или по-явански.

- Если у тебя срочная работа, Жан, я сам встречу и провожу Мэй домой чуть позже, – предложил я, заканчивая этот неприятный разговор.

- Ты всегда такой добрый, Минке.

И я оставил его в размышлениях.

***

Я пришёл слишком рано. В гостиной уже дожидался молодой китаец. Его косичка бянь-фа казалось слишком длинной для такого худого тела. Да и цветом своим – русым – она тоже не подходила к его чистой, оттенка слоновой кости, коже. И сквозь эту чистую кожу словно проступала вся кровеносная система. Вот только эта слишком уж длинная косичка, доходившая до самого пояса! Забавно! Она была длинной и тонкой – несоразмерной его круглому, полному лицу со здоровым румянцем. Но таким было лишь его лицо, тело же было худым. Я ещё раз взгляну на его косичку – бянь-фа – жёсткую и длинную.

Уж и не знаю, почему, но этот паренёк с косичкой кивнул мне и улыбнулся так, что его узкие глаза-щёлочки почти исчезли. Зато показались зубы – выстроенные в ряд, редкие и очень острые. Весь его наряд из шантунгского шёлка был цвета слоновой кости: чистый, хотя и выглядел уже не новым. Его красноватое лицо напоминало мне плод гуаявы.

Кивнув и улыбнувшись мне, он так и остался молчаливо сидеть на своём стуле, не пытаясь завязать разговор.

Про себя я подумал: это и есть тот молодой китаец, у которого Нейман предложил мне взять интервью. Я пал бы духом, окажись это правдой: что этот молодой парень, одетый в шёлковую шантунгскую пижаму, босой, с редкими, острыми зубами – всего-навсего синкех*. Не может быть, чтобы у этого паренька-синкеха имелось какое-нибудь дело в редакции голландской газеты! Но даже если это и так, то почему он выглядит не как образованный человек? Войти в контору европейцев в одной лишь пижаме, пусть даже из шантунгского шёлка**! Он больше походил на продавца-коробейника или на обычного коммивояжёра, из тех, что бродят по деревням и продают свой товар в рассрочку. На нём даже не было сандалий – он ходил босиком!

* Синкех – так называют китайцев, которые недавно приехали из Китая. Как правило, это чистокровные китайцы, что собираются или уже переехали в Индонезию и Малайю на постоянное жительство.

** Шантунгский шёлк или чесуча – это особый вид натурального шёлка, родом из китайской провинции Шантунг. Главной особенностью этой ткани является сырьё, из которого она изготавливается, а именно «туссор» — неоднородное по толщине, грубое шелковистое волокно со скудной цветовой палитрой в коричнево-кремовых тонах.

Служащий – чистокровный европеец – пригласил меня подняться на второй этаж, в кабинет редакции. Нейман уже сидел за столом и писал. Он сунул гусиное перо в чернильницу, встал и поприветствовал меня. Слова его звучали весело, дружелюбно и вместе с тем нежно:

- Уверен, сударь, что все ваши трудности и невзгоды остались в прошлом. Вот почему я рискнул написать вам.

- Спасибо, господин Нейман.

- Мы все восхищаемся вашей с ньяи стойкостью. Какие новости о вашей жене из Нидерландов?

- Всё хорошо, господин, всё хорошо, благодарю.

- Рад слышать это. Вы помните свою последнюю статью, менеер? Вы ещё что-то сравнили в ней с воробьём во время бури. По моему мнению, такое сравнение не совсем точное. По нашей оценке, и не только лично моей, именно вы, менеер, и есть та буря, а то, что вы считали бурей, на самом деле – всего лишь воробей.

- На этот раз, менеер, вы и впрямь что-то преувеличиваете, – ответил я, вспомнив наказ матушки всегда держать ухо востро и относиться с подозрением ко всякому, кто сыплет мне комплименты.

- Нет, – он достал карманные часы и кинул на них мимолётный взгляд, – лишь один человек из тысячи сможет благополучно пройти через такое испытание, через которое прошли вы. На самом деле, вы делаете успехи как раз благодаря всем этим трудностям. Вот почему я и взял на себя смелость написать вам – начните с английского. В одном вы проиграли, зато в другом – выиграли. Какая разница? Не так ли, господин Минке? Если вам это удастся, ваш голос достигнет международной аудитории, минуя переводчиков.

- Вы, сударь, преувеличиваете.

- Вовсе нет, – сказал он непреклонно, – видите ли, менеер, после предоставления японцам равного статуса с европейцами, в Юго-Восточной Азии начало происходить много всяких странностей.

- Я изучил все ваши статьи, но, вы уж простите меня, ничего такого странного там не заметил.

Он рассмеялся и пригласил меня сесть в кресло:

- Совсем не обо всём, что странно, нам сообщают. Вы ведь, сударь, уже читали мои статьи о тревоге молодых китайцев, завидующих японцам? – глаза его пронзили меня вопросительным взглядом.

- Да, как и многое другое, что я прочитал после получения вашего письма, менеер.

- Отлично. Похоже, что эти молодые китайцы жаждут догнать японцев. Если вы начнёте писать по-английски, то сможете напрямую связаться с английскими издателями в Сингапуре и Гонконге. Это сделает вас ближе к Великобритании, к международной аудитории. Ваши статьи об этих новых диковинках вызовут большой международный интерес, и как знать, сударь, может быть, вы добьётесь успеха и в этом?

- Это преувеличение, менеер, – застенчиво сказал я.

- Совсем нет. Но сначала попробуйте: вы будете записывать интервью, что я проведу с молодым китайцем – он примерно вашего возраста.

Сомнений больше быть не могло, и я не ошибся: он собирался взять интервью именно с тем молодым синкехом с круглым розовым лицом, похожим на плод гуавы.

- А кроме того, – продолжал Нейман, – вы сможете вблизи понаблюдать за тем, как начинают обретать реальные очертания все эти странности в Юго-Восточной Азии. Это будет интересно, сударь. Эти молодые китайцы – не более, чем клоуны, отпускающие глупые и опасные шутки. И это вовсе не смешно, а скорее грустно. Любому известно, что вы более образованны, чем все они вместе взятые. Голландская система образования – одна из лучших в мире. Так что считайте этот эксперимент с интервью как своего рода «забавную игру».

Всё тот же самый чистокровный европеец-синьо открыл дверь редакции, и моя догадка подтвердилась: перед нами в проёме двери стоял китаец с лицом-«плодом гуавы», слова которого мне надлежит записывать. Он низко поклонился, а когда выпрямился, то стал казаться даже ещё более худым, чем раньше.

- Пожалуйста, входите, – сказал Нейман по-английски, не вставая со стула.

Я последовал его примеру.

Босые ноги китайца проворно и быстро пересекли кабинет и подошли к нам: остановившись у стола, он ещё раз поклонился, приветствуя нас на английском, к которому я ещё не привык.

Я протянул ему руку первый, осознавая тем временем всю свою нервозность: как бы не провалить этот эксперимент. Если мне не удастся понять, что он говорит, то я сгорю от стыда.

Нейман остался сидеть на своём стуле. Его английский язык мне был понятен.

- Пожалуйста, садитесь, сударь, – сказал он. – Это вот – господин Хоу А Со, господин Минке. Вы, господин Хоу А Со, конечно же, встречали в газетах имя господина Минке.

Этот «плод гуавы» поклонился мне со своего места. Он делал это так часто, что я засомневался, подлинно ли настоящий это обычай у китайцев – кланяться?

- Да-да-да, господин Минке.

Я напряг слух, чтобы привыкнуть к его акценту.

- Мы внимательно следили за всеми перипетиями событий, произошедших с вами и вашей семьёй. И мы все сочувствуем вам и вашей семье. Надеюсь, вы по-прежнему будете оставаться сильным. А как сейчас ваша жена, господин?

- Всё хорошо, спасибо, господин Хоу.

Его узкие глаза окинули меня пронзительным взглядом. Я бросил на него мимолётный взгляд. Стоя босиком, в одной только пижаме, он ничуть не испытывал своей неполноценности. Двигался и говорил свободно – так, как будто находился сейчас не перед европейцами, а перед собственными друзьями. Возможно, Нейману такое отношение с его стороны было неприятным: он-то привык, когда туземцы раболепствуют перед ним. Но мне как раз его поведение показалось симпатичным и даже интересным. Он не пытался строить из себя кого-то большего, чем был на самом деле. По мере того, как он говорил, лицо его ещё больше краснело, а редкие острые зубы то появлялись, то снова исчезали из-за губ.

- Мне бы хотелось с вами побеседовать, сударь, если время позволит, – сказал он мне. – По крайней мере, мы вам очень благодарны за то, что вы, сударь, так или иначе помогли нам свернуть старое коррумпированное поколение, которое символизировал А Чжун.

Слово за словом я следил за тем, что он говорил. Но к несчастью, так и не понял, что он имел в виду. И всё, что я смог сделать, это поморщиться. Казалось, он привык говорить по-английски в своей собственной манере. Тогда я напряг свои барабанные перепонки, чтобы лучше слышать его.

- Ваш вклад, сударь, намного больше нашего. Тысячу раз вам спасибо. Я могу ли я узнать, где вы живёте, сударь? Вы всё ещё работаете на той ферме?

- Да, всё ещё работаю, господин Хоу, – я был поражён тем, что ему всё это известно.

- Могу ли я разок навестить вас там?

- Конечно, сударь. А если меня не будет дома, просто подождите, пока я не вернусь.

Тут вмешался Нейман:

- Давайте уже начнём интервью, господа.

Я приготовился писать, достав карандаш и бумагу.

В дверях снова возник тот синьо-европеец, но Нейман прогнал его одним взмахом руки.

- Итак, господин Хоу, – начал Нейман, – не могли бы вы рассказать о своём происхождении и образовании?

- Конечно, сударь. Я родом из Тяньцзиня, сын торговца…

- Торговца какими товарами, сударь?

- … Любого, какой только можно продать. Я выпускник средней англоязычной школы в Шанхае.

- Тяньцзинь ведь недалеко от Шанхая, так?

- Очень далеко.

- Вы выпускник средней школы протестантской или католической миссии?

Я писал и писал – не предложения, только ряды слов.

- Ах, какая это школа и чья – неважно. Поначалу я намеревался закончить образование в Японии. Но зная, что для иностранных учеников выделено очень мало мест, даже и не пытался. Более того, мне стало известно, что несколько моих соотечественников были вынуждены покинуть Японию ещё до того, как окончили учёбу.

Он помолчал – видимо, давая мне возможность сделать заметки.

- Они сделали это как акт протеста против дискриминационного обращения?

- Нет. Они поклялись, что станут хорошими работниками ради движения молодого поколения китайцев.

- И тогда вы к ним присоединились, сударь?

- Именно. Нет смысла становиться образованным специалистом – таким же умным, как майское дерево.

- Что за майское дерево?

- Это просто название дерева, которое окрашивает все близлежащие холмы в жёлтый цвет во время своего цветения.

- И оно действительно высокое, это майское дерево?

- Нет, совсем нет… во всяком случае, получать образование бесполезно, если тобой управляет глупое, коррумпированное старшее поколение, в руках которого сосредоточена власть, или если пришлось бы стать такими же невежественными и коррумпированными, как они, ради того, чтобы поддерживать их власть. Всё напрасно, менеер. Даже самый умный из специалистов, ставший частью невежественной власти, сам становится невежественным, сударь.

- Так вы выступаете против нынешней императорской власти в Китае? – спросил Нейман.

- Точно!

- Но это же восстание против императора!

- А есть другой выход?

- Япония тоже пока остаётся империей.

- Мы не японцы, господин. Япония сейчас на подъёме, тогда как Китай – в состоянии краха. Мы просто хотим ускорить этот крах, чтобы подняться, не будучи раздавленными.

- Но ведь старая китайская гвардия известна своей мудростью, великим наследием, которое она оставила, книгами, предметами искусства, высокой цивилизацией…

- Верно, но нынешнее старое поколение когда-то было молодым. А теперь современная эпоха. Любая страна и нация, которые не могут поглотить мощь Европы, подняться и использовать её, обречены на поглощение их Европой. И наша задача – сделать наш Китай равным Европе, не становясь европейцами – как это делает Япония.

- Вы, сударь, верите в собственные идеи? – спросил Нейман.

- Это вера и есть та сила, которая нами движет. Нас никогда не колонизировали другие расы, и подвергаться этому мы не желаем. Сами же мы не мечтаем о колонизации других рас. В этом и есть наша вера. У нашего народа есть такая поговорка: «На небе – рай, на земле – Ханчжоу*», а мы добавляем: «а в сердце – вера».

- Вы говорите, сударь, как член английского парламента, – польстил ему Нейман, – вы желаете новой власти и боретесь за неё, – тон Неймана прозвучал насмешливо. – Вы хотите, чтобы Китай стал республикой?

- Верно.

- Хотите уравновесить влияние Северной Америки и Франции? – Нейман надменно улыбнулся.

- А есть ли в нашу современную эпоху иной способ, по которому могут идти новые нации?

- Пока большинство европейских стран ещё даже не республики.

- Нас это не касается.

- А между тем, сами вы до сих пор носите косичку – бань-фа.

Хоу А Со вежливо улыбнулся и поклонился. Нейман не мог сдержать чувств – ему всё это казалось забавным – и тоже засмеялся. Я же, наоборот, чувствовал себя обиженным. Это было уже возмутительно. Носить косичку было его правом.

- А вы знаете, сударь, что означает эта косичка – бань-фа**?

- Нет. Но наверное, что-то очень важное. – Нейман улыбнулся. – Расскажите вы нам, сударь.

- И впрямь странная история вышла с этой косичкой. А ведь когда-то Европа настолько восхищалась нашей цивилизацией, что… вскоре сами французы начали носить косички. Затем, сударь, и голландцы переняли этот обычай – носить косички. А также американцы.

Нейман побледнел. Низким голосом пробормотал, что согласен с этим.

- Но то было всего один раз, когда в Европе совсем недавно познакомились с нами. Сейчас же всё, конечно,

* Ханчжоу – город, представляющий собой гордость китайцев, со множеством искусственных прудов.

** После завоевания Китая маньчжурами в 1644 году правительство маньчжурской династии Цин обязало все мужское население страны (кроме монахов и даосов) заплетать маньчжурские косы в знак покорности завоевателям. Ношение же традиционных для китайцев длинных волос (у взрослых мужчин — собранных в пучок) каралось смертью. Поэтому в тогдашнем Китае ходила поговорка: «тот, кто имеет голову, не имеет волос, тот кто имеет волосы, не имеет головы».

Китайцы, которые сражались против маньчжурского режима во времена восстаний братств Белого лотоса и в ходе Тайпинского восстания в 1856—1864 годы, подчёркнуто носили длинные волосы. Маньчжуры называли их «длинноволосыми» или «волосатыми бандитами». Маньчжурские косы были отменены только после свержения маньчжурской монархии китайцами в ходе Синьхайской революции 1911-1912 годов.

не так. Но тем не менее, это по-прежнему удивительно: европейцы с косичками! И даже американцы во времена своей революции. Во времена расцвета и триумфа Франции они не только подражали нам, нося косички, но ещё и лягушек ели, что всё остальное человечество считало унизительным! Так что же такое эта косичка, бань-фа, господин? Она – не более чем символ рабства и покорности с тех времён, когда Китаем правили выходцы с севера*. Вот, сударь, косичка у китайцев – символ унижения. В Европе же, наоборот, она когда-то была символом славы. В Китае люди привыкли есть лягушек из-за бедности, а в Европе – из-за роскоши. Вот так получилось в истории – всё встало с ног на голову. Некогда могучая нация, заставлявшая нас заплетать косички, которой подражали в Европе и Америке, теперь порабощена японцами, которым нужна сталь, железо и уголь, чтобы сделать свою страну ещё сильнее. Если я не ошибаюсь, конечно.

- Интересное интервью, – дал свою оценку Нейман, – почти что целая лекция.

- Простите, господин редактор, я не собирался читать лекцию. Это очень важно для меня самого, так как впервые у члена молодого поколения китайцев берут такое интервью.

- А что, у вашей китайской молодёжи нет собственного издательства?

- В нашу современную эпоху нет такого движения, у которого бы не было собственного издательства, сударь. И наоборот, ведь так? Каждое издательство, безусловно, представляет определённую силу. И ваше тоже. Я ведь не ошибся?

- И когда же вы, сударь, отрежете свою косичку – символ унижения?

- В своё время, господин.

- А с какой целью вы прибыли в Ост-Индию?

* Под выходцами с севера понимается династия Цин родом из Маньчжурии. Великая империя Цин управлялась маньчжурской династией — последней империей, включавшей весь Китай. Империя Цин существовала на собственно китайских землях с 1644 по 1912 год с краткой реставрацией в 1917 (последняя продлилась всего 11 дней), ей на этих землях предшествовала империя Мин, а сменила её Китайская республика. Мультикультурная Цинская империя существовала в течение почти трёх веков и сформировала территориальную базу для современного китайского государства. Империя была основана чжурчжэньским кланом Айсинь Гьоро из Маньчжурии. Хотя ранние правители империи Цин продолжали придерживаться маньчжурского образа жизни, и, нося официальный титул императоров, продолжали оставаться одновременно ханами монголов и оказывать покровительство буддизму в Тибете, они правили страной, используя конфуцианский подход и бюрократический аппарат, традиционный для Китая. Они сохранили и использовали традиционную систему экзаменов, чтобы рекрутировать китайцев-хань в государственный аппарат, и прониклись идеалами вассальных отношений с близлежащими странами, привычных со времён прежней империи. В таких регионах, как Тайвань, внешняя политика цинских владык была похожа на колониальную. Правление императора Цяньлуна (1735—1796) стало апогеем имперского могущества, с которого начался закат Цин. Население империи выросло до примерно 400 миллионов человек, но налоги и сборы оставались низкими, что заложило основу для будущих проблем и кризиса. Коррупция была повсеместной, а повстанцы бросали вызов правительству, в то время как правящая элита не желала менять свои взгляды и идти в ногу со временем перед лицом изменений, которые происходили в мире. Победив империю Цин в первой из опиумных войн, европейские державы заключили с ней неравноправные договоры, введя свободную торговлю, экстерриториальность и свободные порты, находившиеся под иностранным контролем. Восстание тайпинов (1850—1864) и Дунганское восстание в Центральной Азии стоили жизни 20 миллионам человек. Все эти бедствия привели к консолидации элит общества и попыткам экстренных реформ. Однако их первые результаты были уничтожены поражением империи Цин в первой японо-китайской войне. Разгром 1895 года привёл к потере империей контроля над Тайванем и влияния в Корее. Последовала военная реорганизация, или амбициозные Сто дней реформ 1898 года, которые провалились из-за противостояния им императрицы Цыси. Затем, противодействуя Боксёрскому восстанию (или восстанию Ихэтуаней), восемь иностранных держав вторглись в Маньчжурию и Китай. Восстание против иностранного вмешательства в дела империи, носившее характер китайского национально-освободительного движения, было противоречиво воспринято правящим классом (по-прежнему преимущественно маньчжурским). Императрица Цыси первоначально встала на сторону повстанцев, а затем, убедившись в их неспособности одержать победу, перешла на сторону интервентов. Дав согласие подписать Заключительный протокол, правительство затем инициировало беспрецедентные налоговые и административные реформы в стране, включавшие выборы, новый свод законов и отмену системы государственных экзаменов. Сунь Ят Сен и другие революционеры соревновались с такими реформаторами, как Лян Цичао и монархистами вроде Кан Ювэя в своих попытках трансформировать Цинскую монархию в современное государство. После смерти императора Гуансюя и императрицы Цыси в 1908 бескомпромиссный маньчжурский суд остановил реформы. 11 октября 1911 начались волнения, которые переросли в Синьхайскую революцию. Пу И, последний император, отрёкся от престола 12 февраля 1912 года.

- Чтобы повидать мир.

- О да, вы же сын торговца, который торгует всем, что только можно продать, не так ли?

Хоу А Со кивнул в знак согласия.

- Вы прибыли один?

- У меня в этом мире друзей нет.

- Однако вы же член движения молодого поколения китайцев. Как можно не иметь друзей и приехать в Ост-Индию, чтобы повидать мир?

- Возможно, у нас с вами просто разное понимание слова «друг». Члены нашего движения – это просто рабочие лошадки истории. И я тоже. Мы только муравьи, которые хотят построить новый дворец истории.

- Господин Хоу А Со, вы не выглядите выпускником средней школы. По-видимому, вы всё же учились в университете. А ваша манера кланяться – японская и отнюдь не китайская. Вы как будто пытаетесь скрыть тот факт, что жили в Японии – как минимум два-три года. И по крайней мере, вы очень умный студент.

- Это, по истине, очень ценный комплимент, сударь.

- А ещё вы не один прибыли в Ост-Индию.

- Хотелось бы мне, чтобы это было правдой – если бы это было так, значит, я не был бы так одинок.

- Путешествовать в одиночку не характерно для китайцев.

- О да? По-видимому, у вас, сударь, большие познания в том, что касается китайцев. Но если так, то позвольте мне задать вам один вопрос: разве не может отдельно взятый китаец, получивший европейское образование, несколько отличаться от своих соплеменников и товарищей?

- Господин Хоу А Со, а как вы относитесь к слону, покидающему своё стадо? Разве он не представляет опасности? И разве нельзя сравнить вас с таким слоном? Вы представитель молодого поколения китайцев, покинувший свою группу. Так что вы здесь, в Ост-Индии, наверняка не только для того, чтобы посмотреть мир и попутешествовать.

- Невероятно. Тогда вы должны быть правы, сударь.

- И почему же так, господин?

- Потому что, согласно обычаям наших предков, хозяина дома всегда нужно почитать.

- Вы обладаете ораторским искусством. А могу ли я тогда задать вам последний вопрос? Вы проникли в Ост-Индию легально или тайком?

- Отличный вопрос – как раз такой, который сама история задала европейцам: вы, европейцы в целом, не только отдельно взятые лица, вы проникли в Ост-Индию легально или тайком? Отвечать на этот вопрос должны вы, а не я. Всего хорошего.

И с этими словами Хоу А Со встал со стула, с улыбкой пожал руку мне, затем Нейману, отвесил поклон и вышел из кабинета.

Какое-то время Нейман ещё пребывал в оцепенении. Взгляд его был прикован к двери, закрывшейся за посетителем. Но осознав, в какой ситуации находится, он тут же повернулся ко мне и сказал:

- Да, господин Минке, составьте это интервью на английском. Кажется, он очень многое скрывает: сказал, что родом из северного Китая, тогда как имя у него – южное. Признаётся, что никогда не был в Японии, но сам не в силах забыть японский обычай кланяться, – продолжать ворчать он не стал.

Я начал составлять интервью. Не прошло и часа, как я вышел из конторы. У меня всё ещё было время, чтобы забрать Мей. Я забежал в магазин: нужно было что-то купить для этой малютки. На витрине с куклами мне попалась одна, похожая внешне на Аннелис.

Школьные занятия у Мей ещё не закончились. Пришлось ждать ещё минуты три. Как только уроки закончились, Мей тут же заметила мою коляску и побежала ко мне. Она поднялась и позвала нескольких своих подруг присоединиться к ней. Мне пришлось развозить на коляске по домам группу младших школьниц – все они были болтушками. Последним значился дом Мей.

Уже собираясь спуститься, я открыл коробку и передал куклу Мей. Она воскликнула от радости и несколько раз поцеловала меня, а также свою пухленькую симпатичную куклу.

- Сходи, Мей, мне нужно ехать дальше.

- Нет, не хочу спускаться! – запротестовала она.

- Ах, ты становишься непослушной. У меня ещё много работы.

- У всех людей много работы, дядя. И у Мей тоже. Давай остановимся.

- Нет, Мей.

Она замолчала. Глаза её наполнились слезами, а затем она стала сетовать по-французски:

- Вот твоя кукла. Я возвращаю её тебе. Ты, дядя, больше не любишь папу.

- Ты становишься всё более избалованной, Мей, – сказал я, но от её слов у меня сжалось сердце: как же сильно это дитя любит своего отца и не желает видеть, как он теряет своего друга. – Ладно, раз уж так, давай я провожу тебя в дом.

И я спустился первым, неся её школьный ранец. Она держала в руках куклу и побежала в дом.

- Папа! – крикнула она. – Мей получила в подарок от дяди куклу! Разве дядя Минке не добрый, папа?

Я вошёл и увидел, как этот маленький ребёнок цепляется за отца, сидя у него на коленях, и услышал, как Жан Марэ отвечает ей:

- Очень хорошо, Мей.

Я избегал смотреть на картины. Сердце моё было встревожено поведением этой чувствительной девочки. Мей поспешно приготовила мне напиток. Поставив стакан на стол, она поглядела на меня, потом её большие глаза оглядели отца.

- Папа, почему ты не разговариваешь с дядей? – настойчиво спросила она.

- Все эти картины уже готовы, Минке.

Ребёнок посмотрел своими крупными глазами на отца, потом на меня.

- Ещё много будет картин, что ты будешь писать, Жан?

- Да, будет ещё больше.

- А ты, дядя, почему не смеёшься и не улыбаешься, как обычно? – так же настойчиво спросила Мей.

И тут я засмеялся, да так сильно, что почувствовал, что у меня вот-вот оторвётся челюсть. Видя это, Жан Марэ тоже пустился хохотать. Одна лишь Мей не смеялась. Внезапно она обняла отца и больше не выпускала, а мы с Жаном Марэ замолчали, видя её странное поведение.

- Что с тобой, Мей?

Она отпустила отца и бросилась в свою комнату. Мы услышали её вой; казалось, она не собиралась останавливаться.

Я побежал за ней в её комнату. Она спрятала лицо под подушкой, обхватив рукой край матраса поверх небольшого деревянного топчана.

- Мей, Мей, что с тобой?

Я вытащил у неё подушку и погладил её по волосам. Потихоньку она перестала плакать. Я усадил её. Она не возражала.

- Не плачь, Мей. Не расстраивай папу и дядю.

На меня ей не хотелось смотреть. Вошёл, прихрамывая, Жан Марэ и, приблизившись ко мне, уселся на топчан рядом с Мей.

- Мы оба ничего не понимаем, Мей. Что с тобой? – спросил я.

Но она по-прежнему не смотрела ни на меня, ни на отца.

- Ты любишь своего папу? – спросил я.

Она кивнула.

- А дядю ты любишь? – снова спросил я.

И она снова кивнула.

- Мы оба тебя очень, очень любим. Только не плачь!

Но она наоборот разревелась и завыла. В перерыве между воплями слышались слова протеста:

- Вы оба мне солгали! Вы враги…

Лишь к ночи, после того, как удалось переубедить Мей, что мы не враги с её отцом, я смог вернуться домой.

***

S.N.v/d D. ещё не напечатала моё интервью с Хоу. И лишь после полудня следующего дня вышла наконец эта долгожданная статья. И хотя она стояла не на передовице, зато была помещена на видном месте, и заголовок её привлекал внимание: «Встреча с представителем Молодого поколения китайцев». Моя радость от первой работы на английском языке, которую смог использовать Нейман, была непередаваемой. Но наслаждаться ею я буду позже, после обеда.

После обеда я уселся вместе с мамой в гостиной. Увидев, что она занята подсчётами на бумаге, я сказал:

- Уже поздно, ма, давайте мне сюда, я всё сделаю.

- Нет, это очень личное. Этот волк захотел получить пятнадцать процентов. Я же готова согласиться только на пять.

Насколько я знал, под «волком» она всегда понимала бухгалтера, господина Далмейера, так что мне лучше было не вмешиваться. И чего торговаться из-за процентов? Но она возбудила моё любопытство, и потому я и спросил об этом.

- Читай-ка ты лучше свою газету.

И я принялся за чтение. Но время от времени замечал её подсчёты на бумаге. Это оказались суммы с шестизначными числами, и я тут же предположил, что это могла быть общая оценка стоимости всего предприятия. Вскоре она закончила свои подсчёты. А затем сообщила:

- Завтра я заберу деньги Аннелис из банка, Минке. И мне хотелось бы знать, что ты думаешь по этому поводу: считаешь ли ты, что тем самым я нарушаю твои права?

- Мама! Да что вы такое говорите?! Нет у меня никаких прав.

- Это не так, Минке. В конце концов, ты тоже мой сын, сверстник Роберта. И к тому же ты знаешь, что когда-нибудь эту ферму заберёт себе другой человек, который по закону имеет на неё больше прав. Я хочу открыть новое предприятие. Мне потребуются деньги Аннелис. У неё были не очень большие сбережения за почти шесть лет работы. Но она сохранила всё – этого, по сути, меньше трёх тысяч, но я могу вложить эти деньги от твоего имени.

- Нет, мама, большое спасибо, но нет.

- Хорошо, читай тогда свою газету.

И я принялся читать. Но что это? С первой же строки не было ничего похожего на состоявшееся недавно интервью. Вот что там было:

В одиннадцать часов утра в понедельник на этой неделе в нашу редакцию заглянул представитель Молодого поколения китайцев, который собирался продать нам некоторую информацию о своём движении. Этот человек утверждал, что его зовут Хоу А Со, родом из Тяньцзиня, на вид около 20 лет, окончил англоязычную среднюю школу в Шанхае. Его въезд в Ост-Индию, как представляется, был незаконным и в составе многочисленной группы для выполнения приказа из своего организационного центра, расположенного в Японии.

Как стало известно, после прибытия представителей молодёжного движения Китая, в Ост-Индии начали происходить беспорядки. Они открыто добиваются скорейшей отмены косичек. Нарушение подобных китайских обычаев, освящённых веками, неприемлемо.

С самого их прибытия им противостояли китайцы-синкехи и полукровки-поданные Ост-Индии. Последние почитают и любят своих предков и считают, что лишиться косички – значит перестать быть китайцем. Они осуждают саму эту идею и любые попытки отмены косичек.

Хоу А Со прибыл в Сурабайю примерно два месяца назад. Он не знает малайского языка, но хорошо владеет английским, мандаринским китайским и диалектом хоккиен. А также, насколько нам известно, освоил ещё два южных китайских диалекта. Спустя неделю после его прибытия в Сурабайю, по-видимому, ему удалось повлиять на двух человек, и вместе с ними он провёл публичный митинг в здании Конг Коан. Там он лживо поведал о том, что косичка – бань-фа – это знак унижения, восходящий ещё к эпохе монгольского завоевания Китая, признак порабощения и подчинения выходцам с севера. По его словам, косичка эта не является знаком достоинства для китайцев.

Всё здание Конг Коан затряслось. Гнев присутствующих там было невозможно сдержать. Говорили все на диалекте хоккиен и требовали отрезать ему косичку, дабы предки прокляли его. По словам нашего корреспондента, Хоу А Со – спокойный и выдержанный человек, и он не стал нервничать из-за этой угрозы. Лишь перекинул свою косичку со спины на грудь и с улыбкой сказал:

- Не волнуйтесь! Я и сам уже начал это.

Он собрал свои волосы наверх, и тогда обнаружилось, что его косичка – накладная. Волосы его были коротко острижены, он был почти лысым.

Толпа набросилась на оратора и организатора митинга. Посреди громких криков завязалась драка. Так как многие там владели боевыми искусствами, то вскоре некоторые люди растянулись на полу со сломанными костями. Сам Хоу А Со со своей фальшивой косичкой оказался в больнице, где ему предстояло выдержать пятнадцать дней лечения. Он сбежал из больницы, и похоже, и силы, и деньги у него уже были на исходе. Китайская община Сурабайи отвергла его. Никакой поддержки, не говоря уже о финансовой помощи, он не получил. Так что его попытки продать нам информацию свидетельствуют о его неудаче. Он находится в очень, очень большой беде…

Того, что записал я во время интервью, вообще нигде не было. Ни малейшего сходства. Однако стало понятно: из-за этой статьи у Хоу А Со будут большие проблемы.

- Чего это ты так задыхаешься? – спросила мама.

Я рассказал ей о произошедшем. Она также прочла статью.

- Как можно врать в подобных статьях? В статьях, которые следовало бы уважать, так как их будут читать тысячи людей!

Мама поглядела на меня с жалостью.

- Не будь таким сентиментальным, – посоветовала она. – Тебя воспитали так, чтобы ты уважал и обожествлял Европу, безоговорочно доверял ей. Но каждый раз, сынок, ты видишь, что, как выходит на деле, есть европейцы, что не честнее тебя самого! Европа превосходит нас только в плане науки, образования и самоконтроля. И больше ни в чём! Вот погляди на меня – мой пример у тебя перед глазами: я хоть и жительница деревни, но могу нанять опытных европейских специалистов. И ты тоже можешь. Если их может нанять любой, кто способен заплатить им, почему тогда самому дьяволу не нанять их на работу?

Я поднял на неё глаза. Ньяи стояла надо мной сейчас, возвышаясь, словно великанша или коралловый риф – высокая, огромная. Что за человек был сейчас передо мной? Весь мир восхищается Европой из-за её славной истории, выдающихся достижений прошлого, её литературных произведений и способностей, из-за её творения, которое всегда остаётся новым, даже более того – новейшим – эпохи современности. Она же, моя тёща, вдруг бросила вызов Европе, но по-своему. Мои мысли быстро перенеслись к той анонимной брошюре, которую подарила мне Магда Петерс, в которой, среди прочего, говорилось: туземцев Ост-Индии, и особенно яванцев, которые снова и снова терпели поражение на поле боя вот уже не одну сотню лет, заставляли признать превосходство Европы и свою неполноценность по отношению к ней. Между тем, европейцы, видя, что туземцы отнюдь не страдают заниженной самооценкой, считали их своего рода оплотом сопротивления, который необходимо сломить. Далее в том трактате говорилось: уместна ли европейская колониальная политика? Нет, она не только неуместна, но и неправильна. Но на этом колонизаторская Европа не остановилась. После того, как туземцы были унижены и были уже не в силах защитить самих себя, в них полетели глупейшие оскорбления. Европейцы высмеивали коренных яванских раджей, которые пользовались на благо себе суевериями, чтобы управлять народом, и, таким образом, экономили на найме полицейских для защиты своих интересов. Богиня Южных Морей Роро Кидул была блестящим творением на Яве, служащая защите интересов туземных царьков. Однако не только яванцы, но и сами европейцы поддерживали суеверия – суеверия о величии европейской науки, дабы колонизированные народы не видели истинного облика, истинной природы Европы, которая использует эту науку. И европейские колониальные правители, и местные – все были одинаково коррумпированы.

- А чему ты ещё удивляешься? – спросила ньяи таким тоном, словно она только что прочла этот анонимный трактат и никогда прежде не держала его в руках. – Не только газеты, сынок, но и суды, и сам закон могут использоваться и используются всякими преступниками для достижения своих целей. Минке, сынок, не поддавайся с такой лёгкостью влиянию громких имён. Разве ты сам не рассказывал мне когда-то: наши предки тоже пользовались величественными и звучными именами, желая с помощью их великолепия – великолепия пустоты – произвести впечатление на мир? Европа же велика не за счёт своих имён, а за счёт знаний и наук. Но даже со всеми знаниями и учёностью мошенник остаётся мошенником, а лжец – лжецом.

Говорила она голосом, полным гнева, и мне было понятно, почему: её разрушенная семья вот-вот лишится своего состояния, которое будет конфисковано в пользу законного наследника, инженера Морица Меллемы.

Я не мог сыпать соль на её раны.

- Если им позволено так обращаться с нами, и они действительно способны на это, почему бы не поступить также ещё и с этим молодым китайцем?

- Но разве можно врать в репортаже в газете, ма?

- Можно, и не только в газете: во всём, что только подвернётся им под руку, сынок. Участь этого молодого китайца такая же, как и у нас. Он тоже не может защитить себя. Были времена, когда людей угнетали всякие цари и раджи, а теперь это делают европейцы, сынок.

- Похоже, что у Хоу А Со действительно большие проблемы, – сказал я, меняя тему разговора, – и не только со стороны своих соотечественников, которым не хотелось бы отмены косичек, но и со стороны полиции, которая разыскивает его за незаконное проникновение сюда.

- Итак, ты теперь знаешь, какова твоя газета, сынок.

- Это не моя газета.

- Рада это слышать. Но ты должен иметь мужество, чтобы пойти на риск, сынок.

- Что за риск, ма?

- Какой? По крайней мере, этот китаец теперь заподозрит тебя к причастности к бессовестной лжи.

- Возможно, он ещё придёт к нам в гости позднее.

- Если он будет подозревать тебя в причастности ко лжи, то вряд ли появится здесь.

- Надеюсь, ма, что он не будет так думать.

- Если он не станет так думать и придёт сюда, то может получить защиту у нас. Пусть он остаётся там, где жил Дарсам. – Она снова села. – Но в этом здании ему нельзя оставаться. Его не должны здесь видеть. Хорошенько поприветствуй его, сынок. Конечно, у него иные обычаи. Но у него ты мог бы многому ещё поучиться, особенно, что касается неевропейских идей.

Учиться у других людей неевропейским идеям! Что творится в голове у моей тёщи?

- Чего это ты выглядишь таким ошарашенным? Разве я не правду сказала? Или мои слова не соответствуют тому, что говорили тебе твои учителя? Ты смотришь на меня так, как будто впервые увидел!

- Да, ма, с каждым днём вы удивляете меня всё больше и больше.

- Так чему же ты научился у мамы?

- Вы моя настоящая учительница, ма, учительница – не европейка. А я постараюсь превратить всё то, чему вы меня научили не только в осязаемые вещи, которыми обладаю, но и в свои поступки.

- Я не это имела в виду.

- Ма!

- Сынок, ты единственный, кто остался у меня в этом мире. Я теперь одна-одинёшенька. И даже не знаю, зачем мне столько работать. На самом деле, я могла бы прожить остаток жизни, просто ничего не делая. Но это предприятие не должно умереть в муках. Оно тоже является моим ребёнком, моим первым ребёнком. И должно остаться моим любимым дитя, даже если окажется в чужих руках. Нельзя допускать, чтобы и оно было сломлено, как другие мои дети. И с ним нельзя обращаться как с дойной коровой. Оно живое.

Мысли её по-прежнему были привязаны к судьбе своего предприятии. Но при этом она также думала и об интересах других людей.

- Это моё первое детище, и вскоре и его не будет у меня. Остался только ты, мой зять. Но ты для меня даже больше, чем мои собственные дети. Иногда я страдаю при мысли, почему же Роберт не вырос таким, как ты… – Она сделала паузу. – Иногда я говорю себе: саженец, имеющий дефект, погибнет прежде, чем принесёт плоды. Это и впрямь больно, сынок, но приходится смириться с реальностью. Но ещё больнее то, что меня часто грызёт материнская совесть за то, что я была не в состоянии правильно воспитать собственных детей. Вот почему я столько поучаю тебя.

Она взяла газету S.N. v/d D. и начала ею обмахиваться. После довольно долгого молчания я снова услышал её слова, прозвучавшие неторопливо и убедительно:

- Этот молодой китаец знает, чему нужно учиться у Европы и умеет также отталкивать от себя европейские недуги, насколько я могу судить по тому, что ты рассказал. Без сомнения, он мудрый юноша. И ему можно доверять гораздо больше, чем этой газете, – и она бросила газету на стол.

4

Атмосфера в большом поместье в Вонокромо с каждым днём становилась всё тише, что действовало угнетающе. Мне даже писать ничего не хотелось. Работа в конторе вообще перестала привлекать меня. Работая с мамой, я ощущал себя каким-то карликом за спиной у великана или камешком у подножия горы. Я был ничтожно мал, а личность моя тонула, погружаясь в необъятные глубины её мысли.

Если я пущу всё на самотёк и позволю ходу вещей идти так и дальше, то стану просто гномом, окружённым со всех сторон её тенью. В сердце моём уже зрело намерение покинуть эти места – и Вонокромо, и Сурабайю – навсегда. Однако когда я посмотрел на эту необыкновенную женщину, которая потеряла столь же многое, сколько и я, у меня просто не хватило духу выполнить своё намерение. Как же она будет без меня одинока! Не с кем ей будет поговорить, не кому продемонстрировать всю твёрдость своего ума – она останется словно одинокая коралловая скала посреди моря.

Но я должен уйти, должен снова обрести свою личность, перестать быть карликом в чьей-то тени.

Будучи в конторе однажды утром, я всё же сообщил ей:

- Как только приедет Панджи Дарман, ма, я уеду.

Я даже не посчитал, насколько буду сожалеть, когда скажу это. На лице её выразилась скорбь: пряча лицо, она стала рыться в ящиках стола, будто что-то искала.

- Я не имею права задерживать тебя, сынок. Просто тебя здесь никто не может заменить, даже Панджи Дарман.

Ей явно не хотелось, чтобы я уезжал.

И вдруг она спросила, словно подытоживая все те изъяны, которые совершила, общаясь со мной:

- А чего именно ты хочешь?

- Я просто хочу уехать из Сурабайи, ма. Может быть, поеду в Батавию. Думаю, что снова стану учиться, очень усердно учиться, так что однажды стану таким же учёным, как доктор Мартинет.

- Если ты собираешься уйти отсюда с разбитым, кровоточащим сердцем, сынок, то лучше не делай этого. Ты будешь вести бродячую жизнь на улице, будешь скитаться и не найдёшь того, что ищешь. Будешь ещё больше подавлен. Оставайся-ка здесь, пока на сердце у тебя вновь не будет всё спокойно. Так тебе будет легче решить, что делать. – И она замолчала.

Казалось, между нами двумя существует какая-то особая договорённость: не вспоминать и не говорить ни о чём, что было связано с Аннелис. Доктор Мартинет, снова принявшийся навещать нас, как только с него были сняты обвинения, никогда не упоминал о моей покойной жене. В ещё большей степени так поступал и Дарсам.

В ходе длившегося целую неделю судебного заседания Дарсаму, которому было предъявлено обвинение в сопротивлении полиции и жандармам, удалось избежать осуждения, и теперь он продолжал заниматься своими повседневными делами так, как будто никогда в жизни не знал никого по имени Аннелис.

Раз в три дня Дарсам приходил ко мне на урок. Теперь уже он мог не только читать и писать, но и заимел привычку читать малайские газеты, а также начал учиться считать. Иногда после полудня он заставлял себя изучать конторские дела.

В определённые дни он ездил в тюрьму Калисосок навестить осуждённых за беспорядки. Мама всегда осматривала передачи для них и просила Дарсама не забыть передать им привет. Один раз даже она сама захотела навестить их, но Дарсам запретил ей это.

Около восемнадцати человек, участвовавших в схватках с полицией, были задержаны. Приговоры им варьировались от двух до пятнадцати лет каторжных работ в цепях. За их большое сочувствие нам и поддержку мы не могли отплатить ничем, кроме огромного чувства благодарности в дополнение к ежемесячной помощи, оказываемой ньяи их домочадцам. Верно, оказывается, что и речная галька, и камни, и скалы тоже могут выражать свои чувства. Никогда не стоит недооценивать ни одного человека, не говоря уже о двух, так как даже один человек таит в себе безграничные возможности.

В то утро я также почувствовал грусть одиночества в сердце мамы. И чтобы как-то развеять атмосферу, осмелился заговорить:

- Ма, раньше Аннелис питала надежду, что вы подарите ей когда-нибудь маленькую сестрёнку. Маленькую, милую сестрёнку!

- Тсс!

- Разве нам на следует уважить это её последнее желание?

- Сюда! – подозвала она меня к своему письменному столу. Сама же она встала и отошла в сторону. – Вот ключ от ящика. Открой его и посмотри письма сам.

Я не совсем понял, что она имеет в виду. Но ящик всё таки открыл. Там были только письма. Часть из них была перевязана ниткой.

- Да, читай прямо ту пачку.

Я вытащил одно письмо. Конверт так и не был распечатан. Оно было от какого-то европейца, кассира в банке.

- Читай, – сказала она.

- Но конверт до сих пор не вскрыт, мама.

- Просто бери, раскрывай и читай. Читай для себя, не для меня.

Оказалось, что в письме было предложение руки и сердца.

- Можешь прочитать их все. У всех одно и то же содержание. Я прочитала всего три из них. Просто подсчитай, сколько их всего, Минке.

Я считал одно письмо за другим. На них попадались такие имена: доктор Франс Мартинет, контролёр Х. Симпсон, Тан Кен Тенг, сержант-майор инфантерии Рудольф Снеедейк, лейтенант Тер Зее Якоб де Хене, а также ... Коммер! Сердце моё заколотилось: только бы тут не было имени Жана Марэ. Но пролистав конверт за другим, его имени я не обнаружил. Не успел я закончить подсчёт, как услышал голос мамы:

- Довольно, сынок. Клади их обратно. Ну, что думаешь?

- Мама, вы ещё достаточно молоды.

- Если посмотреть на эти письма, то я, действительно, ещё ощущаю себе молодой. А сколько лет твоей матушке?

- Полагаю, чуть больше сорока, – ответил я.

- Ну если так, я гожусь ей в младшие сёстры.

- Я рад, мама, что вы готовы когда-нибудь выполнить этот наказ.

- Да, Минке, но моё намерение основано на расчёте. Жизнь моя так одинока. Кто знает, сколько отпущено прожить человеку? Вот почему я так ценю тебя, который сейчас находится рядом со мной, ты для меня дороже всего, что у меня есть. И я надеюсь, что ты станешь разумнее, хлебнув недавно горького опыта. Не преклоняйся во всём перед Европой. Повсюду есть благородство и зло. И повсюду есть и ангелы, и демоны. Есть демоны в обличье ангелов и ангелы под личиной демонов. Но есть лишь одна вещь, которая остаётся неизменной, сынок, неизменно дьявольской – это колонизатор. Ты живёшь в колониальном мире, и тебе от этого никуда не убежать. Но это не беда, лишь бы ты понял: это дьявол во плоти, который останется таким до скончания веков. Ты и сам понимаешь, что колонизатор – это сам дьявол.

В её словах я почувствовал горечь. И понял: она противостоит врагу, которому невозможно сопротивляться или отражать его удары. Этот дьявол невосприимчив ко всему: проклятиям, ударам, слезам и боли.

- Если ты уже понял дьявольскую природа колониализма, то любые твои действия против него будут оправданы, за исключением вступления с ним в союз. – Она глубоко вздохнула.

- Мама!

- Да?

- Что вы имеете в виду под колониализмом?

- Это нужно не только объяснить, но и прочувствовать. Ты этого не поймёшь, если будешь только читать. Я даже пыталась найти значение в трёх словарях, сынок. Но всё оказалось напрасным.

- Но этому нужно найти объяснение, ма.

- Не могу. Это ты должен найти объяснение.

- А что, если мы дадим этому такое определение: то, что носит характер завоевания?

Мама рассмеялась, а мне было отрадно видеть её смех. Однако она смеялась надо мной. Продолжив свою речь, она явно проигнорировала моё предложение:

- Весь мир хвалит всё колониальное. То, что не является колониальным, считается не имеющим право на существование, включая маму. Миллионы людей молча страдают из-за него, словно речные камни. И ты, сынок, должен как минимум уметь кричать. Знаешь, почему я люблю тебя больше всех? Это потому, что ты пишешь. Твой голос не смолкнет, его не заглушит ветер. Он будет длиться вечно и простираться далеко-далеко в будущее. А что до колониализма, то разве это не условие, предъявляемое нацией-победительницей проигравшей нации, чтобы та предоставляла ей средства к существованию? Это требование основано на моще и остроте оружия.

Каким же хаотичным и запутанным было сегодняшнее утро! Всё было нечётким и расплывалось, не сходясь к центру. Одна проблема перекрещивалась с другой и бесцельно шла своим путём. Надежды, возложенные мамой на меня, казались слишком большими.

- Ты уже сформировался, и единственный твой недостаток в том, что ты пока не знаешь, что такое колониализм. Тебе ещё следует научиться понимать это. А этот твой новый знакомый – молодой китаец – как там его зовут?

- Хоу А Со.

- Действительно, сложно произнести это имя. Насколько я поняла из твоего рассказа, он уже знает то, чего ты пока не знаешь.

- Но ведь Европа никогда не завоёвывала Китай, ма.

- Любая отсталая нация когда-нибудь завоёвывается и колонизируется другой, более успешной.

За утренним разговором с хаотичным и запутанным хождением вокруг да около без цели последовало обоюдное молчание.

Однажды вечером и правда к нам нагрянул Хоу А Со. И он явно был в беде. Одет он был всё в ту же пижаму из шантунгского шёлка, что и прежде. Но чёрные пятна на ней не могли обмануть меня: пижама эта уже не была такой же чистой, как раньше, она испачкалась и в нескольких местах была потрёпана.

Мы уселись на бетонную скамейку в маленьком садике позади моей комнаты. Мама внимательно рассматривала его круглое лицо, которое уже не было красным и начало темнеть, на тонкую, чуть рыжеватую косичку и раскосые глаза.

Я расслышал, как она пробормотала по-голландски:

- Такой молодой, а покинул свою родину и семью, уехал так далеко. И всё ради чего?

Хоу А Со наклонился, чтобы слышать её слова, но затем извинился, что ничего не понял.

Я перевёл ему на английский.

- Большое спасибо за столь приятные слова. Благодарю.

Невольно мне пришлось стать переводчиком.

- Мой сын был в замешательстве, господин Хоу А Со, когда прочитал в газету статью, весьма отличающуюся от того, что он сам писал.

- Это вполне понятно, и этого следовало ожидать.

- Не совсем так. Я беспокоюсь, как бы вы не рассердились на моего сына.

- Никак нет. Этого действительно следовало ожидать. Так и должно было произойти. Их собственные действия послужат причиной ненависти к ним со стороны народа. Им начнут оказывать сопротивление – так же, как было с западными анклавами в Китае.

- Мой сын направил письмо протеста… Расскажи лучше сам, сынок.

Хоу А Со радостно смеялся, слушая мой рассказ, словно не беспокоясь о собственных трудностях. Затем он добавил:

- Таков общий характер власть имущих в завоёванных странах. Тошно наблюдать за поведением тех белых, которые проживают в странах, считающихся их колониями. Ожидать от них чего-то другого – ошибочно.

- Ну вот, сынок, – добавила мама. – Моя догадка оказалась верной. Только это ему не переводи. Он умный молодой человек, и ты мог бы многому у него поучиться.

Хоу А Со смотрел на меня, ожидая, пока я переведу.

- Мама сказала, – начал я, – что у вас сейчас большие проблемы из-за этой газеты. Мама предполагает, что даже найти место для ночлега вам будет трудно.

Хоу А Со не подтвердил, но и не опроверг этого. Он лишь уставился в пол. Мы тут же поняли, что он и правда находится в трудном положении: всё обстояло именно так, как мы себе и представляли. Но такой сильный человек, как он, не может ввязываться в череду мелких проблем. Его самая крупная проблема – это то, что у него не было друзей.

- Позвольте мне приготовить вам место в доме Дарсама, – сказала мама, и, извинившись, вышла.

Хоу А Со продолжил свою речь, а я внимательно слушал каждое его слово.

- Какое удовольствие познакомиться с вашей мамой, сударь. Она передовая женщина. Просто удивительная. – Он постучал пальцами по столу, чтобы скрыть свою нервозность. – Продолжать он не стал.

- Вы можете остаться здесь на ночлег, в доме Дарсама, нашего воина.

- Этот тот Дарсам, которого схватили жандармы? Значит, он уже на свободе?

- По всей видимости, имя Дарсама также упоминалось – даже в зарубежных газетах далеко на севере. Всё возможно.

- Конечно же, он настоящий воин, – подтвердил он.

Казалось, он не знал, что ещё сказать и нервничал.

- Вы будете здесь в безопасности, – сказал я.

Он не находил слов, чтобы выразить благодарность за то, что кто-то заботится о его интересах, и выглядел смущённым, а потому просто замолчал.

Тут пришла ньяи и принесла ему поесть. Мы уже поели, и ему пришлось есть в одиночестве, после чего я отвёл его к Дарсаму. Мадурец торопливо поприветствовал его, объяснив, где находится туалет, а где – выход из комплекса на случай опасности. Я переводил.

Он всё благодарил, низко кланяясь, но уже не по-японски, как перед Нейманом. При этом он также поблагодарил и Дарсама за то, что тот оказал помощь в свержении господства А Чжуна. Однако этого я переводить не стал.

Пока он сидел в гостиной у Дарсама, казалось, что он вновь обрёл свою индивидуальность. Дарсам не появлялся. Он проговорил чуть более двух часов.

Когда я вернулся в главное здание, оказалось, что мама ещё не отправилась в свою комнату: она задержалась, чтобы услышать от меня историю Хоу А Со. И я стал рассказывать ей.

- Приехать в чужую страну, не зная языка! – прокомментировала она. – Только ради того, чтобы его нация стала прогрессивной. Подвергаться опасности за опасностью! Каков этот молодой человек, сынок! Тогда как европейцы прибывали сюда в составе банд пиратов и грабителей. Заметил разницу?

Он пробыл у нас трое суток.

Из следующих историй, рассказанных им, я понял, что предположение Нейман не было таким уж ошибочным. Почти всё оказалось верным.

Он покинул свою страну вместе с несколькими десятками других людей. Они направились на восток, на запад, на юго-запад и на юг. Сам он, студент университета Васеда в Японии, отправился в Ост-Индию вместе с другими четырьмя товарищами.

Они въехали в Баган Сиапи Апи* из Сингапура на рыбацкой лодке. Двое из пяти остальных затем двинулись в Понтианак на Борнео. Один остался в Баган Сиапи Апи. Сам же он вместе с другим своим товарищем взял путь на Яву. Своего друга он оставил в Батавии – тот устроился там на работу, а сам поехал в Сурабайю, зная, что это труднодоступная территория. Сурабайя была центром китайской банды Тонг, которая, используя метод запугивания и террора, контролировала жизнь китайских поданных в Голландской Индии. Перемещение Тонг контролировалось по всей Ост-Индии как раз из Сурабайи. Вскоре после того, как он остановился в Сурабайе, он получил известие: его товарищ, посланный на Фиджи, был найден мёртвым. Его убили. Ещё один, посланный в Южную Америку, тоже был убит неподалёку от залежей селитры в Чили.

Однажды я осмелился задать ему вопрос:

* Баган Сиапи Апи – город на востоке Суматры.

- А чем вы занимаетесь на самом деле?

- Просто призывами, не более того. Призывами к своим соотечественникам, проживающим за границей, говоря им о том, что времена изменились, и Китай уже не центр мира и никогда им не станет, что Китай и правда внёс большой вклад в развитие человеческой цивилизации в прошлом, но китайцы – не единственная цивилизованная нация в мире, как они считали всё это время.

Точно как мои соотечественники, яванцы, – подумал я. – Они считают себя самыми почтительными, цивилизованными и благородными из всех людей. На моих губах появилась улыбка.

- Мои соотечественники должны осознать: белые люди сейчас не только превосходят нас, они ещё и миром правят, и их регион теперь – это новый центр мира. Без осознания этого они не смогут избавиться от своих неверных взглядов и ложных мечтаний. Воспряньте! – внезапно повысил он голос, – ибо и нации востока тоже способны победить в новую эпоху. Взгляните на Японию, – он снова понизил голос, – однако мои соотечественники по-прежнему смотрят на японцев как на мелкую и молодую нацию, чья небольшая страна всегда училась всему у Китая и подражала ему.

В другой раз он посетовал на отсталость своих соотечественников, особенно тех, кто осел за границей. В отличие от японских эмигрантов, которые возвращались в родную страну с новыми знаниями, смиренно отправлялись учиться всему, чему могли, в тех странах, где искали себе пропитание, и по приезде становились источником развития собственной страны и народа.

- Простите меня, сударь: должно быть, я слишком сентиментален, когда речь заходит о Японии, и слишком пылок, когда речь заходит о собственной работе.

- А что плохого в сентиментальности и воодушевлении, если они проявляются в нужное время и в нужном месте? – задал я вопрос.

- Да, сударь, Япония ведь даже отправляла своих людей в Европу и Северную Америку, чтобы учиться изготовлять пианино и играть на этом инструменте.

Также он рассказал мне, что его соотечественники, эмигрировавшие за границу, совсем не такие. Они изо всех сил трудились, чтобы заработать себе на жизнь, накопить состояние, а домой возвращались лишь для того, чтобы стать предметом всеобщего восхищения, и чтобы восстановить могилы своих предков. И попадали под контроль бандитов, которые шантажом вымогали у них ежемесячную или ежегодную плату. Они навсегда так и останутся «дойными коровами» для этих бандитов, а также для членов банды Тонг повсюду, где добывают себе пропитание. Если не удовлетворить бандитов на земле предков, их семьи будут месяцами подвергаться преследованиям.

В конце концов эти мигранты снова покидали землю своих предков, рассеиваясь по всему миру, высасывая отовсюду всё больше и больше богатств, дабы угодить бандитам на родине, а вовсе не для того, чтобы построить нечто великолепное или убедить бандитов в том, что на самом деле нужно Китаю: науки и знания, осознание необходимости перемен, прежде всего, нового человека с новой душой, готового трудиться на благо своего народа и страны.

Так что дети эмигрантов должны быть готовы к получению современного образования. Нужно собрать крупные, очень крупные пожертвования. Пора прекратить собирать дань для бандитов на земле предков и для банд Тонг. Следует основать современные школы – они нужны как сейчас, так и в будущем. В противном случае землю их предков просто поглотит Япония, как сделала Англия с Африкой.

И хотя его слова звучали как пропаганда, они были довольно интересны и заворожили меня.

- Любая пробуждающая страна в Азии не только поднимается сама, но и помогает другим отстающим странам подняться, включая и мою.

- Однако науки и знания – не единственный ключ к этому, – сказал я.

- Вы правы, – ответил он,– это только условие. – Оснащённый современными знаниями, дикий зверь станет ещё более диким, а подлый человек – ещё подлее. Но не забывайте, что с помощью той же современной науки можно усмирить даже самых свирепых зверей. Вы понимаете, что я имею в виду: Европу.

От его последних слов у меня по коже пошли мурашки. Мама тут же выразила бы своё согласие с этим молодым босоногим синкехом в одной пижаме.

- Так что не надейтесь, что современное образование будут когда-нибудь представлять в колониальных странах – таких, как ваша. Только сами колонизированные народы знают потребности своей страны и нации. А колониальные страны будут только высасывать мёд вашей земли и труд вашего народа. Как раз образованные люди среди колонизированных народов и должны осознать свою ответственность, – внезапно он остановился, меняя тему. – Вы, конечно, знаете, что произошло на Филиппинах?

Слова его прозвучали как обвинение. Филиппины были для меня просто местом на географической карте мира. Нельзя было сказать, что Филиппины находятся далеко от моей страны. Но я совершенно ничего о них не знал.

- К сожалению, нет, – ответил я.

Он засмеялся, и его узкие глаза совершенно исчезли с лица, а редкие и острые зубы, казалось, изображали отсутствующие глаза.

- Они хорошо выучились у испанцев, у европейцев, ещё до японцев и китайцев. Жаль, что они были колонизированным народом, в отличие от японцев. Первые не могли развиваться, так как были колонизированы. Вторые же развивались – и даже слишком хорошо. Филиппинцы были хорошими учениками испанцев. Но только сами испанцы были плохими, даже скорее испорченными учителями для филиппинцев. Однако коренное население Филиппин училось не просто ради учёбы. Они учились у самих испанцев – у европейцев. Филиппинцы также стали великим учителями для колонизированных народов Азии. Они основали первую республику в Азии. Но она рухнула. То был великий исторический эксперимент.

Я внимательно следил за его губами и их движением, которые казались не достаточно быстрыми. Время от времени его острые зубы то показывались, то снова прятались за губами.

- Так вы и правда ничего не знаете о Филиппинах, сударь?

- Очень жаль, но мне известно только о войне за Филиппины между Испанией и США.

Он фыркнул, а затем рассмеялся.

- Что такое, сударь?

- Испания и США только разыграли спектакль под названием «война». Между ними ничего не произошло, сударь, никакой войны не было. Просто испанцам нужно было продать филиппинцев американцам, не потеряв при этом своего лица на международной арене.

- А откуда вы всё это знаете?

- Откуда? А разве в вашей стране об этом никогда не сообщалось в новостях?

- Я никогда не встречал ничего подобного.

Он понимающе кивнул.

- А разве в вашей стране нет студенческих газет? О, простите, я забыл: в Голландской Индии нет пока даже институтов.

- Значит, у студентов есть свои газеты?

- Конечно. Газеты, воспевающие чистоту идеалов, не отвлечённые личными и корыстными интересами.

На это я не мог ничего сказать. То, как аккуратно он увязывал одно с другим, создавало такое впечатление, что они действительно были переплетены. Итак, его пояснения сооружали передо мной великую конструкцию. Но мой взгляд не мог проникнуть внутрь неё. Да, то было гигантское здание, где каждая часть поддерживала другую. И в миг все странности в нём исчезли: его редкие и острые зубы, раскосые глаза, совсем исчезающие, когда он смеялся, его круглое лицо, ныне покрывшееся коричневым загаром, рыжеватая косичка. Я уловил в его внешности вдруг что-то ещё, и этим чем-то была сама жизнь. Слышались стоны, сетования и биение сердца, сияние и молниеносная ясность его мыслей. Я ведь даже ни разу не обращал внимания на всё то, о чём он говорил. Именно это и заставило меня представить многие вещи.

Всё это я поведал маме. И эта женщина на мгновение задумалась. Глаза её остекленели от волнения, и наконец капли слёз потекли по щекам.

- Он показал нам, что европейцы и американцы – злые авантюристы, сынок. Стали бы их уважать, если бы у них не было пушек?

Перед тем, как этот молодой человек с лицом-«плодом гуаявы» покинет наш дом, мне нужно было задать ему ещё один вопрос: прав ли был Нейман, сообщив, что на него набросились в доме Конг Коан? Он подтвердил это.

- Опасная у вас работа, – прокомментировал я.

- Возможно, в дальнейшем всё будет ещё более опасно.

- И вы не боитесь?

- Филиппины нельзя забыть, не так ли? Даже если эту страну обманули испанцы и американцы. Другие колонизированные страны неизбежно пойдут по их стопам. Да, и Ост-Индия тоже. Не сейчас, конечно, а позже, когда люди смогут стать хорошими учителями.

Он уехал в неизвестном направлении, сказав, что, возможно, в любое время ещё вернётся сюда в поисках убежища. Уехал тёмной ночью, отказавшись воспользоваться каким-либо транспортом. Одни я, ньяи, да ещё он сам знали о той помощи, что мы оказали ему. Он не стал оказываться от неё, зная, что ему требуются и друзья, и помощь.

По крайней мере, от него мы с мамой впервые услышали о возрождении нации – просыпающейся, двигающейся вперёд, уважаемой, культурной и цивилизованной нации в современную эпоху. Я до сих пор помню его красивые слова, словно взятые из сказки:

- В давние времена народ мог спокойно жить посреди пустынь и лесов. Но сейчас этого больше нет. Современные знания и науки вмешиваются в жизнь любого, лишая его мира и покоя. Человек и как личность, и как социальное существо, больше не может чувствовать себя в безопасности. Его вечно будут преследовать современные науки, и знания вдохновляют и внушают желание господствовать одновременно над природой и человеком. И никакая другая сила не в состоянии остановить эту жажду власти, кроме самой науки, находящейся в руках более добродетельных людей…

Сурабайские газеты сообщали: полиция Сурабайи занимается преследованием незаконных китайских иммигрантов.

А одна малайско-китайская газета опубликовала выдержку, взятую из китайской газеты:

Правда, что Хоу А Со проник в Ост-Индию незаконно. Теперь уже известно, что он проник в Ост-Индию вместе с несколькими своими товарищами. Как сообщается, среди них даже была одна девушка, выпускница католической средней школы в Шанхае. Покинув материковый Китай, все они пользовались вымышленными именами. В Гонконге Хоу А Со был известен под именем Тиджок Кием Энгдан. Он скрывался от полиции Гонконга. Он стал нарушителем спокойствия и зачинщиком кампании по отрезанию косичек на прогулочных судах в прибрежных водах Гонконга. Из Гонконга он сбежал на Хайнань.

В связи с этим была опубликована и предыстория: согласно подсчётам, в этом году двести сорок китайцев незаконно проникло в Ост-Индию, в основном через Баган Сиапи-Апи и Понтианак. Никто из них не говорил на местном языке.

Вскоре после этого появилась ещё одна новость: в отличие от обычных нелегальных иммигрантов, которые намерены только зарабатывать на жизнь, есть ещё и очень немногочисленная группа иммигрантов, которая не промышляет контрабандой. Они намеревались посеять хаос в регионе Голландской Индии путём подстрекательства молодёжи, которая бросит вызов собственным предкам и родителям.

И эти люди – анархисты, нигилисты и бездельники.

А я?

После выхода статьи Неймана о Хоу А Со я больше не приходил в редакцию. Он сам несколько раз писал мне, пытаясь унять моё разочарование: забудьте, просто забудьте. Если вы, сударь, будете готовы прийти, я объясню вам всю ситуацию. Но я всё не приходил. Вместо этого однажды он сам явился ко мне. Ньяи не вышла ему на встречу.

Он выглядел намного моложе, чем обычно. Одет был во всё коричневое, даже ботинки – и те коричневые. Вынул из своей сумки свёрток и протянул его мне.

- Вы заинтересуетесь этой книгой, – сказал он. – Она об Америке, континенте, совершенно неизвестном местным туземцам, за исключением имён нескольких людей, ряда названий и сведений по географии и выпускаемой продукции.

О содержании книги он ничего не сказал. Затем прибавил:

- Мы понимаем, сударь, что вы весьма разочарованы, а может быть, и злы из-за того интервью. Но мы и впрямь ничего не могли поделать, сударь. Видите ли, эта страна – ваша. Если вы прочтёте эту книгу, то поймёте, почему Америка так жаждёт большого количества людей. Её территория обширна, богата и пуста. В отличие от Явы, менеер. Пятьдесят лет назад тут проживало всего около четырнадцати миллионов человек, тогда как сейчас это число приближается к тридцати. Из-за роста населения на этой земле становится всё меньше места. Необходимо предпринимать меры против нелегальных иммигрантов. Это в интересах самих же яванцев. Иначе всего через несколько десятков лет этот остров может превратиться в очередной Китай. Вы ведь этого не хотите, верно?

Вот и ещё одна проблема, добавляющая оснований понервничать! Мне это никогда не приходило в голову. Как-нибудь мне следует обсудить это с Хоу А Со.

- Послушайте, менеер, хотя голландцы здесь, в Ост-Индии, и у власти, сюда не стекается большой приток голландских семей. Голландцы никогда и не собирались селиться здесь, чтобы основать колонию, – медленно произнёс он. – Разве мы не правы были, первыми опубликовав эту статью, если она поможет остановить приток китайцев в вашу страну, сударь? Ради этой цели Голландская Индия потратила много, очень много денег – и всё для вашего же блага.

До сих пор я пока не обнаружил никакой основы, на которую можно было бы опереться и проанализировать данную проблему. И всё, что я должен был делать, это просто слушать.

- Признание равенства статуса голландцев с японцами и правда вызывает много трудностей, – продолжал он. – Китайское население Сингапура уже обеспокоено. Ничего подобного не должно случиться в Ост-Индии, и особенно на Яве. Если честно, менеер, то согласны ли вы с идеями этого Хоу А Со?

- В чём-то он прав.

- Верно. Но правда не всегда приносит пользу, – поспешил он огородить себя. – Полагаю, что вы скорее предпочтёте собственную страну, чем правду, которая нанесёт вашей стране ущерб?

Вот и ещё одна проблема, которая не была безосновательной! Я и впрямь ещё не думал ни о чём таком. Мне надлежало просто слушать.

Он ушёл после того, как убедился, что смог повлиять на меня, и получив от меня обещание зайти в редакцию с несколькими новыми статьями.

Мама смеялась, слушая мой рассказ об этой встрече.

- Ты, видимо, забыл, сынок, что всё колониальное – от дьявола. Ни один колонизатор никогда не прислушивался к нуждам нашего народа. Они сами боятся Китая и завидуют.

Я заставил себя задуматься о том, как всё это связано между собой: прогресс, которого добилась Япония, неугомонность молодого поколения китайцев, восстание туземного народа Филиппин против Испании, а потом и против США, зависть колониальной Голландской Индии к Китаю, зависть колонизаторов к прогрессу Японии, и почему о филиппинском восстании не сообщали в газетах.

Я окинул мысленным взором всё вокруг себя. Никаких, абсолютно никаких движений. Все они ещё глубоко погружены в сон, у самого же меня шла кругом голова от ярости и осознания собственной беспомощности.

Чуть севернее от нас, в Сиаме, все кричали из-за того, что их шёлк, столь популярный в Ост-Индии, начал вытесняться с рынка японским шёлком – тот и стоил дешевле, и блестел ярче. В моих же родных краях на рынок стали потихоньку выходить японские ремесленные изделия. Местные производители одежды, расчёсок и гребней теряли свою долю на рынке, так как японские товары были дешевле и ярче. Однако местные ремесленники молчали, обходясь без крика, не понимая, почему их заработки иссякают. Между тем, женщины в Юго-Восточной Азии не могли обойтись без расчёсок, гребней и пинцетов для ловли вшей на голове – всех тех товаров, которые изготовлялись в Японии.

5

Произошло нечто совершенно неожиданное: пришло письмо от Роберта Меллемы.

Я в тот момент был занят работой в конторе компании. Мама позвала меня, встав из-за своего стола и протянув мне письма, чтобы я прочитал. Они были от Роберта, от Панджи Дармана, от Мириам де ла Круа.

Первое письмо – от Роба – было без обратного адреса. На марках было изображение моря и пальм. Почтовый штамп на них был нечитаемым. Надпись печатными буквами сверху марки гласила: Гавайи. В самом же письме не упоминалось ни место, ни даже дата:

Моя далёкая мама,

Я даже не знаю, почему от этого обращения сердце мо ё затрепетало, а глаза наполнились слезами. Это обращение ребёнка, сожалеющего о собственных проступках.

- В чём дело, сынок? – спросила мама.

- Ма, это письмо не мне, оно написано специально для вас.

- Читай, – подбодрила она меня.

- Я буду читать медленно, ма – и я принялся за чтение:

Я знаю, мама, что ты меня не простишь. Решать тебе. Но даже так, ма, я Роберт, твой далёкий сын, который просит у тебя прощения – как в этом мире, так и в загробном. Я умру без твоего прощения, ма, моя мамочка. Солнце, Луна и звёзды были свидетелями моих прегрешений перед тобой. Какой теперь смысл в моей жизни? Каким бы приземлённым ни был твой труд, он всё равно благороднее твоего сына, который пошёл против тебя и причинил тебе так много горя. Я слышал, что говорили в деревне: величайшее прощение – то, которое ребёнок испрашивает у своей матери, а величайший грех – грех ребёнка перед матерью. Самый грешный ребёнок, ма, это я, твой сын Роберт, поэтому я и нуждаюсь в самом большом твоём прощении, ма, моя мамочка…

Я взглянул на маму. Лицо её не изменилось: она спокойно продолжала свою работу, как будто ничего не слышала.

Я хорошо знаю тебя, мама, и мне известно, что ты не захочешь читать это письмо. Ничего страшного. Это мой риск. По крайней мере, я намерился и попросил-таки прощения у той, которая родила меня, проливала из-за меня кровь, стонала и страдала ради того, чтобы я жил. Так что, если ты никогда не напишешь мне ответ на это письмо, или не станешь его читать, а я останусь в живых, это будет означать, что ты простила меня, хоть и не выразила своё прощение в словах. Если же я в скором времени умру, это будет знаком того, что ты не простила меня.

Как-то на корабле один человек сказал другому: человек может попросить прощения у бога в любое время, если согрешил против него, но за прегрешение против другого человека получить у того прощение бывает очень трудно. Бог милосерден, люди же – безжалостны.

Я намеренно избегаю сообщать, где я нахожусь. Какой смысл говорить это, если это только всё усугубит? Я на корабле. Мне также нет нужды сообщать его название, принадлежность и флаг, под которым он плавает.

После инцидента в доме А Чжуна я сбежал. Случайно мимо проезжал экипаж. Я немедленно сел в него и оправился в порт, в Танджунг Перак. Там я без труда смог попасть на борт и стать членом экипажа джонки, направлявшейся в Манилу. Я делал всё, что бы мне ни велели, даже уборку гальюнов – за всеми, а не только за собой.

Полное унижение – вот что выпало на мою долю вдали от тебя, мама. Но отказаться я не мог. Я должен был выжить. Хотя что это за жизнь такая: ползать по гальюнам?

Я пробыл в Маниле только несколько дней. Нападения бандитов принесли хаос в порт. Многие матросы бесследно исчезли. Из Манилы я проследовал в Гонконг, сел на борт небольшого корабля. А в том шумном многолюдном городе я устроился работать садовником у одного английского офицера. Но вскоре после этого мой хозяин заподозрил, что я болен и прогнал меня.

Да, мама, я действительно болен. Самым простым делом для меня было отправиться к одному китайскому знахарю. Он заявил, что у меня «грязная» болезнь, которая прогрессирует. Я отдал себя в его руки. Он пользовал меня травами, делал уколы иглами, пока я снова не стал выглядеть свежо и бодро. А тем временем я стал бродягой, у которого за душой ничего не было, кроме одежды на теле. Всё это мне пришлось принять и вытерпеть как наказание, понесённое из-за мамы, вот я и терпел. Поскольку я больше не мог позволить себе платить знахарю, я снова стал искать работу на корабле. Сам удивляюсь тому, что по-прежнему был жив. Я плавал по всему миру, переходя с одного корабля на другой. Меня никто не узнавал, так как я использовал другое имя. Людям не было до меня никакого дела – был я человеком, дьяволом или зверем.

Но моя болезнь вернулась, и я разными способами старался не подвергнуться разрушению. Снова оказавшись в Гонконге, я разыскал того знахаря, который меня прежде лечил. Лечите меня до выздоровления, – просил я. Но он лишь сказал, что эту болезнь вылечить нельзя, а можно только держать под контролем, так как никакого лекарства от неё нет. Я знаю, что она привязалась ко мне навсегда. И дело не в том, что я не пробовал обращаться к докторам. Среди них нет ни одного, который мог бы помочь мне, даже немного облегчить мои страдания. Сердце моё сжалось настолько, что всё, что я мог видеть перед собой, – это смерть. Мама, ты единственная, кого я всегда вспоминаю. Ничто и никто не может мне помочь, кроме твоего прощения.

Болезнь заставляет меня быть в Гонконге, рядом со знахарем. Но чтобы быть с ним, всегда нужны деньги. Он сказал, что я должен приходить к нему минимум раз в месяц. Но и это невозможно, потому что я должен работать, чтобы иметь средства к существованию. Моих средств не хватает, чтобы каждый месяц приезжать в Гонконг. Даже найти возможность работать в самом Гонконге мне сложно, так как я не хочу, чтобы кто-то узнал, кто я, чей сын и из какой страны. Адреса у меня нет, и иметь его я не хочу.

Мама, я знаю, что моя болезнь – это смертный приговор. В разговорах с другими знахарями я услышал ужасающий ответ: нет никаких лекарств, – сказал он, - нет ни одного достаточно сильного человека, способного выдержать более двух лет. Как страшно, мама: всего два года – для такого молодого, как я. Мама, мамочка моя…

Ньяи Онтосорох встала со своего стула и ушла. Прежде чем выйти из комнаты, обернулась и сказала:

- На этом столе есть ещё письма. Они для тебя.

Я не стал продолжать чтение, взял с маминого стола письма. Они были из Батавии, из STOVIA*: меня приняли туда на учёбу, начиная со следующего учебного года, и вскоре последуют и другие подробности.

Мама расстроилась – то ли из-за письма Роба, то ли из-за приглашения из STOVIA, так что ей пришлось выйти, чтобы заново прийти в себя. Я этого точно не знал.

Ещё одного письмо Роберта предназначалось Аннелис. Тогда я сразу понял: он не знал о том, что мы пережили. На этом письме стояли те же марки, что и на первом. И ни даты, ни названия места, откуда его послали.

Анн, Аннелис, моя младшая сестричка,

Теперь я объездил мир и побывал во всех тех местах, где хотел когда-либо побывать. И даже по два раза, Анн. Нога моя ступала по крупнейшим портам. Я встречался с огромным количеством людей. Но никто из них никогда не приглашал меня побывать в гостях у него. Никто не смотрел на меня как на ровню себе – я был странным, из слишком далёкой и чужой страны, возможно, из какой-то звериной страны.

Раньше я хотел стать моряком. Теперь я моряк. Но никого удовольствия от этого я не получил. Даже в самой незначительной работе меня по-прежнему считают неспособным к ней. А мысли мои всегда мечутся между мамой и тобой. Ты понимаешь, почему. Всё это время ты не хотела разговаривать со мной. Не хотела больше знать меня. Да, Анн, я понимаю, всё очень хорошо понимаю. Я также понимаю, почему меня никто никогда не приглашает к себе домой в гости. Твой брат и впрямь не достоин того, чтобы ты говорила с ним. Он всего лишь животное, уступающее даже твоей верховой лошади.

Тот инцидент в тростниках продолжает преследовать меня. Прости меня, Анн, прости меня…

Дойдя до этого момента, я прервал чтение и вспомнил, что мне тогда рассказала в постели Аннелис. Значит, эта история оказалась правдой. Я продолжил читать:

* STOVIA – Медицинская школа в Батавии, ныне столице Индонезии Джакарте, основанная в 1899 году.

Я молюсь о том, чтобы ты была счастлива, Анн. Возможно, Минке и есть тот человек, который подходит тебе, несмотря на то, что Сюрхоф всегда высмеивал его. Полагаю, что Роберт Сюрхоф не лучше меня. Я повидал людей самых разных национальностей в этом мире, Анн: индийцев, европейцев, китайцев, японцев, арабов, гавайцев, малайцев, африканцев. И среди их женщин, будь то старые или молодые, Анн, не было ни одной, которая оказалась бы столь же прекрасной и столь же блестящей, как ты. Ты настоящая жемчужина среди всех женщин. Как же должен быть счастлив твой муж…

Я сразу же убрал это письмо себе в карман. Нет, я не могу больше думать об Аннелис.

Когда мама снова вошла в комнату, то больше ничего не спрашивала, а лишь села и продолжила свою работу. Так что я продолжил читать ей письмо Роберта.

Мой контракт с этой жизнью, ма, – на два года. Кто знает: сбудется ли сказанное знахарем, или нет? С того момента, как я в последний раз покинул знахаря, то, оказавшись на борту корабля, поклялся, что больше никогда нога моя не ступит на землю. Я останусь на корабле до тех пор, пока не буду прощён тобой.

Это был конец письма.

- Куда мне положить это письмо, ма?

- Сожги его. Какой смысл хранить подобные письма? – сказала она, не поднимая глаз от бумаг, разложенных перед ней.

Я и это письмо положил себе в карман. Сегодня и впрямь пришло невероятное количество писем сразу. Далее следовало письмо Панджи Дармана, адресованное мне:

Минке, мой дорогой друг,

У меня есть кое-что, что я должен сообщить тебе. Возможно, тебе следует это знать. Но прежде всего, прости меня, ибо я не знаю, подходящее ли сейчас для этого время, или нет.

Однажды, когда я прогуливался по Яванской набережной в портовой районе Амстердама, я заметил одного молодого рабочего порта – сильного на вид и явно не голландца. Он толкал тележку с грузами. Знаешь, кто это был? Роберт Сюрхоф! Он остановился, перестал толкать свою тележку и в удивлении уставился на меня. А ещё он натянул на глаза шапку, чтобы скрыть глаза. По-видимости, своей работы он стыдится. Он снова продолжил свой путь с тележкой, когда я позвал его. Он не отвечал, продолжал идти. Тогда я последовал за ним сзади и крикнул:

- Роб! Роб Сюрхоф! Ты что, больше не хочешь знать меня?

Он остановился, бросил на меня взгляд и поприветствовал меня:

- Это ты? Когда приехал? К сожалению, мне ещё нужно работать. Но ты загляни ко мне. Только после семи вечера.

С этими словами он дал мне свой адрес, но я так и не нашёл ни этого адреса, ни его самого. Затем я снова пришёл к причалу порта и расспросил нескольких человек, не знакомы ли они с одним молодым портовым рабочим, индо. Мне было известно, что Роберт Сюрхоф зарегистрирован как подданный Нидерландов, однако здесь его подданство уже нельзя было использовать для идентификации его личности. И что я имел в виду под «индо», им было непонятно. Здесь нет различий между индо и туземными уроженцами Ост-Индии. Я сказал, что разыскиваю молодого смуглого рабочего. Они назвали мне несколько имён. Но сказали, что здесь не знают никого по имени Роберт Сюрхоф. Но объяснили, что раньше был тут один молодой и смуглый рабочий из Ост-Индии, но звали его не Сюрхоф, и примерно три дня назад его арестовала полиция на Яванской набережной, пока он работал.

Так что я отправился искать информацию о нём в полицейском участке в порту. Так и было: некто Сюрхоф был арестован и вскоре будет возвращён обратно в Ост-Индию. Дело в том, как мне сказали, что его подозревают в совершении жестокого нападения и грабежа в Сурабайе.

Когда ты получишь это письмо, Минке, вполне возможно, что он уже будет в Сурабайе.

Я также встретился с юфрау Магдой Петерс. Расскажу тебе об этом в другой раз. По поводу Speceraria я напишу отдельно маме.

Выражаю приветствия и уважение ей и тебе лично.

Письмо от Мириам де ла Круа было написано и отослано из Нидерландов. К нему также было приложено письмо от Герберта де ла Круа. Вот что в нём говорилось:

Мой дорогой господин Минке,

Настоящим сообщаю вам, что как я сам, так и Мириам, хоть и с опозданием, прощаемся с вами. Мы покинули Ост-Индию и сейчас уже находимся в Нидерландах. Мы искренне сожалеем, а не просто выражаем свою скорбь, из-за всего того, что выпало на долю вашей семьи и вам. Мы действительно повинны в том, что случилось с вами и вашей семьёй, несмотря на то, что наши намерения были добрыми и благородными…

Я прервал чтение и принялся вспоминать одно за другим последние события. Не было никаких причин, чтобы господин Герберт де ла Круа и его дочь брали на себя вину. Они ведь даже пытались мне помочь: прислали известного адвоката, хоть он и проиграл дело. Почему же тогда это письмо настолько преувеличенно вежливое? Они ведь встали на мою сторону во время моего исключения из школы, и они же способствовали дальнейшему моего прогрессу в учёбе: замолвили за меня слово и подыскали мне место в школе, готовящей государственных служащих, и ещё в STOVIA. И всё это время они вели со мной переписку. Сам господин де ла Круа поставил на кон свою должность в моём деле в суде. У них никогда не должно было возникнуть чувство вины.

Господин Минке,

Господин генерал-губернатор издал приказ о моём отстранении от должности и мы немедленно вернулись в Европу. Теперь мы все трое снова вместе. Но что бы ни произошло со мной, дорогой господин Минке, не имеет значения и не идёт ни в какое сравнение с тем, что пришлось вынести вам, и уж конечно, с тем, что вынесли ваши любимые персоны – Мультатули и Роорда ванн Эйсинга.

Все эти события произошли так быстро, что проследить за ними и поразмышлять.

Прежде чем завершить это письмо, нам следует сообщить вам, что прошение о вашем приёме в высшую школу STOVIA было одобрено и вы можете начать заниматься со следующего учебного года. Если же вам не захочется этого в силу того, что вы по-прежнему расстроены недавними событиями, вам будет достаточно просто написать в эту школу и отменить регистрацию.

Приветствуем вас и выражаем своё почтение: Сара, Мириам и я.

Желаем вам удачи в жизни. Прощайте

А письмо от матушки я тут же сунул в свой карман, чтобы почитать его позже.

Письмо же от Мириам было иным:

Минке, мне показалось, что будет неправильно писать тебе о неприятных вещах, пока ты ещё в трауре.

Но на одном собрании домохозяек в районе, где я живу, кто-то прочитал копию письма Раденг Адженг Картине, адресованную юфрау Зееханделаар. Все были ошеломлены, услышав её рассказ о жизни яванцев. Отношения же между яванскими мужчинами и женщинами все сочли странными и напряжёнными. В последующем же разговоре, друг мой, я склонилась к такому выводу: жизнь яванок всё ещё тёмная. То письмо было на самом деле несколько отличающимся по своей сути от того, что я когда-либо знала о жизни жительниц сёл и деревень, хотя сама я этого никогда не видела. Наша служанка раньше любила рассказывать о том, как женщины пели, сажая рис на заливных полях, и когда убирали урожай, пока мужчины несли собранный урожай. А маленькие дети играли при свете луны и восхваляли богиню риса… Возможно, в окружении Картини это даже неизвестно.

Однако сама я не стала препятствовать высказыванию ими мнения о письме Картини. Мрачный тон её письма, возможно, способствовал их большей симпатии яванским женщинам и особенно самой Картини. На самом деле, с тех пор, как я оказалась дома, у меня было намерение затронуть на дискуссии вопрос о тебе. Отец согласен, не говоря уже о Саре. Ведь твой случай стал единственным и уникальным за весь девятнадцатый век. Их это заинтересует. История любви между образованным туземцем и девушкой-метиской, в которой переплетено так много проблем, на самом деле могла бы произойти и в Европе…

Я полна решимости воззвать к их христианской, европейской совести, будучи уверенной, что это сработает. И ещё должна признать: было не разумно продолжать отвлекать внимание людей от Картини и её проблем. Это просто не слишком уместно сейчас.

Дамы были шокированы, когда услышали, что туземка – яванка – пишет на их родном языке – и это та самая коренная уроженка Ост-Индии, которую они до сих пор считали невежественной дикаркой, живущей в каменном веке.

А как ты сам поживаешь, друг мой? Такой молодой, сильный и образованный человек, как ты, наверняка может стойко противостоять всем невзгодам. Мы все в это верим. И мы все трое также убеждены, что однажды увидимся с тобой – неизвестно когда и где – но при обстоятельствах гораздо лучше нынешних. Мы в это верим, Минке. В конце концов всё было создано Господом богом для всех нас. И нет счастья без испытаний.

Я молюсь также и за Картини, и надеюсь, что она преодолеет испытания, так как за этими испытаниями кроется сад счастья.

Тебе ведь ещё не надоело моё письмо, нет? Смог ли ты понять, что за этим длинным письмом стоит моя ностальгия по Ост-Индии, по Яве, правда? Конечно, ты это почувствовал.

Могу предложить тебе, Минке, вести переписку с этой необыкновенной девушкой. Тебе не доставит труда найти её адрес, потому как она явно дочь бупати Джепары. Я тоже попробую написать ей.

Наша новая жизнь в Нидерландах, как и на Яве, не лишена радостей и печалей, как и жизнь любого человека повсюду на земле. А знаешь, Минке, англичане, немцы и французы соревнуются между собой в создании различных машин, которые смогут заменить труд человека и сделать жизнь комфортнее? Люди стремятся создать такие машины, которые заменят гужевой транспорт и не будут такими же громоздкими, как поезда, зависящие от наличия рельсов, и смогут передвигаться по обычным дорогам.

Похоже, лихорадка новых изобретений и инструментов не даёт людям возможности довольствоваться тем, что имеет. Люди сейчас одержимы всем новым, новыми нравами, новыми манерами. Женщины даже стали избавляться от чувства стыда и по вечерам учатся кататься на велосипедах!

Новое, новое, новое, новое! А всё, чему далеко до того, чтобы быть новым, считается пережитком прошлого, оставшегося со средневековья. Новое, новое, новое, пока люди не будут вынуждены забыть, что жизнь, по сути, осталась прежней, точно такой же, что и вчера. Люди становятся ребячливыми, словно школяры, как будто новая жизнь даст им нечто лучшее, чем старая, вчерашняя. Это современность, Минке. Всё, что не ново, считается старомодным, подходящим только для деревенщин. Люди так легко увлекаются, что игнорируют тот факт, что за всеми этими призывами, предложениями и безумной тягой во всему новому стоит сверхъестественная сила, аппетит которой никогда не насыщается жертвами. Эта сверхъестественная сила есть колонна из простых чисел, имя которой – капитал.

В Ост-Индии, Минке, всё иначе, чем в Европе. В Ост-Индии человек беспомощен перед лицом власть имущих. В Европе же человек просто гибнет перед лицом этих колонн из простых чисел, называемых капиталом. Под лозунгами развития науки и служения интересам человечества люди в нескольких европейских странах ныне соревнуются между собой в создании самолётов, на которых можно перемещаться по небу, преодолевая физические пространства. Есть сообщения и из других стран о том, что там сейчас подхватили лихорадку изобретения такого устройства, которое бы могло доставлять людей на дно океана. И начали даже делать прогнозы, что в скором времени люди смогут не только создавать новые источники энергии, но и овладевать вибрациями, чтобы достичь определённой точки назначения.

Но ты был прав, Минке: и облик, и лицо человека остались прежними, ничуть не лучше, чем в предыдущие эпохи. И проповеди в церкви постоянно нам напоминают об этом. Он по-прежнему и сам не знает, чего именно хочет. И чем больше он ищет и находит, тем становится яснее, что на самом деле его преследует неуёмная тревога в собственном сердце.

Ты всё ещё винишь Европу. Естественно, у меня не хватает духу судить тебя из-за этого после всего того, что ты пережил. Однако если бы ты пожил в Европе год или два, возможно, твои взгляды изменились бы. Соотношение здесь злых к добрым, вероятно, такой же, как у твоего народа. Только условия жизни разные. Когда я слушаю, как папа рассказывает «Хроники земли яванской», то нередко содрогаюсь: как же много там жестокости, варварства и подлости, но также и великолепия, и всё только ради того, чтобы господствовать над небольшим островом под названием Ява.

Я согласна с папой: да, действительно, были такие времена и эпохи, когда положение в Европе ничем не отличалось от того, что описано в «Хрониках». Но я просто надеюсь, что ты не забыл одно, Минке: что когда была написана эта книга, твой народ всё ещё прославлял тех людей, что могли стать единоличными правителями, в то время, как народы Европы стремились формировать мировые империи. Для твоего же народа мир – это Ява. Взгляни только на имена ваших великих царей, даже тех, кто ещё жив и правит: такое ощущение, что они заключают в себе всю вселенную.

Я имею в виду, Минке, что взгляд яванцев на вещи с тех самых пор, когда иностранцы впервые ступили на вашу землю, сильно отставал от взгляда европейцев. Неправда, что Ява и вся Ост-Индия была захвачены европейцами исключительно из-за их жадности. С самого начала представление Явы и Ост-Индии о мире было искажённым. Меня на самом деле беспокоит то, что всё это проистекает из мнения папы, потому что он лучше разбирается в яванском языке и умеет читать по-явански наследие твоих предков, но я с ним согласна.

Если бы, предположим, Ява и Ост-Индии в то же самое время были намного более развиты, чем Европа, и приплыли бы на своих кораблях, чтобы завоевать Европу, были бы европейцы рады, что твой народ закабалил их, как по-твоему? Я верю, что колонизация Европы яванцами была бы, несомненно, более жестокой, чем то, что есть в твоей стране сейчас. Европейцы изучили характер и особенности туземцев Ост-Индии. С другой стороны, туземцы едва ли знакомы с Европой и европейцами. Приезжай в Нидерланды, Минке, и ты будешь поражён, увидев коллекцию материалов, которые собраны у нас о мышлении ваших предков, начиная с того, что было высечено на камне, и заканчивая тем, что было начертано на пальмовых листьях. И ни одного из них не спасли собственные его наследники – представители твоего народа. Это сделали европейцы, Минке, европейцы.

Не знаю, отражает ли моё письмо взгляд европейцев в целом, или нет. Тем не менее, позволь считать это воззрением европейской девушки на туземный народ Ост-Индии. Итак, исходя из всего этого, Минке, давай сотрудничать на благо Явы, Ост-Индии, Европы и мира. Мы будем бороться вместе со всем злом на Яве, в Ост-Индии, Европе и мире одновременно. Давай вместе обеспечим верным пониманием Яву, Ост-Индию, Европу и весь мир, как это делали до нас великие гуманисты, и в частности, Мультатули своей полной страдания жизнью.

Сейчас я погружена в политическую и социальную деятельность. Сара продолжает учиться, будет учительницей. В последующих письмах мы снова с тобой будем обсуждать различные вопросы, но уже другие. Я подобно папе взываю: торжествуй в своей жизни!

Мириам, что находится недалеко от Северного полюса

До чего же энергична эта девушка! Не зная её реальной ситуации, я мог догадаться, что жизнь её в Нидерландах не такая гладкая, как в Ост-Индии. Им троим придётся бороться изо всех сил, чтобы не утонуть. И всё же она по-прежнему обладала своей ловкостью и верой в славное завтра.

Она сознательно принимает все трудности в жизни и так же осознанно старается преодолеть их. Возможно, из-за этого трудности и воспринимаются ею как спорт для тренировка мозга и мышц. Невзгоды укрепляют её, а не ослабляют. Её энергичность вывела меня из атмосферы подавленности, в которой я пребывал всё это время. Она действительно хорошо умеет рассеивать тучи в моих мыслях. Хорошо, положим, ты представляешь взгляд Европы, Мир, на реальность, существующую в современной Ост-Индии. Ты представляешь хорошую сторону Европы, Мир, и возможно, ты даже ближе к истине: ты представляешь моё личное идеальное мнение о Европе. Я напишу тебе ответ, Мир…

Не знаю, как долго я пребывал в задумчивости. Мама упрекнула меня:

- Ты ещё о чём-то думаешь, сынок?

- Да, ма.

- Я всё это время наблюдала за тобой. Ты растерял жизнерадостность и здоровье. Знаю, что последние события легли на тебя тяжким бременем. Но как бы то ни было, не думаю, что тебе следует столько созерцать и размышлять. У меня даже есть идея, сынок: а что, если тебе взять и снова жениться?

Какой неловкий вопрос! Но на самом деле я понимал, что она имеет под этим в виду: она пытается помешать мне уехать из Сурабайи и Вонокромо. Хоть я и был её зятем в прошлом, этот вопрос показался мне чрезмерным, неправильным и неуместным, как будто я был молодым школяром, чья нога никогда не ступала в европейскую школу. И прежде чем я успел прийти в себя, снова послышался её голос:

- Невозможно смотреть в твои глаза – они такие угрюмые! Тебе действительно следует забыть о том, что было.

Подобное утешение напоминало игру в гандбол.

-аМ А что, разве ещё не видно, ма, что я уже начал забывать?

- Ты больше не читаешь книг всерьёз, не пишешь всерьёз и не бываешь таким же воодушевлённым, как раньше. А газета – если иногда и держишь их в руках, то читаешь отрывками – то тут, то там. Твой разум бесцельно блуждает, сынок.

- Мама вы и сам выглядите не так уж свежо, как раньше, – сказал я, попытавшись остановить эту словесную игру в гандбол.

- Конечно. И не без причины – я же родилась задолго до тебя. Но сейчас уже у меня созрела идея.

- Вот вернётся Панджи Дарман…

- Нет необходимости ждать возвращения Панджи Дармана. У меня есть предложение, сынок. Ты не хотел бы составить мне компанию в поездке за город? Может быть, и настроение после этого изменится.

- Конечно, ма. Очень хотелось бы. А тем временем, гляди, и Панджи Дарман вернётся.

- Значит, ты отправишься потом в Батавию?

- Да, полагаю, что так, ма.

- Не тот ты человек, чтобы быть доктором. Ты и сам знаком с доктором Мартинетом. Что он мог сделать тогда, когда мы были в беде? Ты сам смог защищать нас даже лучше него, хоть и проиграл в итоге. Я ценю твою работу здесь гораздо больше, чем работу врача.

- Пусть так, ма. По крайней мере, я смогу и учиться и зарабатывать себе на жизнь одновременно.

- Похоже, ты не очень-то веришь собственным словам. Панджи Дарман вернётся ещё не скоро. Согласно его последней телеграмме, ему опять пришлось отложить свой отъезд.

- Да, ма, наверное, нам было бы неплохо отдохнуть. Вы, мама, никогда не брали отпуска, чтобы отдохнуть от работы. Но кто же возьмёт на себя всю эту работу, если мы оба уедем?

- Дарсам.

- Дарсам? Что он может делать?

- Тсс! Не оскорбляй его. Он уже набрался опыта во всём, кроме ведения дел в конторе. И я собираюсь дать ему попробовать и это, пусть он начнёт понимать, какая это головная боль – заведовать управлением.

- Мама, вы решитесь на то, чтобы сделать это?

- В какой-то момент он всё равно должен начать. Нужно поощрять таких верных людей, как он, нужно давать им шанс. Он нутром чувствует, что хорошо для его работодателя, а что – нет.

- Но работа в канторе?

- Для этого ему нужно дать шанс. Можно позволить прекратить переписку на несколько дней.

- Мама, и вы действительно решитесь сделать это?

Впервые за всё последнее время мама широко улыбнулась. Зубы её заблестели. Она уже давно решилась взять себе отпуск. И только теперь захотела осуществить своё решение. Осуществить без колебаний.

- Забудь про эти письма. Забудь всё, – сказала она – Зачем тогда жизнь? Уж точно не для того, чтобы тратить её на ненужные дела.

6

Я специально зашёл к Жану Марэ, чтобы увидеть, как продвигается портрет Аннелис. Он отказался копировать её портрет с фотографии.

- Что касается Аннелис, Минке, – сказал он мне как-то раз, – я буду писать её такой, какой мы оба с тобой знали её – не просто такой, какой видели, но и на самом деле знали, когда она была в самом лучшем состоянии.

И он писал её портрет по памяти. Прошёл месяц, но картина всё не была готова. Когда я пришёл, он всё ещё работал над ней.

Из сумрачного фона – а-ля Рембрандт – показывалось лицо моей ангельской девы, словно луна, появляющаяся из-за туч. Да, всё верно: её молодой, чистой, прекрасной жизни, не имеющей себе равных, угрожали лишь тучи. Я вновь узнал её волосы, которые столько раз нежно гладил, гладкую чистую кожу и даже едва заметную ямочку у основания подбородка. Это была она, моя жена, моя Аннелис, избалованная моими объятиями.

- Когда будет готово, – сказал Жан, – ты не должен выставлять эту картину перед всеми, Минке.

- Мне нужно будет просто хранить её где-нибудь подальше?

- Помести её в самую красивую рамку, которая только есть. Но смотреть на неё тебе больше не следует: так ты можешь сойти с ума.

Слова Жана Марэ не были какой-то чепухой. Каждый раз, как я смотрел на эту незаконченную картину, сердце моё начинало учащённо биться, а мысли – блуждать повсюду.

- Помести её в красивый чехол из багряно-красного бархата, Минке. Я тебе такой изготовлю.

- Интересно, а она будет закончена, если я покину Сурабайю?

- Так ты правда собираешься в Батавию?

- Я ведь тоже имею право развиваться, разве не так?

- Ты прав. Рядом с ньяи у тебя не будет возможности развиваться дальше. – Он улыбнулся, а я даже не понял, чему он улыбается. – У тебя уже нет былой харизмы. Тебе нужно другое место, другое пространство, другой воздух, другие возможности и другое развитие.

Он не отпустил меня, когда я извинился и хотел выйти.

- Не спеши так. Есть ещё кое-что.

- А как дела у Мей с учёбой?

- Кажется, немного отстаёт.

- Возможно, она слишком занята работой по дому, Жан?

- Возможно. Какой смысл быть умным, если ты не можешь быть счастлив дома? Учиться работать тоже важно – это учиться строить собственную жизнь. А школа ведь не идеальна.

- Если бы у меня был ребёнок, я бы, наверное, относился к этому так же, как ты.

- Нет нужды брать с меня пример. Мои взгляды основаны на собственных изъянах. Когда её нет рядом со мной, я чувствую себя таким одиноким. А что ты думаешь об этой картине, Минке?

- Ты и впрямь великолепно написал её, Жан.

- Я никогда ещё не писал так хорошо. Думаю, будет уместно позже поместить её во дворце в Лувре. Ты должен увидеть Францию, Минке: дворцы, сады, памятники, самые прекрасные произведения искусства в истории человечества – самые красивые и величественные, а ещё церкви. Нет ничего, что могло бы соперничать с этим. Прости, я не хотел хвастаться тем, что создано моими предками и моим народом.

- Продолжай, Жан. Франция и впрямь вызывала восхищение у моих школьных учителей, но я всего лишь их ученик и к тому же ещё не видел Францию.

- Сегодня придёт один гость, – перевёл Жан Марэ разговор на другую тему. – Коммер. И возможно, появится он уже минут через десять. Тебе нужно увидеться с ним.

- Значит, он часто здесь бывает?

- Есть некоторые дела. Он просил разработать ловушку для ловли пантеры. – Он говорил, продолжая рисовать.

Тут послышались шаги, и действительно появился Коммер: он нёс кожаный портфель в руках. Он поприветствовал меня. Когда он протянул руку Жану для рукопожатия, последний не ответил ему, а только кивнул.

- Хозяин дома сердит на меня? – спросил Коммер.

- Нехорошо пожимать руку художнику во время работы, сударь, – улыбнулся Жан.

Коммер понимающе рассмеялся. Затем спросил:

- Так вы всё ещё верите в суеверия, сударь?

- Нет. Дело в том, что ядовитая краска опасна для здоровья, менеер. Позвольте мне сначала вымыть руки.

- А как дела у вас, господин? – спросил Коммер меня. – Вы уже давно ничего не писали.

Жан Марэ, хромая, подошёл сзади и снова вмешался:

- Господин Коммер, Минке как-то очень сильно на меня разозлился только за то, что я предложил ему писать на малайском. Попробуйте поговорить с ним вы.

В сердце моём снова поднялось раздражение, готовое вот-вот взорваться, особенно после разочарования в Неймане:

- А что можно сказать на малайском? Это же такой бедный язык. Он пестрит заимствованными словами из языков всех народов мира. И даже для того, чтобы сказать такую простую фразу, как «Я не животное», нужно использовать все эти заимствования.

- Совершенно верно,– Коммер широко улыбнулся. Он вынул из своей сумки всевозможные газеты и разложил их на столе. – Взгляните, господин Минке. Это вот – «Pemberita Betawi»*, это – «Bintang Soerabaya»**, конечно же, сурабайская газета. Вы сами уже давно с ними знакомы или, по крайней мере, слышали эти названия. А это – газета «Taman Sari». Пока молодая газета, сударь. Вон та – «Penghantar»,*** что выходит в Амбоне, в далёком Амбоне, сударь. А на яванском языке? Можете увидеть

* «Pemberita Betawi» (малай.) – «Новости Батавии».

** «Bintang Soerabaya» (малай.) – «Звезда Сурабайи».

*** «Penghantar» (малай.) – «Курьер».

сами: «Retno Dumila»*, «Djavi Kondo». Эта – снова малайская, выходит на восточной Суматре: «Pertjaa Barat»**. Ну, это стопка аукционных листков и рекламных брошюр. Всё это сурабайские издания. Вы их все знаете, сударь. Попробуйте изучить одно за другим. Все они управляются и принадлежат европейцам: голландцам, индо, и лишь одна – китайцу – «Pertjia Barat», издаваемая в Медане.

Я по-прежнему не мог уловить, куда ведёт вся эта его болтовня.

- Да, сударь. Отнюдь не туземцы считают, что важно передавать новости туземцам на малайском или яванском. Разве это не замечательно, сударь? Не туземцы! И также не туземцы ощущают важность поощрения развития малайского и яванского языков. Бедный язык? Разумеется. Всё рождается в этом мире и начинает свою жизнь, имея лишь тело и душу. И вы не исключение, сударь.

Моё сердце уже было готово взорваться. Но проблема была в том, что реальность давила на меня, и я задыхался.

- Я и сам начинал мальчиком на побегушках в «Primbon Surabaya». Просто забудьте на минуту о человеке по имени Коммер, и увидите сами все эти газеты, вводящие туземцев в большой мир, мир человеческий, вселенную. Глядя с этой точки зрения, разве вы не согласитесь с тем, что их вклад в развитие туземцев великолепен? Даже если сами туземцы никогда не считали, что им оказали услугу. Особенно когда они не могут позволить себе подписаться по одиночке и вынуждены объединяться, чтобы иметь возможность читать.

Речь Коммера, казалась, будет ещё более длинной и продолжительной. Это было действительно скучно, хотя я и начал разбираться в ситуации с малайскоязычной прессой.

- Вот, Минке. Это уже не я говорю. Это говорит господин Коммер, – Жан Марэ снова принялся вмешиваться. – Если ты по-прежнему желаешь сердиться, то сердись на него.

Я же на самом деле не злился, мне скорее было скучно. И не только потому, что Коммер смог передать это иначе, по-своему, но и потому, что предложил разобраться в самой проблеме. И теперь этот журналист – наполовину европеец – разложил передо мной газеты так, что они словно сами приглашали меня прочитать их. Мои руки хватали один лист за другим. Я обращал внимание на их внешний вид и типографский шрифт, колонки – изогнутые или неаккуратно соединённые, волнообразные линии промежутков и неравномерно напечатанные буквы.

- Ну и типография! – запротестовал я.

- Верно. Всё ещё не очень хорошая. Но и голландские газеты тоже не были совершенными вначале. Вопрос заключается в содержании, которое можно передать малайско-язычному читателю. А этот вопрос сильно затрагивает интересы самих читателей. И не посредством европейцев, как это делают газеты на голландском. Я понял всё, что он говорил. Но моё сердце всё ещё не могло принять этого.

- Ты можешь начать учиться писать на малайском, Минке, – снова начал Жан Марэ.

- Да, сударь, вы сами можете видеть, – тут уже вмешался Коммер. – На малайском говорят и понимают его во всех крупных и мелких городах Ост-Индии. А вот на голландском – нет.

Я по-прежнему изучал те малайско-язычные газеты. Мне показалось, что в них более чем много рекламы, в то время, как серийные истории занимали слишком много места на первой странице. Во всех имелись такие серийные истории. В основном, истории эти были зарубежные.

* «Retno Doemilah» (яван.) – «Лучезарный драгоценный камень».

** «Pertja Barat» (малай.) – «Искра Запада».

- Это не займёт много времени, господин Минке. Как только вы начнёте писать на малайском, то вскоре найдёте ключ к нему. А то, что вы хорошо владеете голландским, достойно восхищения. Однако то, что вы напишите на малайском – языке вашей собственной страны, будет признаком вашей любви к собственной стране и народу.

Внезапно он остановился и продолжать не стал. Я подумал, что он готовит ещё больше требований. Оказалось, что не только моя матушка и Жан Марэ, но и господин Коммер требовали этого от меня. Да, теперь вот Коммер – человек, о происхождении которого я ничего не знаю, появившийся неизвестно откуда – то ли с неба, то ли из недр земных. Он предстал передо мной словно прокурор, которому не хватает жертвы. Но я не сердился. Если я приму эти требования сейчас, то без сомнения, завтра или послезавтра будет множество новых требований.

- Вы подразумеваете под этим требование, господин Коммер?

- Да, полагаю, что так.

- Разве у меня нет права их отвергнуть?

- Конечно есть, господин Минке. Видите ли, кто бы сейчас не вступил на вершину своего общества, тот всегда будет сталкиваться с требованиями этого общества, которое подняло его, либо позволило ему подняться. Разве вы не знакомы с такой голландской пословицей: на высокое дерево дует сильный ветер. Так что если вам не нравится сильный ветер, не превращайтесь в высокое дерево.

- А где есть высокое дерево, которое может сопротивляться ветру? – подкрепил его слова Жан Марэ.

- Главное, господин Минке, это верность стране и нации – своей стране и своей нации.

Этот индоевропеец становился всё более грубым. Матушка говорила то же самое – ту же грубую правду, но только делала это в своей манере, не давя на меня, не загоняя в угол. Коммер же не просто просил, он возлагал на меня надежды, требовал, загонял в угол. И даже после этого он не был удовлетворён. Он добавил:

- Кому есть дело до того, хотят ли европейцы читать по-малайски, или нет? Вы только представьте: кто ещё предложит собственной туземной нации говорить, если не собственные их писатели, вроде вас?

- А почему вы, сударь, пишете по-малайски? – задал я вопрос в свою очередь. – Вы ведь не коренной туземец, уроженец Ост-Индии и в вас больше туземного, чем европейского.

Он засмеялся. Но ответил не сразу. Всё моё внимание было приковано к нему. Кожа его загорелого до черноты на солнце лица блестела от пота. Рука его нащупала платок в кармане, но лица он не вытер. Он протёр губы и обнажил кончики передних зубов. Он возбуждённо улыбнулся:

- Видите ли, господин Минке, родословная не так важна, важна только верность этой стране и нации. Это моя нация и моя страна, не Голландия. У меня только имя голландское. Нет ничего плохого в том, что человек любит эту страну и эту нацию, если сам он – не туземец, и в нём не течёт туземная кровь. Оглянитесь, господин, жизнь туземцев очень спокойная: они никогда не разговаривали с иными людьми и внешним миром. Жизнь их днём и ночью вращается вокруг одного стержня, в одном и том же пространстве и в одном и том же круге. Они заняты своими мечтами. Одно и то же снова и снова. Простите.

Слова его становились всё более запутанными, извилистыми. И всё больше захватывали моё внимание.

- Эта жизнь невыносима, сударь. Человеку, который это осознаёт, следует говорить об этом с народом. Конечно, невозможно говорить с таким огромным количеством народа, вот почему я пишу – я человек, который разговаривает с огромным количеством людей.

Сидящий передо мной человек – осознанно или нет – осветил путь моей жизни как писателя. Я считаю его безымянным учителем, великим безродным человеком. Я стал уважать и любить его, словно он был частью собственного моего тела и мозга. Он без колебаний высказывал идеи, которые считал правильными. Был он эдаким маленьким пророком.

- Минке, – снова перебил Жан Марэ, – я не умею хорошо выражаться, так что считай голос господина Коммера моим собственным. И ещё я надеюсь на тебя – мне по-прежнему не хватает духу, чтобы сказать или потребовать от тебя – говорить с собственным народом. Ты нужен своему собственному народу гораздо больше, чем любому другому народу где бы то ни было. Европа и Голландия без тебя ничего не потеряют. – Некоторое время он смотрел на меня, как будто ожидая, пока мой гнев взорвётся и обрушится на его голову.

- Видимо, ты не сердишься на господина Коммера, – он замолчал на миг, ожидая моей реакции.

А я вообще-то и не выражал реакции. Слова Коммера показались мне колоссальной волной – движущейся, живой и сбивающей с ног, отрывая от прежних идей.

- Если бы я был писателем, то пользовался бы собственным языком. Но так как я художник, мой язык – это цвет. Это язык, используемый между людьми, не между нациями.

- Если так, значит, людям больше не нужно учить языки других народов, и особенно европейские?

- Никогда не говорил, что делать это не нужно. Не изучая языки других народов, и особенно европейских, не поймёшь другие народы, а не выучив собственного языка, не поймёшь и собственный народ,– быстро ответил Коммер, как будто готовился заранее.

Мой вопрос показался ему ребяческим, словно пена, что собирается на колоссальной волне по имени Коммер.

- Не понимая других народов, – продолжал он, не дав мне возможности прийти в себя, – нельзя лучше понять собственный.

И снова я почувствовал себя Ромулом и Ремом – двумя братьями-близнецами, основателями Рима, вскормленными волчицей.

- Почему ты молчишь, Минке? – подошёл Жан Марэ, представ передо мной эдакой «малой волной». – Тебе известно, что мы сейчас разговариваем с твоей совестью, а не просто шевелим губами? Есть у тебя ещё оправдания, чтобы не писать на родном языке?

И снова накатила на меня большая волна:

- Знаете ли вы, сударь, что люди – уж и не знаю, какого народа, – не пишущие на своём родном языке, это большинство, стремящееся к удовлетворению собственных потребностей, которое и знать не желает о потребностях тех, кто даёт им средства к существованию, так как это большинство на самом деле даже не знает собственный народ.

Не знает собственный народ! Ну это уже чересчур – такие слова больно ранят, как удар тупым теслом. Болезненные они оттого, что происходят из уст не туземцев, а индо и француза. В их глазах я не знал собственного народа. Я!

- Ты всё ещё ничего не говоришь, – снова стал напирать на меня Жан Марэ.

- И впрямь требуется время, чтобы это обдумать, господин Марэ. Вспомните Мультатули, господин Минке: если голландцы не хотели читать или печатать его произведения, он говорил так: я переведу свои произведения на языки туземных народов… малайский, яванский и сунданский! И это Мультатули, сударь, ваш собственный учитель! Даже он писал на малайском!

- Короче говоря, меня считают человеком, не знающим свой народ!

- И впрямь такой вывод весьма болезненный и жестокий, но всё обстоит приблизительно так. Судя по вашим статьям, сударь, видно, что вы больше знакомы с голландцами и индо, чем с соотечественниками.

- Это не правда. Я отлично владею яванским языком.

- Но это не означает, что яванцев вы знаете гораздо лучше, чем язык. Вы когда-нибудь жили в сёлах и деревнях, где живёт большинство вашего народа, яванцев? В лучшем случае вы проезжали через них, сударь. А знаете ли вы, чем питаются яванские крестьяне, те самые крестьяне, ваши соотечественники? Большую часть вашего народа составляют именно крестьяне. Яванские крестьяне – это всё ваш народ.

- Что вы подразумеваете под словом «знать»? – я хватался за любую соломинку, чтобы спастись от волн, становившихся всё более болезненными.

Коммер же, вероятно, заметив, как кровь начинает приливать к моей голове, повёл разговор в другом направлении:

- У меня есть ещё одна встреча. Господин Марэ, а где чертёж ловушки для пантеры?

Марэ выдвинул ящик и достал оттуда лист бумаги.

- Это лучшее из всего возможного, господин Коммер. Вы поймаете это животное, если оно и впрямь существует.

- Ну вот, господин Минке, это схема ловушки для пантеры. Будьте добры, заходите ко мне в гости время от времени. Я держу у себя разных животных: тигров, крокодилов, змей, обезьян, птиц… Мне нравится наблюдать за их поведением.

- Мы разве не закончим свою дискуссию?

- Пожалуй, в другой раз. Возможно, сейчас неподходящее для неё время. Не так ли, господин Марэ?

- Вы сами ловите этих животных?

Коммер кивнул.

- Пантера будет дополнением к вашей коллекции? – спросил я, с облегчением избавившись от ударов волн.

- Нет. У меня есть заказ на пантеру от немецкого консула для Берлинского зоопарка. Пантера – самый опасный зверь. Она обитает на земле, среди кустов, зарослей осоки, деревьев. Её можно поймать или когда она спит, или пока она ещё детёныш.

- А где вы поставите ловушку, менеер?

- В лесах Сидоарджо. Пантера славится своим чёрно-голубоватым мехом, отливающим как закалённая сталь. Имея этот чертёж, я попрошу плотников из Сидоарджо изготовить ловушку. Господин Марэ, а не слишком ли маленькое это колесо?

- Нет, потому что ловушка не должна находиться слишком высоко от земли. И такого размера колёс будет достаточно для того, чтобы они справились с неровностями почвы, каналами и низкими насыпями.

- Верно, – согласился Коммер. – Что ж, господин Минке, полагаю, что для меня будет честью пригласить вас присоединиться ко мне во время ловли пантеры. У вас будет возможность общения со своими соотечественниками. Поверьте мне, сударь, я знаю этих людей лучше, чем вы. Позже вы поймёте, как много ещё не знаете о своём собственном народе, – слова его звучали уверенно и вызывающе, почти дерзко.

Возможно, он и прав, однако слова его вызывали не симпатию, а скорее обиду. Но спорить с ним я не мог. Я проверил бы, насколько он правдив в своём бахвальстве. Я спрошу у него, читает ли он написанное яванским письмом, или нет. И если он ответит да, то я спрошу, какие книги он читал. Если всё окажется не так, то он будет загнан в угол. Но начинать это я всё ещё колебался.

- Как только вы пообщаетесь со своими соотечественниками, сударь, то обнаружите источник материалов для своих статей – источник, который никогда не иссякнет. Картини в одном из своих писем одной подруге как-то сказала, что писать – значит работать на века. И если источник этот вечен, то, может быть, и сочинения ваши будут вечными.

- А вы действительно много знаете о Картини.

- Что поделать, сударь: она такое известное лицо, что письма её читаются повсюду.

- Так когда вы едете в Сидоарджо?

- А вы принимаете моё приглашение?

- Так когда вы уезжаете?

- Завтра.

- Хорошо. Значит, завтра мы отправимся в Сидоарджо.

Коммер нахмурил лоб, когда услышал это слово – «мы». Затем просиял:

- Какое совпадение!

- Если возможно, я присоединюсь к вам, сударь. Если можно, конечно. А как ты, Жан?

- Нужно ещё закончить эту картину. Как знать? Да, как знать, может быть, однажды она окажется в Лувре? Как будет называться эта картина, Минке?

- «Цветок конца столетия», Жан.

Жан Марэ затих. Затем в глазах его появился блеск:

- Это название натолкнуло меня на новую идею. Затем нужно будет скорректировать фон и блеск в её глазах. Также её губы, Минке, потому что они должны уметь рассказывать истории века минувшего. А блеск в глазах покажет надежды на будущее.

Я не понял, что он имел этим в виду, однако сказал:

- Ты художник. Пусть будет на твоё усмотрение.

- У картин тоже есть свой язык, Минке.

- Да, ваша жена, сударь, действительно, обладала чрезвычайной красотой, подобно той красоте, которая бывает только в фантазиях, – высказал свою похвалу Коммер.

- Это лишь её форма, господин Коммер, – прервал его Жан. – Рассматривание картины не должно ограничиться формой. Это также история, заключённая в мазках кисти, в атмосфере, настроении, характере и жизни, созданная сочетанием цветов.

Коммер выглядел так, как будто не разбирался в этом, – точно так же, как я, стоя перед лицом искусственной Аннелис. Глаза Жана Марэ горели, пока мы слушали его слова о живописи, хотя его познания в малайском языке были очень ограничены. Однако ему всегда удавалось объясниться с помощью глаз и движений рук.

Чем дольше он говорил, тем яснее мне становилось: живопись – это отдельное искусство, язык которого понимают не все. И лучше всего мне просто молчать и слушать. Коммер ещё не ушёл и тоже стал слушать. А я в который уже раз подумал, что окончание HBS, как оказалось, заставляет осознать собственное невежество. Тебе следует научиться быть скромным, Минке! Ты же выпускник HBS! Твоё школьное образование ещё ничего не значит.

Перед нашим отъездом на станцию Дарсам дал мне наказ:

- Будьте осторожны, молодой хозяин, и берегите ньяи. На этот раз не я её охраняю, а вы. Вы должны позаботиться о её безопасности.

- Я буду охранять её, Дарсам.

Марджуки уже собирался тронуться, когда мама остановила его и позвала Дарсама. Сидя в повозке, она давала ему поручения:

- Теперь под твоим контролем всё, Дарсам, будь осторожен!

Дарсам гордо улыбнулся, распустив усы:

- Всё в порядке, ньяи!

- Ты вот всегда говоришь, что всё в порядке, а усы-то у тебя не в порядке!

Да и правда: его усы были не симметричны, один их конец спадал. Рука Дарсама тут же потянулась ко рту, поправляя усы.

- Ну вот, теперь можешь сказать, что всё в порядке.

- Да, ньяи, я и правда забыл поправить их сегодня утром, так торопился!

- Да-да-да – это всё, что ты можешь сказать в ответ. Разве я должна всё контролировать каждый день? Если у тебя даже усы не в порядке. Ну-ка, что я обычно тебе говорю?

- Да, ньяи. Если ощущаешь себя хорошо, то…

- Значит, ты не забыл. Может, потому, что ты не суетился. Марджуки, трогай!

И повозка покатилась по двору. А когда мы выехали уже на главную дорогу, настроение у меня изменилось. «Вы не знаете своего народа!» А теперь добавилось ещё и «Вы не знаете свою страну!» Ну ладно, я не знаю свой народ и свою страну, и заслуженно испытывал стыд. Я искуплю свою вину и сниму с себя это бесспорное обвинение. Вот интересно, какого веса груз несёт на спине тот человек передо мной в потрёпанных чёрных штанах? Не знаю. Он тащит на себе высокую корзину с арахисом. Кому он это продаст? И где? Он продаст только этот груз арахиса? Я не знаю. И почём он его продаст? Не знаю. Хватит ли его выручки, чтобы прокормиться неделю? Я не знаю. Не знаю! Достаточно ли он крепкий и здоровый, чтобы нести такой груз? И этого я тоже не знаю. Заставили ли его тащить его на себе? Не знаю. Сколько он собрал урожая с каждой сотки? С ума сойти! Эти вопросы начали терзать мой разум. И все они касались лишь одного носильщика корзины с арахисом. Какой же ты высокомерный дурак! Если ты ничего не знаешь о столь малом, наблюдая всего лишь за телом и движениями этого человека, тебе будет стыдно писать об этом, писатель-выскочка!

На станции нас уже ждал Коммер. Мне было известно, что когда-то он сделал предложение маме, но так и не получил ответа. Его письмо даже не было прочитано. Сейчас у него уже имелись жена и ребёнок. Я слышал, что и жена его тоже была полукровкой. Как он набрался смелости и сделал предложение, я не знаю. Разве он не был моложе мамы? Он поспешил за билетами в вагон первого класса, будто был богаче мамы.

Он стоял ко мне спиной у кассы. Взгляд мой блуждал по сторонам. Ух, и этот человек, стоящий ко мне спиной, утверждает, будто я не знаю собственного народа и страны! На перроне было тихо, как всегда. Несколько человек сидели на скамейках. Мама прошла в зал ожидания первого класса. Я медленно расхаживал по платформе. Послышался голос сидящей на скамейке женщины, что напоминала мужу, чтобы он спрятал свою белую шапочку – напоминание о том, что он побывал в Мекке и совершил хадж, ибо она привлекала всеобщее внимание к нему. И в самом деле, существовало предписание железнодорожной компании о том, чтобы европейцы, китайцы и мусульмане, совершившие хадж, не ездили в вагонах ниже второго класса. Тот человек убрал свою шапочку паломника в корзину с подарками, а жена его пошла покупать билеты. Муж наблюдал за ней со своего места… Это так-то познаётся народ? Я засмеялся про себя. Думаю, что всё делается не так.

Мы сели сразу же в вагон, как только Коммер принёс билеты. Я сел рядом с мамой, а Коммер намеренно занял место напротив нас.

- Я не была в глубинке вот уже более двадцати лет, – начала разговор мама. – Пожалуй, ничего за это время так и не изменилось.

- Ничего не изменилось, ньяи, всё такое же, как прежде, – заявил Коммер, а потом спросил, – говорят, что вы, ньяи, родом из Сидоарджо. Это так?

Таким образом, ньяи и Коммер втянулись в разговор. Похоже, что этот журналист изо всех сил пытался найти какой-нибудь предмет для разговора, желая продолжать болтовню в тряске грохочущего поезда.

Он всемерно старался произвести впечатление на маму, дескать, сам он – образованный человек, который интересуется торговлей, чтением, сельским хозяйством, охотой, народным фольклором и особенно колониальной политикой.

Я проснулся, только когда услышал, как упомянули моё имя, уж не знаю, в связи с чем.

- Я предложил господину Минке писать по-малайски или по-явански. Но кажется, он всё ещё колеблется, – заявил Коммер.

- Даже его собственная мать тосковала по тому, как он пишет по-явански, – пояснила мама.

- Ну вот! Господин Минке! – напал на меня Коммер, едва увидев, что у меня открыты глаза, – даже собственная ваша матушка! Не кто иной, как ваша матушка!

Его голос стал осуждением моей дремоты. Мне даже не давали зевнуть.

- Может быть, он прав, сынок, – теперь уже к нему присоединилась и мама – если я и читаю произведения Фрэнсиса или Виггерса – старшего и младшего, а также сочинения самого господина Коммера и Йоханнеса, то и малайский язык также обладает своей прелестью. Думаю, тебе стоит попробовать.

- Нет смысла заставлять писать по-малайски, лучше будет делать это по собственному желанию, – Коммер снова увлёкся.

- Почему же заставлять, господин Коммер? – спросила мама.

- Вынужденно, ньяи. Рано или поздно туземцы будут разочарованы голландскими колониальными газетами и будут вынуждены писать на своём родном языке. Эти газеты никогда не обсуждают те вопросы, которые представляют интерес туземцев, как будто в Ост-Индии живут одни европейцы. Полагаю, что любой мало-мальски честный писатель в конце концов будет в них разочарован, ньяи.

Я всё наблюдал за ними. Обо мне они больше не говорили. Кажется даже, я заснул – дал Коммеру возможность блеснуть своим «петушиным оперением». Думаю, что спрашивать о судьбе своего письма с предложением руки и сердца он спрашивать не стал. Когда же я проснулся, он спал, прислонившись к углу. Мама же наслаждалась панорамой. На самом деле мне было стыдно признаться, однако я и впрямь впервые внимательно присмотрелся к своей тёще как к таковой, не рядом с Аннелис. Аннелис больше не было. Очарование её проявлялось теперь во всей естественности. Вообще нельзя было сказать, что она стара. Щёки её пока не изменились, и по-прежнему были полными. В уголках глаз не было пока «гусиных лапок». Будучи деловой женщиной, она всегда щеголевато одевалась. Волосы её всегда блестели, а складки на юбке – каине – всегда были опрятными. Со стороны она выглядела очень похожей на Аннелис, только не такая белокожая и с более плоским носом. Брови её были густыми и толстыми, что придавало её взгляду злобный вид.

Коммер спал, открыв рот. В уголке его рта поблёскивал золотой зуб. Сердце моё тревожно забилось: как бы у этого доблестного газетчика не потекла слюна из-под золотого зуба. Если мама увидит это, возможно, он так никогда и не получит ответа на своё письмо с предложением руки и сердца.

Поезд, на котором мы ехали, шёл очень медленно и ненадолго останавливался. Пассажиры первого и второго класса делили один вагон. Все они были обуты: кто в ботинках, кто в шлёпанцах. На пассажирах второго класса были шлёпанцы или сандалии, но попадались и босоногие. В вагонах же третьего класса все были без обуви. По нему ходили взад-вперёд торговцы-разносчики, следующие с базара или на базар в сопровождении всевозможных базарных запахов, а также мух. В первом классе были лишь мы трое. Во втором классе сидели десять китайцев и тот хаджи, снявший с себя белую шапочку.

Пыли и копоти были предостаточно: пассажиры всех классов могли вполне быть уверены, что выйдут из поезда они в запачканной одежде. В некоторых местах, если поезд двигался медленно, можно было заметить группы железнодорожных рабочих, отбывавших трудовую повинность и чинивших рельсы, а также индо, сидевшего верхом на лошади с шашкой и контролировавшего ход работы.

Трудовые повинности были организованы местными органами власти и старостами деревень, мобилизовавших крестьян, которые обрабатывали губернаторские земли. За такой принудительный труд им не платили. Не выдавали также продовольственный паёк и не оплачивали транспортные расходы. Даже о питье им нужно было заботиться самим.

Будь я безземельным крестьянином, то наверное, оказался бы среди тех, за которыми сейчас надзирал бригадир-полукровка на лошади. Возможно, что знаний у него не больше, чем у мальчишки-пастуха буйволов. Возможно также, что меня оплевал бы помощник надзирателя – деревенский чиновник, одетый в официальную чёрную рубашку, юбку-каин, с повязкой на голове и крисом за поясом. Но я не крестьянин, обрабатывающий наделы губернатора. Подобное сравнение судеб заставило меня почувствовать себя намного более везучим, чем они, а также обязанным испытывать к ним сострадание. Обязанность эта шла не от сердца, а от разума. Ты прав, Коммер: как только я начинаю обращать на них внимание, в голове моей возникают всевозможные идеи и мысли, не просто материал на потом. Вполне вероятно, что среди этой бригады рабочих есть навыки и знания, которыми не обладают бригадир или его помощник: это могли быть настройщики гамелана, мастера по росписи кукол в театре ваянг, или даже знатоки яванской литературы. Но по крайней мере, они были искусными фермерами. Не повезло им только потому, что они, будучи деревенскими жителями Ост-Индии, не обладали собственной землёй, которая могла бы достаться им от предков. И я точно знал также, что помимо принудительных работ их также привлекут к ночному патрулированию и охране деревни в случае аврала, или если внезапно потребуется что-то сделать в общественных интересах. Им также приходится отдавать дань уважения своим старейшинам. У них по-прежнему могли забрать кур и яйца всякий раз, как к ним в деревню наведывался кто-то из незнакомых им старейшин.

Всё это мне было известно с детства. Но лишь теперь, в поезде, эти мысли поселились у меня в голове. Из «Саиджы и Адинды»* Мультатули я узнал о бедствиях этих крестьян, но тогда эти знания ещё не так прочно закрепились в моих мыслях, как сейчас. Говорили также, что крестьяне обязаны отдавать яйца, кур, молодые плоды кокосов, фрукты, целебные клубни, которые везли с собой деревенские старосты, добиваясь аудиенции у главы района. Всё это шло от крестьян, не имевших ничего, кроме мотыг и собственных сил для вспахивания губернаторских наделов.

Обо всём этом говорилось и в том безымянном трактате, что передала мне Магда Петерс, и называлось это «пробкой, на которой удерживается на плаву королевство Нидерланды». Что же это за пробка такая? Трактат тот гласил: «пробка эта однажды утонет, когда исчерпана будет её способность держаться на воде». На ней держится вся жизнь в королевстве и в колонии. Любая нога могла наступить на их плечи и голову, как это когда-то сделал Денделс**, и всё они стерпят без возражений. Они не станут жаловаться, – говорилось там также, – потому что из века в век знали только одну судьбу: крестьянскую.

* Саиджа и Адинда – два персонажа романа Мультатули «Макс Хавелаар» (1860 год), рассказывающего о коррупции во время голландского колониального правления на Яве.

** Генерал Херман Виллем Денделс (1762-1818) — маршал Нидерландов, участник наполеоновских войн, генерал-губернатор Голландской Индии и африканских колоний.

Так мы въехали в район Сидоарджо, и всё, что можно было тут увидеть, был сахарный тростник; один сахарный тростник, покачивающийся волнами, подобно зелёному морю на пурпурно-зелёном песке. Весь этот тростник будет вырублен и перевезён на сахарный завод. Судя по всему, это были родные места ньяи Онтосорох, где всё было сосредоточено на сахаре. Однако на деле не всё было так уж сладко. И жизненный опыт мамы доказывал это. Возможно, я смогу открыть для себя и что-то другое…

Конечной целью нашей поездки была семья Састро-кассира – старшего брата мамы. Мне мало что было известно о нём. И из этих немногочисленных сведений я мог сделать следующие заметки:

Эпидемия чумы обрушилась на район Тулангана. Каждый день люди падали замертво, включая и доктора Ван Нила, выписанного из Сурабайи. Клиника в Тулангане, состоявшая всего-то из одного помещения размером три на четыре метра, была бессильна что-либо сделать. Похоронив утром своих соседей, люди сами присоединялись к сонму покойников.

Умер и Састротомо, отец Саникем, и его дети. Единственным, кто выжил, был Пайман, старший брат Саникем. Он покинул дом, спасаясь от эпидемии, охватившей всё вокруг. Он знал: его отец и братья с сёстрами ещё не зарыты в землю. И бежал. Бежал, спасаясь бегством.

Однако он не знал, что бактерии чумы уже начали развиваться в нём.

Он бесцельно бродил. Ночью же рухнул за пределами территории сахарного завода. Он знал, что должен продолжать идти дальше, но силы его были на исходе. И он простёрся под тамариндовым деревом. Ему было хорошо известно, что это дерево стоит на развилке трёх дорог. Небольшая тропинка вправо вела в сторону кладбища. Не хотелось ему заканчивать свои дни на том кладбище. Он должен жить. Ему не хотелось ещё умирать.

Тело его горело от лихорадки. Боль пронзила его конечности. Стояла кромешная, тёмная и безветренная ночь. Эти глаза – ах – почему эти глаза постоянно устремлены в сторону кладбища? Сколько же его знакомых легло там, словно посаженные в землю саженцы цитрусовых деревьев? Или словно саженцы манго или гуавы. Вот только эти саженцы никогда не прорастут и не дадут побегов. Исчезнут ли они, растворяясь в земле? Двадцать человек? Или двадцать пять? Он даже не мог подсчитать: голова его горела от жара.

Во мраке и тишине ночи он то и дело видел проблески огня – красно-зелёного, поднимающегося с могил, как бы сдуваемого с земли, прорывающего темноту безветренной ночи. Достигая пика, он падал, описывая длинную-предлинную дугу, которая, казалось, совершала полёт и исчезала в никуда. Ещё он увидел другие всполохи пламени, направлявшиеся в сторону деревень, а также и Тулангана.

Он боялся. Тело его не могло исполнить страстного желания покинуть это ужасное место. Только одно доказывало, что он ещё жив: непрекращающийся зов сердца – Жить! Жить! Я должен жить! Жить! Жить!

Утренняя роса разбудила его. Каким-то неясным способом он ощутил, что роса умерила его жар. Когда начало всходить солнце, он понял, что к нему подошёл какой-то старик. Он услышал его полный сострадания шёпот:

- Такое юное дитя! Не время тебе ещё умирать. Должно быть, и из собственной деревни ты впервые вышел, сынок.

У старика была белая борода и усы. Пайману очень хотелось попросить его о помощи, но он не мог даже пошевелить языком. Он смутно мог видеть, как старик снял свою плетёную из ротанга сумку и вынул из неё бутылку. Содержимое её он вылил в рот Паймана, а затем снова ушёл. Часа через четыре он снова пришёл и снова влил ему в рот содержимое бутылки. Словно божество, спустившееся с небес, этот старик выглядел свежим и здоровым посреди свирепствовавшей повсюду чумы. На лице его, казалось, не было ни капли страха.

Бутылка опустела. Он снова положил её в свою сумку. Пейман выжил благодаря этому питью. Он не совсем понял, что же пил во второй раз: на вкус это напоминало керосин. Старик ещё несколько раз возвращался к нему и поил.

Вот что было с Пайманом, которого теперь звали Састро-кассир. Он стал более успешным, чем Састротомо, его отец и отец Саникем.

Састротомо так и не удалось стать казначеем, более того, он никогда не считался достойным такой должности, пока не скончался от эпидемии чумы. Зная о том, что преемник управляющего на заводе не будет соблюдать соглашение, заключённое между Састротомо и господином Германом Меллемой, последний, почувствовав угрызения совести, отправился в Туланган без ведома Саникем, чтобы замолвить слово за сына Састротомо, дабы того приняли на работу учеником клерка, а после обучения – казначеем. Преемник управляющего действительно несколько раз заявлялся в Вонокромо. И в подобных случаях господин Герман Меллема любил оказывать помощь своему «шурину». И благодаря подобным визитам мама в конце концов узнала, что её старший брат быстро был повышен в должности до ученика клерка, подмастерья казначея, а затем и полноправного казначея.

И мама втайне гордилась тем, что у неё был старший брат в таком высоком чине – единственный кассир-туземец на сахарном заводе на всей Яве.

В день его назначения на заводе было устроено небольшое торжество. Пайман, сменивший после своей женитьбы имя на Састровонгсо, что означает потомок писца, или тот, в жилах которого течёт кровь писца, теперь вновь сменил имя и стал Састро-кассиром с двумя «с». Его новое имя даже объявили в газете по указу генерал-губернатора.

У него было восемь детей. Несколько раз Пайман, он же Састровонгсо, он же Састро-кассир, приезжал в Вонокромо. Мама всегда тепло принимала его. Но со временем он стал приезжать всё реже и реже. Положение его всё больше укреплялось. А после того, как господин Меллема умер, его и совсем не видно стало.

Когда Аннелис выходила за меня замуж, он посетил нас со всей своей семьёй. В тот раз мама также тепло встретила его. Старший его ребёнок – дочка – была на два-три года старше Аннелис. Я видел её издалека пару раз. Думаю, такой была Саникем в юности. И рост, и лицо, и глаза, и нос, и губы – всё без исключения было таким же.

Ещё сидя в поезде, я задумался: а вдруг мама решилась отправиться в Сидоарджо не ради отдыха? А, скажем, для того, чтобы просить для меня руки Сурати, старшей дочери Састро-кассира? Нет, ма, невозможно, чтобы Минке женился и смог жить с женщиной, которая является чистокровной яванкой. Невозможно такое, ма. И не потому, что я хочу оскорбить свою матушку или любую другую женщину, которая с точки зрения своих мыслей и обычаев всё ещё является абсолютной яванкой. Но это мне делать собственный выбор. Да вы и сами, мама, не сможете уже выйти замуж за мужчину, который всё ещё представляет собой образец чистокровного яванца. Европейские идеи в большей или меньшей степени изменили наш взгляд на многие вещи, поставили нам новые требования, которым нужно соответствовать. Это и меня касается. Вопрос отношений мужа и жены – это не просто отношения мужчины и женщины. И вам это известно, ма. И мне очень жаль, если истинная цель нашего визита сюда – это сделать предложение от моего имени, какими бы прекрасными и благородными ни были ваши намерения, ибо я просто не могу.

Все эти предположения заставили меня всерьёз занервничать и насторожиться. Но с другой стороны, мама выглядела такой жизнерадостной, будто молодая девушка или бабочка, вырвавшаяся из своего кокона и освободившаяся от той мрачной и грозной жизни, которую вела до сих пор. Она выглядела теперь такой нарядной, всё время смеялась, улыбалась и болтала. Заботы о компании, которую скоро отнимет у неё Мориц Меллема, не занимали её больше.

Когда мы вышли на станции Сидоарджо, никто из семьи Састро-кассира не пришёл встречать нас. Мама и впрямь их не предупредила:

- Отсюда до Тулангана ещё очень далеко, господин Коммер.

- Я знаю Туланган, ньяи.

- Да?

- Тут не более десяти километров, – сказал он.

- Вы можете приехать и навестить нас, если хотите, но только не сейчас.

И наша повозка покатила в сторону Тулангана.

***

Сахарный тростник и один только тростник почти на всём протяжении нашего пути. Крестьяне без рубашек останавливались на обочинах дороги поглазеть, что за пассажиры едут в экипаже. Совершенно голые и неопрятные маленькие дети с грязными телами и мокрыми носами играли там же, на обочинах и пасли скот. Я тоже был бы среди них, родись я в крестьянской семье.

- Вот на что похож мой родной край, сынок. Один сахарный тростник. Ты правильно сказал: всё тут вертится вокруг сахара, будь то преступления или мечты. В моих краях более десяти сахарных заводов, сынок. И когда завод начинает молотьбу, здесь один большой праздник без конца. Каждый ставит на кон своё богатство и доблесть на таком празднике. Повсюду люди валятся пьяные прямо на улице. А на циновках сидят дети, жёны, младшие сёстры и братья, которые переходят из рук в руки как ставка в пари. Тебе как-нибудь стоит посмотреть. Очень жаль, что сейчас ещё не начался сезон молотьбы.

Кучер оборачивался назад, ловя слова, которые не понимал, и спрашивал:

- Да, ндоро?

- Нет, ман*, я не с вами разговариваю.

Меня поразило то, что мама последовала голландской привычке в обращении и назвала этого туземца, представителя низшего класса, «ман» – дядюшка. Хотя на самом деле это слово и означало «мужчина» или «человек», но я почувствовал, что оно содержало в себе презрение, ибо использовалось в разговоре с низшими. На самом деле, в яванском и малайском нет нейтрального обращения к таким людям. Возможно, это следовало бы назвать бедностью моего родного языка, так что постоянно привыкаешь оскорблять других.

Ух, почему мой разум сходит с ума? И почему он не перестаёт искать себе занятие?

- Завтра-послезавтра, сынок, ты сможешь посмотреть деревню. Разве ты не говорил вчера, что Коммер обвинил тебя в том, что ты не знаешь собственный народ? На самом деле, я чувствую, что он бросил это обвинение и мне тоже. Он не совсем ошибся. Может, немного преувеличил, но я понимаю, что он имел в виду. Он слишком сильно любит всё туземное, кроме недостатков и невежества туземцев. Он любит всё, чем когда-либо владели, создавали или знали его предки со стороны матери. Пока ты спал, он увлечённо рассказывал об индуистских храмах. По его словам, однажды он даже приглашал с собой Жана Марэ в отпуск, чтобы полюбоваться этими храмами. Но Жан лишь смеялся, не понимая, что это такое – индуистские храмы. Коммер попытался объяснить. Но Жан стал ещё больше смеяться. Коммер попытался ответить на это тем, что принизил значение памятников Франции, которые так прославляет весь мир.

Мне эта тема была неинтересна. Внезапно мама спросила:

- Ты когда-нибудь видел индуистские храмы?

- Ещё нет, ма.

- И я тоже. Поскольку они были построены для того, чтобы служить свою службу вечно, видимо, в них есть нечто такое, что их создатели хотели увековечить.

* Паман (укороченный вариант – ман) означает «дядя, дядюшка» как обращение к мужчине одного с собеседником или старшего возраста.

Разговор становился всё менее интересным.

- Ты когда-нибудь читал что-либо о Париже? О Франции?

- Конкретно нет, ма.

- Не знаю, почему, но эта страна меня иногда очень влечёт. Не могу себе представить, на что она похожа, но мне всё равно интересно.

Наверное, маму привлекали личные качества Жана Марэ. Однако я не стал отвечать ей.

- А Коммер?

- При чём тут Коммер?

- Что вы о нём думаете, мама? – спросил я, наводя вопрос.

- Он вдохновенный человек. Но не более. Лет через пять-десять ты намного обгонишь его.

- Ма, я не это имел в виду.

- Тсс. Ты был бы рад, если бы я приняла его предложение?

- Как вы сами хотите, ма.

Лицо у мамы залилось румянцем, как у неопытной девушки. Как же она была сейчас счастлива!

Казалось, Састро-кассир был хорошо известен в Сидоарджо. Кучер точно знал, где он живёт. Там и остановилась повозка. Дом его был каменным, респектабельным жилищем в комплексе зданий сахарного завода в Тулангане. И Састро-кассир был единственным туземцем, имевшим дом на территории этого комплекса.

Входная дверь была закрыта, окна же – открыты. За занавесками была видна гостиная – не такая уж и маленькая, и мебель, которую обычно можно встретить в домах европейцев. Если разница и была, то очень небольшая. Здесь не было видно книг, которые у европейцев считаются предметом гордости.

- Джу! Джу! Джумила! – позвала ньяи.

Это она позвала свою невестку, жену Састро-кассира. Я ни разу не видел её, хотя она и приходила на нашу с Аннелис свадьбу. Зато мужа её я знал.

Дверь открыла женщина, выглядящая намного старше мамы. Она стояла, непонимающе глядя на нас.

- Джу! Мила! Это я, Саникем, ты уже забыла меня?

- Ай-ай-ай! Это ты, сестрица Икем? Ай-ай, заходи внутрь. Ты всё ещё такая молодая?

Она торопливо поприветствовала нас, пригласив сесть в кресла, которыми так гордилась.

- Да, вот так мы и живём. Это совсем не то, что ваш дом, сестрица Икем.

Кучер выгрузил наш багаж и принёс его в дом. Джумила пошла, чтобы самолично приготовить нам комнату, затем появилась снова и затрещала:

- Да, комната обычная, так что не обессудьте, – она всё время говорила только на яванском, единственном языке, который знала. – Вы, должно быть, очень устали. Давайте я принесу вам что-нибудь выпить. – И она исчезла в задней части дома.

Вскоре после этого появилась рябая девушка, которая несла поднос с напитками, изгибаясь и кланяясь, а затем встала на колени, подойдя к нам. Из задних комнат раздался голос Джумилы:

- Пей, сестрица. Тут у меня просто вода закипела.

Рябая девушка поставила напитки на стол, придвинула их нам и снова вышла.

Ньяи встала с кресла и оглядела всю гостиную. Над одной из дверей висели два изображения королевы Вильгельмины – в знак того, что здесь жили два выпускника Заводской народной школы*. Несомненно, то были двое детей Састро-кассира – мальчик и девочка, хотя в маленьких городках, вроде Тулангана, учёба детей в школе была довольно непривычным делом.

Удовлетворив своё любопытство и всё рассмотрев, ньяи ушла в другую комнату. Откуда-то изнутри дома раздался громкий и резкий, хотя и дружелюбный голос Джумилы:

- Да, сестрица, эта москитная сетка была сплетена в Гедангане. Здесь плести их некому. Хлопок здесь не выращивают. Красивая? – она засмеялась. – Если нужно будет, я потом тебе закажу такую же. Да-да, я тоже удивляюсь, сестрёнка, почему здешние заводы не желают плести такие сетки. Они были бы намного лучше.

Они вышли вместе. Потом Джумила подхватила чемодан мамы и мой и понесла их в комнату. Я мельком взглянул на маму. Она прошипела:

- Тупая.

Корзины с подарками кучер перенёс на кухню. И как только он вышел, Джумила сразу сказала: - Ах, ты и правда ещё довольно молодо выглядишь, сестрица Икем… А теперь, сестрица, и вы, сударь, можете переодеться с дороги и отдохнуть.

- Я бы хотела сначала осмотреть задний двор, – ньяи снова поднялась, и Джумила ушла, сопровождая её.

Я остался один с тревогой на сердце, так как стал подозревать, что меня сочли за нового мужчину мамы! А может быть, и хуже того: что я был на содержании у мамы. Почему мама не расставила всё на свои места сразу, как только мы приехали и нам предоставили одну комнату на двоих, почему не стала в открытую протестовать? Почему она просто прошипела: «Тупая»? И почему мой рассудок в таком беспорядке? По крайней мере, это будет интересным сюжетом для истории. Я рассмеялся, увидев в этом забавную сторону.

Они снова вошли и сели, продолжая щебетать и смеяться над чем-то, что было мне неизвестно. Я же молча слушал и размышлял. И впрямь, я виноват, что я мужчина. Обычно гостей-мужчин принимает хозяин дома в гостиной, а женщин – его жена в задней части дома или на кухне. Но на этот раз хозяина дома не было. И я был в числе гостей женского пола. Ладно. Это тоже забавный аспект в совсем не смешной ситуации.

Снова появилась та рябая девушка – она вошла так же, как и прежде – кланяясь и преклоняясь. Теперь она принесла печенье, что мы привезли из Вонокромо. В этот момент мама спросила Джумилу:

- Ну, Джу, а где Сурати? Я её не видела в задней части дома.

- Сурати? Ааа. Иди сюда! – пронзительно закричала Джумила. – Тебя теперь даже родная тётя не узнаёт!

Рябая девушка, скривившись, склонилась:

- Это я, Сурати,– прошептала она,– да, тётушка, теперь вот такой рябой я стала.

Я был поражён. Неужели это была та Сурати, самая милая девушка, которую я когда-либо видел: отмеченная широкими, а местами глубокими и чёрными оспинами.

- Ах, племянница, – ньяи встала и потянула за собой девушку, – как ты могла стать такой?

- Судьба у меня такая, тётушка.

* Заводская народная школа (голланд. Volksschool) – трёхлетняя народная или деревенская школа.

- Это всё дела её отца, старшего брата твоего, Икем, совершенно бесхребетного человека. Он хотел пойти по стопам Састротомо и продать дочь господину главному администратору завода!

- Что? Пайман? – вдруг зашлась гневом ньяи. – И Пайман мог так поступить со своей дочерью? Разве он не знал, что пришлось пережить мне? Сядь-ка сюда, на стул, племянница!

Сурати присела и потупила глаза, как и подобает юной девушке в присутствии родителей, а тем более неизвестного мужчины, которого она никогда раньше не встречала.

Джумила затрещала, обвиняя и проклиная мужа словно поток речной воды, нашедшей выход. В промежутках между её щебетанием слышался крик ньяи:

- Такая красивая, такая милая девочка, и теперь вот такой она стала?

Я тихо следил за этими тремя женщинами, разговор которых составил канву моей истории. Маму жгли её собственные чувства. Вернувшись сюда, в тот мир, из которого она происходила, на миг она показалась ничуть не образованной, точь-в-точь Джумила, охваченная крайними эмоциями, пока Сурати рассказывала свою историю так, как будто это было с кем-то другим, а не с ней, и никогда не сожалела об утраченной красоте.

Они продолжали говорить. Мама всё стонала, обвиняла, охала, совершенно утратив свою улыбку и смех.

Произошедшее с девушкой, считавшейся «цветком Тулангана», и ставшей рябой и совсем не привлекательной ни для кого, даже для мамы и меня, легло в основу длинной истории. Она действительно весьма тронула меня, и потому мне захотелось написать её. Я обещал себе увековечить её, даже если это будет повторением опыта самой мамы.

Они разговаривали уже больше часа и совершенно забыли о том, что я сижу рядом с ними. И только заводской свисток напомнил, что уже пять часов вечера – это возвещало рабочим далеко на плантациях сахарного тростника, что рабочий день окончен.

- А вы, господин, так и не отдохнули? – спросила меня Джумила извиняющимся тоном. – Сестрица Икем, проводи, пожалуйста, господина в комнату.

- Я вижу, что тут есть ещё одна комната, он мог бы занять её,– заметила ньяи.

- Зачем же отдельно? – запротестовала Джумила.

- Вот глупая! Это же муж Аннелис!

- Ох! Ах! Ох! А какие новости от Аннелис? Говорят, её отвезли в Голландию?

- У неё всё хорошо, Джу.

- Пока нет новостей?

- Нет.

- Хорошо. Тогда позволь мне подготовить ещё одну комнату.

Тогда мне стало понятно, что жена её брата считала ньяи женщиной низких моральных принципов. Я прочистил горло. Теперь хотя бы подведена черта под одной нерешённой проблемой. Короче говоря, я получил отдельную комнату в своё распоряжение: возможно, это была комната Сурати.

Войдя в только что убранную комнату с кроватью, завешенной москитной сеткой, я начал размышлять о том, как разочарована мама. И скорее всего, она откажется от своей затеи посватать меня к Сурати. Жаль стало эту женщину, желавшую связать меня этими узами! Эта её неудача стала предзнаменованием: в ближайшем будущем я смогу покинуть Сурабайю и одновременно Вонокромо.

Наступили сумерки. Когда зажглась лампа, я вдруг понял: в этом доме электрическое освещение! Мне потребовалось несколько секунд, чтобы полюбоваться лампочкой, горевшей без всякого керосина, без фитиля и без газа. Мысли мои переместились к Эдисону, и я почтительно склонил перед ним голову. Я наслаждался в жизни двумя его изобретениями: фонографом и электрической лампочкой. К тому же, электрическую лампочку я видел сейчас воочию, а не слышал или читал историю о ней в газете или журнале.

Приняв душ, я не отправился на послеполуденную прогулку, как обычно бывает перед обедом в гостях, а принялся записывать историю жизни Сурати. Но сделать это спокойно не удавалось: я услышал голос разбушевавшейся мамы, а также мягкий голос какого-то мужчины, что отвечал ей. Значит, Састро-кассир уже вернулся и почувствовал гнев мамы.

Обед проходил в тихой и враждебной атмосфере. Я вышел из-за стола раньше, чем снова началась ссора. Сначала до моей комнаты донёсся голос Джумилы:

- Ты всегда был бесхребетным. Как марионетка из театра ваянг, потерявшая свою палку. Тебе ещё повезло, что сейчас нет войны. Вот что бы ты делал, если бы пришлось идти воевать?

- Он не кто иной, как потомок рабов, – вмешалась тут же мама.

- Саникем, тебе лучше в это не встревать. Ты вполне хорошо справилась с ролью ньяи, – ответил Пайман, он же Састровонгсо, он же Састро-кассир.

- Нет, не я, а ты. Тебя назначили казначеем, потому что твой отец продал меня, помнишь?

- Но ты же была счастлива благодаря этому, – парировал Састро-кассир.

- Я счастлива благодаря собственным усилиям, а не оттого, что стала ньяи, дурак ты этакий!

Я закрыл дверь и собственные уши, продолжив писать…

7

Вот мои записи о том, что произошло с Сурати, отредактированные и дополненные мной:

Жители Тулангана были заняты подготовкой к проведению прощального вечера в связи с отъездом господина управляющего – главного представителя власти, так как его контракт закончился. Как только приедет его преемник, он тут же отправится в Сурабайю посреди торжества. Ему хотелось, чтобы о его уходе остались приятные воспоминания. Сотрудникам, которых он покидал, он частенько говорил так:

- Надеюсь, что мой преемник будет лучше меня. Помогайте ему.

Все служащие, рабочие и обычные горожане тоже надеялись на это. Управляющий сахарным заводом был влиятельным человеком в Тулангане – даже более могущественным, чем бупати, помощник резидента или сам резидент. Он был своего рода маленьким раджой. Говорили, будто бы его жалованье было даже выше, чем у генерал-губернатора. И хотя люди не кланялись перед ним, как перед бупати, его заместителем – патихом – или главой сельского района, слова его были законом. Старики в деревне ещё рассказывали историю о первом управляющем, которого в своё время сменил Герман Меллема: тот однажды приказал казнить семерых крестьян, взбунтовавшихся и отказавшихся отдать свои наделы. Ещё пятеро других крестьян умерли от страха, после того, как выполнили приказ разобрать по камням индуистский храм, чтобы заложить фундамент гигантских заводских сооружений.

Смех управляющего действовал на людей успокаивающе, однако угрозу представляли его надсмотрщики на плантациях, бригадиры, служащие и даже кули, беспрекословно подчиняющиеся ему. Люди явятся, стоит ему щёлкнуть пальцами, одного его покашливания было достаточно, чтобы сбить с ног любого.

Управляющий сахарным заводом был могущественным человеком; человеком с огненным языком.

Вот как обстояли дела в подготовке к приезду нового управляющего. На церемонии передачи дел присутствовали главный контролёр и бупати Сидоарджо. Спустя два часа после церемонии старый и новый управляющий вышли из конторы и направились в самый центр празднующей толпы. Ударили в гонг, и торжество началось. Также одновременно с этим был подготовлен экипаж для старого управляющего, когда он покинет Туланган.

На празднике участвовали платные танцовщицы, было здесь и пальмовое вино, игральные кости и непременные драки.

Нового управляющего звали Фриц Хомерус Фликкенбай. Он провожал своего предшественника до железнодорожной станции Сидоарджо. Вернувшись же обратно, он сразу шагнул в сторону веселящейся толпы и с помощью переводчика сказал:

- Что за языческий праздник? Такой шумный, варварский? Распустить! Немедленно убирайтесь все!

Тут же люди поняли: на их глазах сгущаются мрачные тучи. И они не ошиблись.

Господин Фриц Хомерус Фликкенбай был невысокого роста, даже по туземным меркам. Тело у него было каким-то шарообразным – вздутый живот, такой, какой бывает обычно у человека, который много сидит и не занят никаким физическим трудом. Глаза – жёлтовато-зелёного цвета, глубоко посаженные, выглядывали из-под век и были чистыми и прозрачными, как хрустальный шар. Он был первым европейцем в Тулангане, который появится на публике в белых льняных штанах и рубашке с коротким рукавом, из-под которой были видны густые, длинные светлые волосы на груди. Голова его была лысой, щёки – круглыми и обвисшими. Сонные же глаза производили впечатление, что ему никогда не удаётся заснуть в положенное время. Держался он особняком и был немногословным, избегая разговоров, разве что осыпал людей оскорблениями. При этом нельзя было сказать, что губы у него были толстыми.

Не только кули и жители деревень боялись его, но больше всего конторские служащие и бригадиры. Служащие, в которых текла смешанная кровь, шептали на ухо деревенским жителям и чернорабочим: кличка нового хозяина – Пликембох, то есть «уродливый пенис». И кличка эта навсегда приклеилась к нему. Женщины отворачивались или хихикали, прикрывая рот всякий раз, как слышали это имя.

После роспуска торжества весь Туланган с его жителями, служащими и рабочими окутала напряжённая атмосфера. Пликембох, казалось, был способен сотворить что угодно и с кем угодно: как с туземцем, так и с чистокровным европейцем и индо. Но рабочие и служащие, с другой стороны, реагировали на это по-своему: случиться может всё, что угодно, лишь бы их не уволили.

Пликембох понял: его боялись. И этим он был счастлив. На этот раз он действительно стал господином и работать ему нет нужды. Страх стал его самым доверенным бригадиром среди всех подчинённых. За рабочим столом видели его редко и единственным его приказом за целый месяц было: ужесточить контроль над изготовлением спирта и крепких напитков.

Между тем, сам Пликембох был знатным выпивохой и пьяницей. Однако никогда не пил той продукции, что сам изготовлял. Одну-две бутылки напитков, изготовленных на заводе, ему приносили на пробу, и он только нюхал их, чтобы определить процент содержания в них алкоголя.

На второй месяц пребывания в должности он стал выходить за пределы комплекса, заходить на плантации сахарного тростника и заводскую электростанцию. Ему нравилось стоять у котла-парогенератора, так как он гордился первой подобной установкой в районе Сурабайи. Также на второй месяц он начал ходить на охоту на птиц с пневматической винтовкой. Но при этом он не ездил верхом, что было нехарактерно и даже странно для управляющего сахарным заводом.

Днём часто видели, как он сидит перед домом на стуле, возможно, полупьяным, с пневматической винтовкой на столе. Он прицеливался и стрелял в любого туземного ребёнка, проходящего в тот момент по улице. Вскоре все дети стали его бояться. Он бежали, завидев вдали его появление с оружием в руках. С тех пор все матери упоминали о нём, когда хотели напугать своих непослушных детей.

После того, как он стал часто выходить из дома, лицо его краснело, как у курицы-наседки, что вот-вот снесёт яйцо. Голова его почти не поворачивалась, как будто шея его стала деревяшкой для розжига огня.

Всем было известно: охотник из него никудышный. Ни разу не принёс он домой ни одной подстреленной птицы, хотя, выходя на охоту, он всегда брал с собой заплечную сумку из чёрной кожи. Люди полагали, что в той сумке никогда не водилось птиц, а вместо этого лежала бутылка бренди.

Поняв, что птицы всегда будут ускользать мимо его чёрной кожаной сумки, Пликембох заскучал со своей винтовкой. И теперь он выбрал себе новый вид охоты: проникать в дома туземцев, что были расположены близ заводского комплекса, открывать двери комнат, шкафов и даже кастрюли и пароварки для риса. Причиной было то, что, по его мнению, туземцам доверять нельзя: все они или полностью воры, или воры наполовину, торговцы контрабандой и производители палёного виски. Однако он так и не нашёл того, что искал. Тогда он начал досаждать женщинам. И люди принялись запирать двери своих домой, не впуская его, даже если он стучал и ломился в них.

Все туземцы: и мужчины, и женщины испытывали отвращение, находясь рядом с Пликембохом, и не только из-за его внешности, а скорее из-за его характера. Люди чувствовали, что везде, где бы он ни присутствовал, сам воздух становится грязным. Волосы на его теле, эта его одутловатость, его прозрачные глаза, блестящая лысина…

Однажды Джумила вскрикнула от изумления. Видимо, Пликембох влез в дом через окно в пустой дом. Джумила бегом понеслась на задний двор, вошла на кухню. Все сыновья были сейчас в школе. Дочери же находились на кухне. И Пликембох зашёл на кухню. Девочки сразу же закопошились, мчась во все стороны и бегая даже быстрее матери.

Джумила помчалась на задний двор. Тело её тряслось, ничего сказать она не могла. Она увидела там Сурати, черпавшую воду из колодца, чтобы постирать одежду для всей семьи. Мать сделала ей знак скорее спасаться бегством. Но девушка не поняла. Пликембох уже подобрался к колодцу и стоял лицом к лицу перед Сурати, которая дрожала от страха и не в силах была больше стоять. Издали было слышно, как Джумила зовёт на помощь. И люди бежали ей на помощь. Но увидев, что могущественный господин снова затевает одну из своих уловок, все скрылись, стараясь спасти лицо.

Страх и отвращение заставили Сурати вздрогнуть и сесть на корточки. Увидев это, Пликембох растерялся, не зная, что делать, а затем прокрался назад, скрывшись за другими домами, и исчез из виду.

Затем соседи снова собрались и застали девушку, всё ещё сидящую на корточках. Они подняли её и положили на топчан на кухне. Соседки сменили промокшую и провонявшую мочой юбку-каин. Лицо её было по-прежнему бледным. Говорить она также не могла.

С управляющим заводом была иная история. Он спустился со своей подвесной сумкой на главную дорогу, а затем направился прямиком в свою контору. И там, открыв конторскую книгу, он выяснил, что тот дом – номер пятнадцать – занимает семья Састро-кассира. Он вызвал к себе этого кассира. Перед приездом в Ост-Индию он немного подготовился, поднаторев в малайском языке, которому его обучал один бывший контролёр. И именно на малайском и произошёл этот диалог:

- Ты Састро-кассир?

- Верно, господин управляющий.

- Ты заведуешь кассой?

- Верно, господин управляющий.

- Давно здесь работаешь?

- Более четырнадцати лет, господин управляющий.

- А сколько у тебя жён?

- Только одна, господин управляющий.

- Лжёшь. Ни один яванец вроде тебя не станет иметь только одну жену.

- Смертью своей клянусь, господин управляющий, только одна.

- А сколько у тебя детей?

- Восемь, господин управляющий.

- Отлично. А есть у тебя дочери-девственницы?

Састро-кассир тяжело опустился на стул. Отцовский инстинкт предупреждал его: будь осторожен. Перед его мысленным взором уже витало начало неминуемой катастрофы. Однако и отрицать он тоже не мог.

Все его дети были записаны в конторской книге. И если его поймают на лжи, он тут же лишится своего поста. А Пликембох, между тем, продолжал расспрашивать его о возрасте, образовании и всём прочем, что касалось Сурати, за исключением её имени.

- Отлично. Ты можешь идти.

И Састро-кассир вернулся к своей работе. Но с тех пор он стал нервничать. В первую же секунду он подумал о том, чтобы отправить дочь в Вонокромо. Невозможно. Из малайской газеты, принадлежащей индо, он узнал, что и сама Саникем попала в беду. И его старшей племяннице, Аннелис, грозила опасность – вывоз в Нидерланды под опеку. И узнал также, каким громким делом всё это обернулось. Сначала он сам собирался отправиться в Вонокромо, чтобы расспросить об этом деле и выразить своё сочувствие, но стал колебаться и не поехал. Сейчас же везти туда Сурати было невозможно.

Днём после работы его снова вызвал господин главный управляющий. Тот принял его у себя дома. Подали угощение – печенье и выпивку. Отказаться от чего бы то ни было, что ему подавали, он не мог, боясь вызвать хозяйский гнев. То, что он съел и выпил, ощущалось отравой, которая уничтожает всё.

Никто не знал, о чём они говорили там. Ни сам Састро-кассир, ни Пликембох ничего никому не рассказывали.

Когда он вернулся домой, жена оказала ему грубый приём: впервые она так обращалась с ним:

- Смотри у меня, если затеешь какую-нибудь безумную игру с этим Пликембохом! – пригрозила она.

И он понял: весь Туланган уже знал о том, что произошло. Той ночью он не стал ужинать, а отправился прямиком в свою комнату. Уснуть он тоже не мог: глаза его мигали, как у старой куклы.

Люди никогда не любили ни одного кассира. И Састро-кассир не был исключением. Простые рабочие небезосновательно подозревали его в сговоре с бригадирами для присвоения себе десяти процентов с их жалованья. Ни один из простых рабочих не умел писать и читать. Единственное, что они могли сделать, это ворчать, подозревать, ненавидеть и угрожать за спиной тех, на кого был обращён их гнев. Састро-кассиру и впрямь нужны были деньги – чтобы играть в азартные игры и платить своим любовницам, что считалось почётным занятием в кругу туземных чиновников.

Однако должность для туземцев, которые не были ни крестьянами, ни ремесленниками или торговцами, – это всё и вся. Богатство их может исчезнуть, семья – разрушиться, имя – обесчеститься, однако должность должна сохраниться. Ведь это не только их средства к существованию, но и одновременно честь, правота, самоуважение. Люди будут драться, молиться, не спать ночами, клеветать, лгать, из кожи вон лезть и ставить палки в колёса другим – и всё ради должности. Они готовы потерять что угодно ради неё, потому что, имея должность, можно всё вернуть обратно. И чем ближе должность человека к европейскому кругу, тем больше его уважают, даже если всё, что от имеет от этого, ничтожно мало, не более блангкона*.

Европейцы воплощали собой источник неограниченной власти. А власть, как известно, приносит деньги. Они победили раджей, султанов и сусухананов-императоров Явы, учёных и воинов. Даже простых людей и их имущество подчиняли они себе без содрогания.

На следующий день его снова позвали к Пликембоху, и снова никто не узнал, о ч ём же они разговаривали. В ту ночь Састро-кассир домой не вернулся. Он всё шёл, шёл и шёл по деревням, расположенным к северу от Тулангана, словно бесцельно бродящий вор. Он и думал, и не думал. Молился и тут же забывал, о чём была его молитва. К своим любовницам заходить он не стал. Игральных карт у него не было. И вообще был полон решимости очиститься от всех этих грязных пороков, как от пятен на одежде. Он не ел и не пил, а всё шёл и шёл. Не спал, а только шёл, шёл и шёл.

Искупавшись в реке и поразмышляв, сидя на камне, снова вернулся в контору. И снова пошёл работать, не заходя домой. Как только отпер он дверь своего кабинета, к нему подошёл посыльный и произнёс:

- Господин управляющий приказал вам немедленно явиться к нему, господин кассир, как только вы прибудете на место.

Оказалось, что и его медитация, и бессонная ночь накануне благословения не получили. Пликембох потребовал его к себе рано утром. Сердце его было в смятении. Теперь все узнали, о чём они говорили в конторе: их разговор подслушал один молодой кули, мывший там пол карболкой.

- Эй, Састро-кассир, у тебя уже появилась идея? – спросил Пликембох.

- Пока нет, господин управляющий, – ответил он.

- Как это – ещё нет?

* Блангкон – яванский мужской головной убор из батиковой ткани в форме шапочки, которую скрепляют нитками.

- Я пока не осмелился заговорить со своей женой, господин управляющий.

- Ты что же, не знаешь, кто такой Фликкенбай?

- Знаю, господин управляющий, хорошо знаю.

- Так почему ты пока не осмелился заговорить со своей женой?

- Боюсь, господин управляющий.

- А меня не боишься?

На самом деле Састро-кассир боялся их обоих.

Он не ответил.

- Если так, то зови сюда свою жену. Почему ты всё ещё стоишь здесь? Иди! И приведи свою жену ко мне! Ну, иди! Иди, давай!

- Она сейчас отправилась на отдых в другую деревню, господин управляющий.

- Что значит – отправилась на отдых?

- Уехала, господин управляющий, уехала отдохнуть к свекрови.

Фликкенбай сердито посмотрел на него и угрожающе поднял палец:

- Смотри у меня, если ты лжёшь! Ты ещё пожалеешь об этом! Иди уже, работай!

И Састро-кассир поплёлся на своё рабочее место. Он нервничал, готовя бухгалтерские книги, подсчитывал, делил денежные суммы. Завтра день выдачи жалованья, суббота. Закончив работу, он был намерен объявить о том, что заболел, и вернуться домой пораньше. Жена его никогда не удивлялась, если он не ночевал дома. Таков был образ жизни всех мужчин с положением в обществе, да она никогда и не спрашивала, где он был. К тому же, жёны не привыкли упрекать в чём-то мужей, занимающих видные должности. И без всяких упрёков жену можно было выгнать из дома, даже не предоставив ей официальный развод. Лишь в немногих случаях жена осмеливалась спросить о чём-то мужа, занимающего высокую должность, за исключением вопроса о его развлечениях. И потому жена молчала. Молчала по любому, чувствуя, что не в состоянии услужить ему так, как ему самому хотелось бы.

Джумила и в этот раз приготовила ему поесть, хотя было ещё рано, однако Састро-кассир есть не стал, а вместо этого потянул жену и усадил её рядом с собой на стул.

- Не думай, что сможешь обвести меня вокруг пальца, – так Джумила пыталась отгородить от него дочь.

- Он зовёт тебя.

- Никак нельзя, – Джумила знала, что окажется безоружной перед Пликембохом.

- Всё верно, именно тебя и зовут.

- Невозможно. Вместо того, чтобы продавать своего ребёнка…Как стыдно! Такого больше уже не случается. Те времена прошли.

Састро-кассир понимал, что жена, отвечая ему таким образом, бросает вызов, чтобы развестись.

- Тогда тебе лучше будет уехать.

- Нет, я буду защищать свою дочь.

- Рат! Сурати! – позвал Састро-кассир.

Девушка пришла и присела на корточки, поклонившись отцу.

- Ты уже знаешь, что произошло. Каким будет твой ответ?

- Не обращай внимания на своего отца! – провоцировала дочь Джумила. – Не будь как Саникем, твоя тётка. Не дай бог!

- Саникем сейчас побогаче будет самой королевы Соло, – добавил своё слово Састро-кассир – Она тоже может разбогатеть не хуже. Ну как, Сурати?

- Это уста сатаны! Не отвечай ему, дочка, не отвечай!

- Да, отвечать она не обязана. Но знать о том, как обстоят дела, вы обе обязаны.

- Не слушай!

- Господин управляющий, – продолжил Састро-кассир, не обращая внимания на ругань жены, – велел мне передать тебя ему. Ты будешь его наложницей. И этого достаточно. Это всё, что тебе нужно было узнать от твоего отца. И тебе решать, отказать ему или принять это предложение. Ты можешь и не отвечать. А теперь иди.

Сурати ушла.

- Дьявол! – выругалась Джумила. – Ты что это, полагаешь, что я её родила для того, чтобы она стала наложницей?! Какой же ты бесхребетный!

- Не зли меня! Сейчас я пойду поразмышляю над ответом, – рявкнул на неё Састро-кассир.

- Поразмышляешь! Тут и размышлять нечего: нет! Нет и всё!

- Это не так просто.

- Ты что, боишься стать крестьянином? Или торговцем на рынке? Тебе стыдно? Да если бы я была на твоём месте, если бы я была мужчиной, то именно так и ответила!

- Да что ты, женщина, знаешь? Мир твой размером с зёрнышко тамаринда. Один неверный шаг, и всё развалится на части.

В тот день Састро-кассиру не хотелось ни есть, ни пить. Он вышел из дома и всё шёл, шёл и шёл, как и вчера, взбираясь по бесплодным рисовым террасам: все плодородные земли оптом были арендованы заводом на сезон выращивания сахарного тростника, и каждые восемнадцать месяцев контракт продлевался. Тем крестьянам, кто пытался восстать против такого порядка, изрядно доставалось. К тому же под контролем завода находились и гражданские служащие, вплоть до деревенских чиновников и заводских бригадиров.

Пришло время полнолуния. Всё вокруг было объято полутонами в свете желтоватой луны. Дул сильный ветер. Но Састро-кассир не обращал внимания на ветер, на луну и даже на себя самого. Служащий сахарного завода был одним из любимцев божьих, ибо если бы всё было иначе, то конечно же, любому туземцу было бы под силу стать кассиром. Так что теперь он жаждал ответа, но не из уст человеческих, а из мира сверхъестественного, или через какое-то нечеловеческое существо в качестве посредника. А возможно, что некое сверхъестественное существо бродило сейчас в наполовину светлую ночь вместе с ним. И как знать, может быть, это существо прошепчет ему ответ? И в самом деле: если бы сейчас коза встала на задние ноги, присела на корточки, растянулась на земле или опустилась перед ним на колени и при этом могла говорить, заявив ему: «Састро-кассир, выполни приказ господина Пликембоха», он сделал бы всё, независимо от последствий. По крайней мере, до тех пор, пока Састро-кассир не нёс ответственности за собственные поступки, он не пользовался мозгами. Короче говоря, ключ к разгадке исходил не из уст человека, подобного ему самому. И если бы эта коза сказала «нет», он не стал бы этого делать, чего бы это ни стоило.

Для таких людей, как Састро-кассир, европейцы были всего на одну голову ниже сверхъестественных существ, и их можно было найти где угодно и когда угодно. Но европейцам он никогда не посмеет противоречить. Он, как и другие, предпочитает искать сверхъестественных существ. Им нельзя отказывать, им нужно только подчиняться, просто найти их гораздо труднее, если требуется их совет.

Састро-Кассир был полностью уверен, что не упадёт в оборок только потому, что ничего не ел и не пил. Пост также весьма почитался. Но той ночью он не встретил ничего сверхъестественного. Как ни в чём ни бывало, утром на следующий день он вошёл в контору. Служебные обязанности в конторе нужно выполнять как можно лучше, лучше всех.

Он взял ключ от двери своего кабинета. Дверь оказалась не заперта. Он молчал, задумавшись: не забыл ли он вчера вечером закрыть дверь на ключ, когда уходил? Входить он не стал. Глаза его вглядывались в стены кабинета из перекрещивающихся стальных решёток, покрытых колючей проволокой.

Ничья рука не могла пролезть и открыть замок ключом изнутри. Всё в рабочем кабинете просматривалось снаружи. И все вещи спокойно лежали на своих местах. Но кто же открывал дверь?

По его ощущениям, никакой небрежности он не проявлял: дверь запер перед тем как уйти. И даже до сих пор помнил щелчок, когда повернул ключ к замке и сказал дежурному, что уходит домой, так как у него кружится голова. Сам служащий напомнил ему:

- Вы не забыли ключ, ндоро?

Састро-кассир сказал, что не забыл. Запирать дверь на ключ было одной из его многочисленных служебных обязанностей. Забыть было просто невозможно. И теперь он пристально смотрел на дежурного, сидевшего на скамейке в углу. Он неуверенно спросил у него:

- Кто открывал эту дверь?

- Никто, ндоро.

- Ну посмотри на это сам. Она была открыта ещё до того, как я пришёл. Ключ всё ещё в моей руке.

Дежурный побледнел и ничего не сказал.

- Позови ночного дежурного.

Тот мог на самом деле подтвердить, что кто-то заходил в его рабочий кабинет без его разрешения. Ключи имелись только у двоих: у него самого и у господина управляющего. Возможно, сюда заходил Пликембох и забыл закрыть за собой. Но что, если входил кто-то другой, использовав поддельный ключ, да ещё и с недобрыми намерениями?

Полчаса спустя пришёл вчерашний ночной дежурный.

- Это ты был здесь на дежурстве прошлой ночью?

- Верно, ндоро.

- Кто входил в мой рабочий кабинет?

- Господин управляющий, ндоро.

- Ты сам это видел?

- Да, видел, ндоро.

- Ну смотри, если ты лжёшь! Что он там делал?

- Не знаю, ндоро. Я выходил проверить окна и двери.

Састро-кассир почувствовал некоторое облегчение, но его подозрения не могли развеяться. Колеблясь, он вошёл внутрь, нервно вынул из ящика стола платёжные ведомости. Ему было хорошо известно: ради должности любой человек пойдёт на что угодно, даже на самый гнусный и мерзкий поступок.

Он открыл сейф. Вчера он сложил деньги стопками для выдачи сегодняшнего жалованья.

Всё, что нужно было сейчас сделать, это поставить сейф на стол. Он отскочил назад в шоке. Сейф был абсолютно пуст, замок его открыт настежь. Он принялся ходить по кабинету взад-вперёд, выпучив глаза, затем остановился перед столом.

- Дежурный! – закричал он.

- Да, ндоро? – ответил дежурный по ту сторону решётчатой стены.

- Смотри! – закричал он снова. – Ты свидетель! Сейф пуст! Кто-то входил сюда, открыл сейф. Ты свидетель! Ночной дежурный сказал, что прошлой ночью здесь побывал господин управляющий. Ты свидетель! Свидетель!

- Ндоро! – дежурный затрясся.

- Ты охраняешь мой рабочий кабинет. Иди, доложи господину управляющему.

Дежурный в ужасе отправился разыскивать Пликембоха.

- Сегодня не будет выплаты жалованья! Никакого жалованья! – истерически закричал Састро-кассир.

Подошли люди и собрались вокруг решётчатой стены, охая при виде открытого и пустого сейфа.

- Не будет никакого жалованья. Касса была кем-то разграблена! Разграблена! Сегодня нет жалованья! Нет! – ещё более истерично закричал Састро-кассир на виду у толпы.

Работа в конторе прекратилась; все пришли засвидетельствовать – европейцы – как чистокровные, так и индо, и туземцы. Никто не смел при этом зайти в кабинет кассира, так как только двое имели на это право: сам кассир и управляющий.

Састро-кассир всё ещё истерически визжал, когда подошёл Фриц Хомерус Фликкенбай и закричал:

- Заткни свой рот! – и тот же час Састро-кассир замолчал.

Пликембох прошёл внутрь мимо толпы людей, что почтительно расступились перед ним, преклоняясь перед его авторитетом. Састро забился в угол, не отрывая глаз от бессмысленно пустующего сейфа.

- Что за шум тут стоит, эй ты, обезьяна, Састро-кассир?

Кассир, уже не реагировавший на столь резкое оскорбление, нервно доложил:

- Кто-то открыл дверь в кабинет и открыл сейф.

- Ты был здесь один.

- Ночной дежурный! Сюда! – закричал Састро-кассир.

Ночной дежурный прижал лицо к железной решётке:

- Я здесь, ндоро.

- Ну-ка, скажи, кто заходил в мой кабинет вчера вечером?

Ночной дежурный довольно долго смотрел на Пликембоха, а управляющий выпучил на него свои мраморные глаза.

- Никто, ндоро. Сюда никто не заходил.

- Но что ты только что говорил? Что сюда входил господин управляющий. А теперь ты всё отрицаешь. Дневной дежурный это слышал. Дневной дежурный!

Теперь уже дневной дежурный прижался лицом к железной решётчатой стене, стоя рядом с ночным дежурным. Глаза его следили за ночным сторожем, Пликембохом, кассиром, а потом он опустил взгляд.

- Ты был свидетелем того, что мне говорил ночной дежурный.

- Да, ндоро.

- Скажи мне, что говорил тогда ночной дежурный: приходил ли сюда господин управляющий?

- Ночной дежурный сказал, что сюда никто не заходил.

- Лжецы! Оба вы лжецы!

- Ты сам лжец! – обвинил Пликембох Састро-кассира. – В котором часу ты вчера пошёл домой? В одиннадцать! Кто проверял твои вещи перед тем, как ты ушёл? Дежурный! Ты проверял его вещи, перед тем, как он ушёл?

- Нет, господин управляющий.

- Кто может засвидетельствовать, что ты не взял заводских денег? Кто был свидетелем?

- А кто свидетель того, что я вынес заводские деньги? – слабо запротестовал Састро-кассир.

- Ответь сначала: кто может засвидетельствовать, что ты не взял тех денег?

- Никто не может. Свидетелей нет, – ответил Састро.

- Значит, их унёс ты. Надо сообщить жандармам.

- Пока нет, господин управляющий, не надо. Давайте сначала выясним, кто входил сюда вчера. Единственные, у кого есть ключи, это вы, господин управляющий, и я. И нет никаких признаков того, что дверь кабинета или замок от сейфа были взломаны. Значит, их открыли теми ключами, которые к ним подходили.

- Ты смеешь обвинять меня? Меня, управляющего этим заводом?

- Как знать? – Састро-кассир начал спорить. Если это были не вы, сударь, то, конечно, я. Никто не может открыть этот сейф, за исключением нас двоих.

- Хорошо. Тогда я зову жандармов. Ты признаешься под ударами кнута, – он уже собирался выходить, но остановился и позвал:

- Карл! Карл!

Когда пришёл тот, кого он звал, он отдал ему приказ по-голландски:

- Составь обвинительное письмо для властей, а также для жандармов, и прямо сейчас. Я сам его отнесу им. – Затем снова по-малайски. – А ну, все за работу, обезьяны!

Толпа разошлась. Кассир остался лицом к лицу с Пликембохом в своём кабинете. Ближе всех к ним были только ночной, да дневной дежурные. Оба они были бледными. И хотя смотрели они в противоположную сторону, уши держали востро и ловили каждое слово.

- Короче говоря, – сказал Пликембох, – кто взял деньги из сейфа завода, сейчас уже не самое главное. Самое главное – это то, что жалованье кули и бригадирам должно быть выплачено сегодня! Обязательно сегодня!

- Но если денег нет, это невозможно.

- Это уже твоё дело, ты же кассир. Тебя ведь называют кассиром, так? Тебе доверяет завод, тебя днём и ночью охраняют дежурные сторожи. У всех вас свои обязанности. Сколько денег пропало?

Кассир, не открывая бухгалтерских книг, ответил:

- Сорок пять тысяч гульденов и пять центов.

- Это довольно много. Ни у кого никогда не было столько денег. Сколько должны получить кули на этой неделе? - Девять тысяч сорок четыре гульдена.

- Ладно. Заплати эти девять тысяч сорок четыре.

- У меня нет ни одного гульдена.

- Куда ты отправился вчера вечером, после того, как ушёл отсюда?

- Вернулся домой.

- И больше не выходил? Люди видели, как ты выходил из дома. К кому ты ходил? Чего молчишь? Быть не может такого, чтобы тебе не к кому было пойти.

Теперь-то Састро-кассир понял: он попался в ловушку, и ловушка эта была намеренно расставлена для него. И ещё он понимал: в подобном деле, где обвиняются двое, один из которых – чистокровный европеец и управляющий, а возможно, также и держатель акций завода, а другой – туземец, истина наверняка будет на стороне европейца, тогда как на туземца возложат вину. С тех пор, как он стал кассиром, из заводских денег, что были ему доверены, не потерялось ни одного цента. Но так было раньше, теперь же – нет. Где ты был прошлой ночью? Где твой свидетель? Тот ночной дежурный будет упорствовать в своей лжи. Ему достаточно повторить, что никто не входил, так как ни у кого не было причины приходить в контору ночью, а управляющий, который мог оказаться также и акционером, уж точно не стал бы брать денег собственного завода.

- Ну, говори, куда ты ходил вчера ночью? Всё никак не признаешься? С кем ты встречался? Чего молчишь? Ладно, не хочешь отвечать. Короче говоря, тебе всё равно придётся выплатить сегодня жалованье, и без промедления – так прописано в правилах завода по согласованию с губернатором. Слышишь? С губернатором.

Перед выходом он ещё раз взглянул на него и прибавил:

- Или ты хочешь сыграть в игру с губернатором? И с жандармами? С компанией? С полицией? Что ж, можешь попробовать, – и с этими словами он вышел.

Все устремили взгляд на рабочий кабинет кассира, теперь больше напоминавший железную клетку. При этом каждый благодарил бога за то, что беда стряслась не с ним.

Кассир стоял и по-прежнему смотрел на пустой сейф, не зная, что делать. Его беспокоило не исчезновение денег, а собственная обязанность по выплате жалованья людям. Он почувствовал, что пальцы его похолодели от того, что не считают деньги. Скоро сюда явятся бригадиры – забрать деньги. Каждого из них уже ждали группы кули. Он хорошо представлял себе опасность, что угрожала ему с их стороны, если он не выдаст денег, как полагается. Он также знал, что между заводом и губернатором существует соглашение.

Он медленно запер пустой сейф и запер его, ни на кого не глядя. Он вышел из кабинета, запер дверь, и так же медленно, с опущенной головой, двинулся в кабинет Пликембоха.

- Ха, так ты явился. Что скажешь?

Ему бы хотелось ударить по этим мраморным глазам, но он не смел. На лице этого европейца он видел дьявольский план, направленный на то, чтобы отнять у него его дочь столь гнусным способом.

- Господин управляющий, у меня нет возможности выплатить жалованье, так что только вы можете решить, как лучше поступить.

- Сядь! – приказал тот ему.

Он впервые за четырнадцать лет своей работы сел на стул перед управляющим.

- Чего ты хочешь сейчас?

- Сегодня нужно заплатить кули и бригадирам. Времени, чтобы занять денег в банке, больше нет. Только вы, господин, можете помочь мне, дав в долг.

- Дать в долг? – фыркнул Пликембох. – Вот уж, действительно, наглая просьба! Девять тысяч сорок четыре гульдена – столько стоят десять новых каменных домов с землёй и всем интерьером в придачу! Ты совсем спятил!

- Только вы, господин управляющий, можете помочь.

- Тебя уволят, накажут, лишат всего, что у тебя есть. Ты станешь нищим, бедняком, попрошайкой. И уже сегодня, если ты не сможешь заплатить жалованье кули и бригадирам…

- Всё, что бы ни случилось, зависит только от вас, господин. Но и у вас тоже будут трудности, если я не достану денег для выплаты жалованья кули и бригадирам. Завод закроют – а это будет нарушением соглашения с губернатором. Что же можно сделать?

Фриц Хомерус Фликкенбай засмеялся, чтобы скрыть свой страх. А затем сказал:

- А ты смышлён. Хитрости тебе не занимать. Хочешь и меня в это втянуть? – на этот раз в его тоне уже сквозило дружелюбие. – Да, мне и впрямь стоит помочь тебе достать денег для выплаты жалованья. Вот тебе соглашение – подпиши его и поставь отпечаток своего большого пальца. И лучше будет тебе не отказываться.

Теперь всё начало проясняться для Састро-кассира: всё это было задумано и подстроено самим Пликембохом. Даже письмо-соглашение он подготовил заранее с требованием передачи ему совершеннолетней дочери Састро-кассира через три дня послед подписания этого документа. И в течение этих трёх дней после её передачи Пликембох сам позаботится о пропавших деньгах и выдаче жалованья.

Састро-кассир заставил себя поверить, что такой исход стал плодом его блужданий, размышлений и поста позапрошлой и прошлой ночью. До сих пор он ещё ничего не ел и не пил. Однако сегодня бригадиры получат жалованье и для себя, и для своих рабочих – кули. Он хорошо знал, что не может уклониться от служебных обязанностей кассира. Молясь о том, чтобы сам Господь проклял его, он поставил свою подпись на соглашении, а затем добавил к нему отпечаток большого пальца.

Он получил деньги, предназначенные для выплаты жалованья, сложенные пачками по разным суммам, точь-в-точь, как сам делал прежде. Пликембох наблюдал за ним, улыбаясь…

В жизни Сурати начались напряжённые дни. Она хорошо знала историю своей тёти Саникем. Ей не хотелось добровольно становиться наложницей, оторванной от своего окружения и воспринимаемой людьми как нечто странное. Не по душе ей было выставлять себя на публику, где бы она ни находилась.

Мать постоянно давила на неё, чтобы она не соглашалась со всем, что предлагает ей отец. Но сама она больше боялась отца, а мать – жалела. С детства её приучили бояться и слушаться родителей – словами, побоями, щипками, так что страх перед родителями стал частью её личности. Она боялась и своей матери, и отца. А ещё больше она боялась европейцев и их оружия.

Радость в её жизни исчезла. Она чувствовала, как изнутри её личность разрушает этот бунт, поднятый матерью против отца. Не под силу ей было видеть, как мать унижает отца. Также не могла видеть она и как отец принижает и игнорирует её мать. Если бы боги и богини на небесах сражались друг с другом так же яростно, как делали сейчас её родители, вся земля сотрясалась бы, пока не нашла себе твёрдой опоры.

Не позорь свою мать, братьев и сестёр. Стать наложницей? Стать ньяи? Не дай бог! Это неприлично. Недостойно. Никто такое не оправдает.

Сурати всё понимала. Она должна выполнить волю матери. Нельзя, чтобы мать, братья и сестры стыдились её. Все соседи были согласны с мнением матери. Но ещё лучше она понимала, что только отец властен над ней, гораздо больше кого-либо другого. И если того пожелает отец, никакая другая сила не сможет остановить её, ни полиция, ни Компания, ни сельский староста. И она не посмеет противиться его воле.

В эти напряжённые дни она совсем потеряла волю. Должна ли она просто отдаться на волю событий? И тем самым спасти брак своих родителей. Свести их снова вместе в атмосфере постоянной вражды? Или ей нужно ослушаться отца, и тогда мать обязательно встанет на её сторону, и развод между родителями станет неминуемым? Что же тогда будет с её младшими братьями и сёстрами? Она всё никак не могла решить. К тому же она уже столкнулась лицом к лицу с Пликембохом. Никогда по доброй воле не отдастся она ему! Она задрожала.

Наступил вечер, по окончании смены на заводе прозвенел гудок. В это время она безвольно лежала на кровати. А её мать вымещала в гостиной свою ярость на отце:

- Незадачливый сын продавца собственной дочери! Бесхребетный ты человек! Червяк – и тот может извиваться и выкарабкиваться из передряг! – голос её звучал громко и яростно, но мускулы были лишены сил.

- Сурати! – позвал отец.

Она вышла из комнаты, опустив голову и сложив на груди руки, как и положено примерной дочери. В этот момент она поняла: мать её обладает лишь громким голосом, но не силой.

- Итак, дочка, – начал свою речь Састро-кассир, – через три дня я отведу тебя туда, в дом господина управляющего. Лишь один Аллах управляет судьбой и удачей каждого. И лишь Он решает всё, как Ему угодно.

Тогда-то Сурати и поняла, что должна дать ответ. И ответ этот будет ответом испуганного и послушного родителям ребёнка. Но она знала, что эти послушание и страх – ни что иное, как собственная её гибель. Внезапно она вспомнила об эпидемии чумы, что свирепствовала к югу отсюда. Вскоре оспа поразит всех, в том числе и Туланган. Так что какая разница между её гибелью и заражением оспой? Будучи хорошей дочерью, она не станет разочаровывать отца.

- Я послушаюсь вас, отец.

- Ты послушаешься меня, дочка? Да, дитя моё? Что ты имеешь этим в виду?

- Я сделаю всё, как угодно Аллаху.

- Да, дочка, только ты можешь спасти своего отца от увольнения и от тюрьмы.

- Не делай этого, Рати, пусть его уволят, пусть посадят в тюрьму! Пусть он поймёт, что значит быть мужчиной!

- Не надо, мама. Тогда нам всем будет из-за него стыдно.

- Ах, Рати, Сурати, ты согласишься стать наложницей того неверного, того проклятого дьявола? - Он нас всех кормит, – напомнил Састро.

- Ничего, мама. У меня много младших сестёр и братьев. Да и что для вас значит потеря одного ребёнка, одного яйца из гнезда? Я сама отправлюсь туда одна, не нужно меня сопровождать, как было с тётей Саникем.

- Слава богу, Рати. Альхамдулиллах*. Ты и впрямь дитя, которое осознаёт трудности своих родителей. За свою дочернюю почтительность ты получишь славу и почёт и в этом мире, и в загробном.

- Обманщик! – закричала Джумила. – Никакой славы и почёта! Она не знает разницы между почётом и унижением!

- Вот только, – продолжила Сурати, – позвольте мне уйти сегодня вечером, чтобы поразмыслить. И не ходите за мной следом. В нужное время я сама приду в дом господина управляющего.

- Что за размышления такие, дочка? Да ещё и ночью? – Джумила не могла сдержать слёз. Весь гнев её, вся ярость вмиг растворились в жалости к собственному ребёнку. – Ведь вокруг столько бродит напастей да болезней!

- Да, мама. Если родители больше ничем не способны помочь своему дитя, своему яйцу, то это яйцо должно катиться само и искать свой путь в жизни.

Джумила больше не могла сдержать накативших эмоций. Она прижала к себе дочь.

- Куда же ты пойдёшь? Всё это из-за твоего отца…

- Пусть так, мама. К чему это? Позвольте мне теперь пойти.

- Куда ты пойдёшь? Давай я буду сопровождать тебя.

- Будет уже, мама. К чему это? Ваша дочь – яйцо, которым нужно пожертвовать. Оставайтесь с папой жить в мире и согласии.

Так и вышло. Забрав с собой небольшую сумку с одеждой, спичками, керосином и сушёными продуктами, девушка ушла в густую черноту ночи. Ноги сами несли её в направлении на юг. Отойдя довольно далеко от дома, он присела на обочину дороги и задумалась: что же ей делать? Она лишь знала, что должна уйти из дома. Крыша, что всё это время защищала её от дождя и зноя, теперь стала логовом раздора, утратив способность защищать и дарить покой, и всё это – из-за неё. Однако куда же ей идти? Одно было ей известно: мать и младшие братья и сёстры следуют за ней по пятам. Поэтому она снова встала и быстро пошла. Быстрее, всё быстрее. Увидев живую изгородь, проскользнула за неё, исчезнув из виду. Затем она зашагала дальше, всё быстрее продолжая свой путь. Ей не хотелось, чтобы в сердце её поселился стыд за родителей.

Эту проблему ты должна решить сама, так как только тебе предстоит всё это пережить. Этих бед не произошло бы, не будь на свете Пликембоха. При мысли о Пликембохе она вздрогнула. Этот омерзительный тип должен был стать её мужчиной. На миг образ Пликембоха померк, сменившись образами матери, отца, младших братьев и сестёр, тёти Саникем. Затем ещё на мгновение перед глазами её появилась свадьба Аннелис – вот та сидит рядом с мужем и выглядит такой счастливой. Она знала: подобного счастья у неё нет и уже никогда не будет. Из глаз её вытекла слеза. Ей хотелось такого же удела. Но судьба распорядилась иначе. Она боялась проклятия родителей.

- Почему папа такой же, как дедушка Састротомо? – прошептала она с сожалением. – Как он мог быть таким безжалостным к собственной дочери? И всё только ради того, чтобы обезопасить себя? Тогда какая была польза от того, чтобы рожать меня? Почему я не могу быть такой, как другие девушки?

* Альхамдулиллах (араб.) – «Хвала Аллаху».

Словно молния, вспыхнули в её сознании воспоминания о подругах, которых постигла та же участь, что и её. Всех красивых девушек уводили из дома различными способами европейцы. Теперь настала её очередь только потому, что она достигла такого возраста, в котором девушку можно умыкнуть. Как и они, она не могла ничего поделать. Она знала, что сдалась бы, как и другие, если бы Пликембох не был таким омерзительным.

Воздух был холодным, а ветер дул, не переставая. Ноги её шагали и шагали, словно сами по себе. Всё время на юг, к одной цели – в одну деревню, опустошённую эпидемией оспы.

- В этом мире никто не защитит меня, – шептала она природе, окутанной ночным мраком. – Если даже собственные родители не могут ничего сделать, то ничем тут не поможешь, лишь бы они не проклинали меня.

У неё неосознанно родился план: план крылатого термита, что летит прямо в огонь.

В эти напряжённые дни она пыталась набраться смелости, чтобы принять решение. Эта девушка пребывала в безмолвном одиночестве в своей жизни. Её единственным другом была надежда на счастье. Если бы не было этой надежды на счастье, то всё было бы потеряно. Посоветоваться ей было не с кем. Когда она считала, что принимает какое-нибудь решение, то было не что иное, как капитуляция перед грядущими событиями. И когда принял решение Састро-кассир, такая капитуляция стала непоколебимой решительностью. В это время на ум ей приходило только одно: грядущая эпидемия оспы. Нужно связать себя с эпидемией оспы. Так она и сделает.

Издалека доносился вой стаи красных волков, что в последнее время часто выходили высматривать себе добычу. Комендантский час и запрет выходить по ночам из домов сделал стаи волков правителями ночного мира. Несколько раз скот местного населения подвергался нападениям и уничтожался. Но она даже не вздрогнула, ибо уже достигла такой стадии, когда стеснение души подавило страх. И она продолжила идти. Только заслышав одинокий крик какой-нибудь ночной птицы, она останавливалась и смотрела. Может быть, та птица взывала к луне или кричала о своей тоске по любимому, что так и не явился.

Так она проделала пятнадцать километров. Пот пропитал всё тело. Из-за силуэтов деревьев начала проглядывать луна. Она остановилась у одного дерева, обозревая даль. Ей не хотелось, чтобы её кто-то увидел или повстречал. Она осматривалась сзади, справа и слева от себя. Пока ничего подозрительного не было. Однако по-прежнему она обращала особое внимание на те места, что находились под укрытием более густой темноты. Она не издавала ни звука, как будто была одна на земле. И лишь крики ночных птиц делали обстановку ещё более тихой.

Неоднократно в течение этих двух недель армия вводила комендантский час, когда в этих местах ночью запрещалось выходить из дома. Разрешено это делать было только солдатам и полицейским. Но она не заметила ни одного солдата в округе.

Она снова прошла километров десять. Издалека стали видны проблески света – словно лампа, в которой заканчивается масло: то были костры среди зарослей бамбука. Там и находилась та деревня, что была ей нужна. Те костры были армейскими постами. С того места, откуда она шла, пока не было видно солдат. И она продолжала идти. Ей было известно: армия запретила подходить к той деревне любому на расстояние ближе четырёх с половиной километров. Также её жителям запрещалось выходить из неё. Тем же, кто остался снаружи, запрещалось входить в неё. Тех жителей деревни, кто находился внутри, без всякой жалости оставляли умирать. Их беспощадно приносили в жертву оспе.

- Если мне суждено там умереть, то я умру, – прошептало её сердце ночному ветру. Это будет недолго. Всё скоро закончится. – Сурати собиралась убить себя, приняв то, что неминуемо должно было произойти. Но в отличие от своей тёти Саникем, она чувствовала, что всё ещё может сделать выбор. Она сама должна подвести себя к концу. – Если я не умру, мне суждено стать наложницей того ненавистного, мерзкого человека. Что поделать, отец, мама…

Чем ближе она подходила к месту назначения, тем больше удалялась от деревенских улиц, погружаясь в сухие рисовые террасы и неухоженные, давно заброшенные поля. Зуда в ногах и теле, расцарапанном листьями, она не ощущала. Даже свою юбку-каин она не приподнимала при ходьбе.

Она вздрогнула, разбудив стайку уток, мирно спавших в зарослях кустов. Птицы разбежались в разные стороны, крякая в знак протеста от страха. За этими утками больше никто не присматривает, подумала она, возможно, что их хозяева умерли от оспы.

Теперь она мчалась через поля, разрушенные лесными кабанами и оленями. Её одежда была вся усыпана травой и цветами. Пучок на голове распустился и волосы спутались. Но ей было всё равно. Шпильки выпали, и теперь были неизвестно где.

Луна светила всё ярче. Костры, горевшие где-то впереди, казались, становятся всё больше. Показалось несколько голландских солдат, бродивших взад-вперёд. Ветер принялся дуть сильнее. Она знала: та деревня постоянно патрулируется по периметру. Чем ближе она подходила к своему месту назначения, тем ниже приходилось ей нагибаться. Наконец она опустилась на четвереньки, как дикий кабан.

Костры, где стояли солдаты, всё больше удалялись по мере того, как она ползком продвигалась вперёд. Ползла она беззвучно, словно кошка. Руки и ноги её кровоточили, порезавшись об острые шипы и листья. Она искала щель в зарослях бамбука, служивших живой изгородью вокруг деревни. Но всё напрасно. Бамбук здесь был не гладкий, а колючий, усеянный шипами.

Она забыла о собственных проблемах и бедах. Всё существо её было сосредоточено сейчас на попытке пробраться в деревню, пробиться сквозь заросли бамбука. Здесь каждую дыру, каждую калитку охраняли голландские солдаты и костры. Не имея никаких острых инструментов, действуя только голыми руками – руками девушки, что никогда не занималась тяжёлым физическим трудом, она не могла пробраться внутрь. И тогда она начала карабкаться вверх, чтобы попытаться перепрыгнуть через эти заросли – впервые в жизни. Издалека она услышала, как солдаты перекликаются, приветствуя друг друга:

- Hordah!*

- Preng!**

Она молча слушала. Наконец голоса стихли.

- Я должна спуститься вниз, – прошептала она бамбуку, однако не спускалась. Вместо этого она устремила взгляд на деревню, лежащую за живой изгородью из бамбука. Хижины с соломенными крышами, словно огромные крадущиеся звери, притаились тут и там. Ещё она заметила одиноко бредущего худого буйвола. Было слышно слабое мычание голодной коровы. Луна светила всё ярче, освещая всё, что было на земле. Ей больше не хотелось любоваться на луну, как она часто делала раньше, напевая песни вместе с подругами. Но в этот раз всё было иначе: она заставила себя смотреть на неё – может быть, в последний раз.

Теперь она спустилась, осторожно переступая, освободившись от взглядов голландских солдат и уколов острых шипов бамбука. Земля под зарослями бамбука была покрыта опавшими листьями. Когда она наступала на них, они шуршали у неё под ногами. Она остановилась и прислушалась. В отзвуках свистящего сильного ветра, ворвавшегося в заросли бамбука, снова послышалось слабое мычание голодной коровы. Вероятно, она всё ещё стояла привязанной в стойле. Человеческих голосов слышно не было. Теперь она сама стала жительницей деревни, отданной безоговорочно во власть оспы. Она медленно шла, разыскивая ту еле-еле мычащую корову. Луна осветила ей путь к одному дому, позади которого находилось стойло. Она зажгла спичку, чтобы отыскать засов. Внутри загона никого не было, кроме одной беременной коровы. Она отвязала верёвку, и животное, пошатываясь, двинулось туда, откуда шёл запах травы. Она поглядела на корову, которая и не собиралась благодарить её, затем пошла снова. Под деревом сизигиума

* Hordah (голланд.) – «Кто там?»

** Preng (голланд.) – «Друг».

она обнаружила козу с умершими от голода и жажды козлятами, что лежали, распростёртые на земле. Коза была по-прежнему привязана. Казалось, она только что родила своих козлят, и этого никто не заметил. Луна была окутана облаками. Она снова заставила себя поглядеть вверх, словно чтобы запомнить лик луны перед тем, как оспа проникнет в её тело и отправит её в мире духов.

- Те, кто жив, пусть живут, – прошептала она, – а мёртвые пусть тихо лежат в покое и не мешают мне.

Затем она твёрдо шагнула в хижину. Изнутри послышался приглушённый голос.

- Здесь есть кто-нибудь?

Ответа не последовало. Она открыла ещё одну дверь. В дверном проёме зияла темнота. Да, она и впрямь слышала голос, но очень слабый. Тогда она зажгла спичку и увидела опухшего копошащегося младенца, лежащего рядом со своей мёртвой матерью. Ребёнок был тощим, бесплотным, покрытым грязью. Оба они – и он, и его мать – лежали на изодранной циновке. Спичка догорела. Тогда она подожгла ещё одну и зажгла керосиновую лампу, что свешивалась с гвоздя на стене.

Голландские солдаты никогда не посмеют зайти сюда, – подумала она.

За дверью она увидела ещё одно тело, распростёртое на земле: то был молодой мужчина с голым торсом. Он был мёртв. Правая рука его была вытянута. Возможно, он хотел дотянуться до своего ребёнка, которого так любил.

Мужчина выглядел очень молодым – около двадцати. Сама Сурати была моложе.

Она взяла младенца, в котором ещё теплилась жизнь, и подняла на руки. От его горячего тела шла резкая вонь, как от тухлой рыбы. Она вытащила из своей сумки бутылку с питьевой водой и попыталась напоить его. Но ребёнок уже был не в состоянии глотать. Конец его был уже близок.

Издалека прозвучали звуки армейской трубы. Она не знала, что это означало, да ей в общем-то было всё равно. Она качала на руках этого ребёнка – исхудавшего, грязного и вонючего, как качала собственных братиков и сестричек у себя дома. Прижала его невесомое тельце к груди. Поцеловала, как будто желая ему доброго пути перед долгой разлукой, чтобы потом воссоединиться уже навсегда.

При свете лампы младенец бился в последних судорогах, и она принялась петь ему колыбельную, дабы эта совсем юная душа могла уснуть вечным сном в ласковых объятиях любви совсем незнакомого ей человека. Она вытерла кончиком своей блузки-кебайи лицо ребёнка.

На миг ребёнок забился в конвульсиях, быстро извергая последние вздохи. У Сурати даже не было возможности узнать его имя. Никогда ещё не доводилось ей видеть, как умирает человек. На находясь в окружении смерти, страха она не испытывала, а почувствовала близость и дружелюбную открытость всему, ведь вскоре она сама станет частью этого. Смерть? А что стоит за смертью? По крайней мере, она уж точно не встретится с Пликембохом, да и вообще ни с кем. Почему же люди боятся её? И почему я не боюсь? Если оспа начнёт проникать в моё тело, и придёт смерть… Нет, всё равно я не боюсь. По крайней мере, проклятие родителей куда страшнее смерти. Входи, оспа, входи в моё тело…

Она опустила ребёнка рядом с матерью. Тело отца ей удалось дотащить с трудом: труп уже остыл и закоченел. Ну, по крайней мере, теперь ребёнок спит рядом с матерью и отцом. На мгновение она бросила взгляд на родителей, что мирно спали смертельным сном, соединившись, чтобы больше никогда не разлучаться. Она почувствовала удовлетворение, что сделала это, будто то было ни с чем ни сравнимое милосердие, что не делал ни один человек до неё.

В хижине она не обнаружила ничего, кроме груды рваных тряпок, наброшенных на перевёрнутую корзину. Ими она и накрыла всех троих. Потушив лампу, она вышла из дома и закрыла дверь.

До неё дошли новости, передаваемые из уст в уста: голландские солдаты собираются облить деревню керосином и поджечь её. Но пока не сейчас. Через пять дней. Сельские старосты выразили протест против такого плана голландцев, и не без причины: нельзя сжигать людей заживо. Не было уверенности, что оспа унесла жизни всех в деревне. Армейский врач, лейтенант Х.Х. Мёрцингер, подсчитал, что от оспы население деревни умрёт через два дня. Те же, кто не умрёт, могут распространить оспу в других местах, и их следует уничтожить. Протесты сельских старост привели лишь к задержке на несколько дней, давая шанс тем, кто был ещё жив, умереть своей смертью. Сжигание деревни ещё предстояло.

В том, чтобы умереть от огня, тоже нет ничего плохого, – подумала Сурати.

Она нашла трупы и возле дома. Некоторые части их были искусаны дикими зверями. Из них сочилась кровь, отчего в воздухе стояла вонь. В это время она ощутила запах разложения, исходящий отовсюду. Густой запах гнили напоминал ей поднимающийся дым благовоний, что уносил её в далёкий, далёкий мир, в такое место, о существовании которого она до сих пор не подозревала.

Так и прожила Сурати в том месте два дня и три ночи. Она начала чувствовать, как тело её покрывается мурашками всякий раз, как дул ветер. Я подхватила болезнь, – сказала она про себя. Ранним утром она отыскала колодец и искупалась. Из своей сумки она вытащила самую лучшую одежду и начала наряжаться. Надела самые красивые украшения, что у неё имелись. Ей было хорошо известно: у неё поднимается лихорадка. В темноте ночи она снова залезла на бамбуковую изгородь и спустилась вниз. Так она покинула деревню, которую скоро голландские солдаты сожгут дотла.

Она и во второй раз сумела ускользнуть от патруля.

Шла, пробиваясь сквозь мрак и туман. Шаги её были быстрыми, словно она запомнила наизусть то расстояние, что было необходимо преодолеть. Как будто она специально состязалась с лихорадкой, что уже начала свой танец внутри неё. Через несколько дней я умру. И тебя я заберу с собой, Пликембох. Тогда-то все и избавятся от тебя: и дети, и женщины, и твои рабочие. И может быть, этот мир станет чуточку красивее без тебя!

Лихорадка в её теле ослабла, подчиняясь воле, не в состоянии поглотить её силу и решимость. Я должна благополучно добраться до твоего дома, Пликембох, свежей, молодой и красивой, – думала она.

Девушек, что происходили не из простых крестьянских семей, никто никогда не учил быстро ходить, да она и не могла. Однако ноги Сурати шли и шли, пробираясь сквозь мрак и туман. Она почти бежала по сухим насыпям, поросшим травой. На этот раз она придерживала свою юбку-каин за концы, чтобы не испачкать соком диких трав и цветов.

Она преодолела десять километров. Но тело её пока ещё не покрылось потом. Тогда она прошла ещё пять километров, и снова пять. Затем остановилась под деревом, спустилась к большой канаве и искупалась. В затёнённом туманом свете луны она снова навела на себя красоту. Затем долго сидела под деревом, ни о чём не думая. В последние дни она не предавалась раздумьям, отдавшись потоку событий по мере их возникновения, словно она сама стала частью природы, подобно ветру, воде, земле. Вот показались первые люди, идущие по дороге ранним утром. Тогда она встала и тоже пошла – медленно, стараясь не испортить макияж и причёску, совсем как аристократка. Шагала она достаточно неторопливо, плавно покачиваясь при ходьбе.

К тому времени, как взошло солнце, в туманной дымке смутно показался Туланган. Она увидела несколько телег с товарами, направлявшихся на рынок в Сидоарджо.

Войдя в Туланган, она остановилась и прошептала себе под нос:

- Вот и я, господин управляющий, я уже иду к вам. Приветствуйте Сурати!

К тому моменту, как она пришла, контора на заводе уже начала работать. Улицы, прилегающие к заводу, заполнились рабочими, толкавшими тележки. Что в них, она не знала, да и особого желания узнать это у неё не было. Ноги вели её прямо к дому Пликембоха.

Она прошептала про себя, обращаясь к Господу богу, когда остановилась перед дверью дома:

- Я Твоя смиренная рабыня, – и поблагодарила Его.

Она представила себе тётю Саникем несколько десятков лет назад, также стоявшую перед этим самым домом, чтобы войти туда и стать наложницей господина Меллемы. Она открыла дверь, но ей никто не ответил. И она уселась на ступеньки спиной к дому. Запасы сушёной пищи, что она брала с собой, закончились, и она чувствовала голод. Лихорадка, что сидела внутри неё, по-прежнему подчинялась её воле.

Позади послышались шаркающие шаги. Она поднялась, обернулась лицом к двери, опустила взгляд и снова произнесла слова благодарности Господу.

Появился Пликембох, всё ещё одетый в пижаму. Он стоял, глядя на неё, сразу узнав, кто она.

- Дочь Састро-кассира? – радостно спросил он и тотчас спустился по лестнице к ней.

- Я дочь Састро-кассира, господин управляющий.

Она поднялась в сопровождении Пликембоха, сразу отдав себя в его власть, и он провёл её в комнату – то, место, которому суждено было навсегда разделить её жизнь на то время, когда она была девственницей, от того, когда она стала наложницей.

Бери, бери у меня всё, что можешь получить, – подумала она, – и тут же подохни.

И как только она вошла в комнату, в организме её сразу начала свирепствовать оспа. Силы её были сломлены. С того момента, как она легла в постель Пликембоха, больше уже встать не могла. Сам Пликембох также очень скоро заразился от неё. И в последние пару дней оба они просто лежали на кровати в ожидании смерти.

Туланган был объявлен районом-очагом эпидемии. Все работы остановились. Движение по дороге затихло. Те, кому удалось вырваться из осады голландской армии, спасались бегством, позабыв о своих должностях и жаловании. Плантации сахарного тростника остались без присмотра. Паровой генератор замолк. Замолчал и заводской гудок. Туланган погрузился во тьму. Дымовые трубы утратили своё величие, глядя сверху вниз на Туланган, словно желая знать, что там происходит, а затем грустно кивали, не желая больше смотреть туда ни одним глазом.

Деревушка, покинутая Сурати, была сожжена голландскими солдатами. Всю её уничтожили вместе с деревьями, за которыми её жители ухаживали не один десяток лет. Сам же Туланган никто не собирался сжигать. Для подавления эпидемии оспы сюда выписали врачей со всей Явы. Нельзя было позволить уничтожить такой крупный сахарный завод только из-за оспы. Капитал должен продолжать жить и развиваться. Умирать могли люди.

Лейтенанта-доктора Мёрцингера также вызвали в Туланган из Бандунга вместе со всем медицинским отрядом службы по борьбе с эпидемией. Прививки от оспы были проведены в Тулангане и во всех близлежащих местах. Однако осада Тулангана голландскими солдатами была безжалостно строгой. Никто не мог ни въехать в город, ни выехать из него. Людям не разрешалось покидать свои дома. Даже еду туда привозили и раздавали. Ежедневно хоронили жертв эпидемии.

И первым погиб господин управляющий – Фриц Хомерус Фликкенбай по прозвищу Пликембох.

Сурати всё ещё лежала в постели Пликембоха, когда его тяжёлый труп, что находился рядом с ней, подняли и унесли, чтобы закопать. Вот тогда-то и стало известно: эта девушка стала ньяи. Она осталась в живых, не умерла.

Даже несмотря на угрозу эпидемии оспы, все жители Тулангана, независимо от национальности – и чистокровные европейцы, и индо, и туземцы благодарили бога за кончину господина управляющего. Его труп они считали своего рода талисманом Тулангана от всяческой беды. Но никто так и не узнал, кто же намеренно заразил его и послужил причиной его смерти.

А ту молодую наложницу мать забрала с собой домой, изливая всё больше упрёков и ругани на голову Састро-кассира.

Сам же Састро-кассир не остался в долгу и не отмалчивался. Смерть его начальника предоставила ему возможность подать жалобу. В присутствии местных чиновников был произведён досмотр вещей его покойного работодателя. И внутри его шкафа были найдены нетронутыми деньги завода. Он восторжествовал – но только как кассир, честь которого осталась незапятнанной, однако честь его как мужа и отца была поругана, и больше уже никогда не приведётся ему восстановить её.

Красота Сурати также ушла безвозвратно.

А сахарный завод в Тулангане по-прежнему оставался величественно властвовать и наблюдать за всем и вся: людьми, фауной и флорой.

8

Мы пребывали в Тулангане уже три дня. Новый управляющий, сменивший на посту Пликембоха, прислал маме письмо с приглашением осмотреть завод. Мама отклонила это предложение. Тогда управляющий сам явился домой к Састро-кассиру и пригласил её к себе домой уже лично. Он ещё был очень молод: лет тридцать на вид. Но и на этот раз мама отказалась.

Я не мог понять, зачем управляющему сахарного завода понадобилась приглашать маму. Да и сама мама никогда не говорила, что у неё есть к нему какое-то дело.

Коммер также прислал нам письмо, в котором выражал сожаление, что не сможет навестить нас: он не мог оставить одних плотников, которые мастерили для него ловушку на пантеру. Изготовить её оказалось трудной задачей.

Каждый день мы с мамой выходили гулять и осматривали рисовые поля, сады и деревни. Она и впрямь изменилась: исчезла её мрачная аура, и она начала по-настоящему наслаждаться своими каникулами. Она совсем не походила на вдову, которая прогуливается со своим зятем – также вдовцом. Скорее она напоминала девушку, никогда не бывавшую замужем.

Походка её была твёрдой и раскованной, как ходят европейки. Она всегда носила блузку-кебайю, которая на протяжении веков не выходила из моды у женщин-индо, ньяи, а теперь и у китаянок. Не многие туземные женщины носили её: в основном, те, что принадлежали к высшему классу, да их дочери. Большинство же из них обходились нагрудной повязкой или вообще ходили с обнажённой грудью.

Её красивая ажурная и нежная кебайя всегда привлекала всеобщее внимание, и не только потому, что такая одежда ещё не распространилась в деревнях, а скорее потому, что её белый цвет и кипенное кружево выделялись ярким пятном на фоне зелени, сразу притягивая взгляд.

На четвёртый день она оставила свою привычку гулять и велела мне идти одному.

Итак, на четвёртый день я в европейской одежде (люди прозвали её христианской) с сумкой, в которой была писчая бумага, бутылка с водой и немного сушёных продуктов, в одиночестве побрёл в южном направлении, намереваясь увидеть деревню, сожжённую когда-то голландскими солдатами, в которой побывала Сурати.

Посреди моря сахарного тростника глазам моим предстало подозрительное зрелище: черепичная крыша дома! Чей это дом? Частный или заводской, в котором рабочие могли укрыться в тени? Деревья, растущие позади него, указывали на то, что вокруг него сахарного тростника не было. Вероятно, там был чей-то задний двор.

Не из праздного любопытства направился я вперёд, нет, мною двигало скорее желание свыкнуться с необходимостью обращать внимание на всё, связанное с моим народом. Брошенное мне обвинение в том, что я не знаю собственный народ, было для меня довольно-таки болезненным. И к сожалению, Коммер, вероятно, был прав.

На тропинке, окружённой со всех сторон сахарным тростником, было тихо. Я не заметил ни одного прохожего. Но со стороны дома с черепичной крышей доносились невнятные крики. По крайней мере, там кто-то ругался.

Солнце начало жарить. Пот начал заливать мне спину. Воздух стоял свежий, а тело моё ощущало лёгкость – не нужно было сопровождать маму и соблюдать этикет. Так, гуляя, я испытывал наслаждение – наслаждение своим здоровьем и бодростью. Мне очень повезло, что я оказался один посреди всей этой зелени, я был свободен, точно птица. Ведь я никогда ещё в своей жизни не отправлялся так далеко, и к тому же один. Наверное, я прошёл уже больше пяти километров.

Это была та же самая дорога, по которой когда-то прежде шла Сурати, правда, не в полуденный зной, как сегодня, а в кромешной тьме ночи, до восхода луны.

Сахарный тростник слева и справа от меня зацветёт, через несколько месяцев созреет и превратится в сахар, помогая превратить Яву во второй по величине производитель сахара в мире. Этот сахар отправится во многие страны и принесёт удовольствие и здоровье миллионам людей, которые никогда даже не слышали такого названия, как Туланган.

Опять послышались те крики.

Дорога, по которой я шёл, разветвлялась. Одна тропинка вела прямо к тому подозрительному дому. По той тропинке мимо меня прошёл крестьянин с мотыгой в руке. Он приподнял свою плетёную шляпу, не взглянув на меня, – только потому, что я был одет в христианскую одежду. Шёл он по направлению к главной дороге. Возможно, он был резчиком сахарного тростника.

- Что там кричат те люди? – спросил я его по-явански.

- Да всё как обычно, ндоро: этот Труно не такой, как остальные.

- А кто это, Труно?

- Тот, кто живёт там, ндоро.

- В том доме с черепичной крышей?

- Верно, ндоро.

- А почему на него так кричат?

- Он не хочет переезжать из своего дома.

- А почему он не хочет переезжать?

Мой неожиданный вопрос вызвал страх у крестьянина. Он съёжился, поклонился, снова приподнял шляпу и извинился. Возможно, он был среди тех, кто кричал. Снова послышались крики. Теперь мне стало понятно, что разговор в доме шёл на грубом яванском.

- Когда ты уберёшься отсюда?

Из других ртов послышался унисон новых криков, но о чём велась речь, я не понял. Затем последовали новые гневные перепалки и крики, требующие, чтобы Труно убирался. Что же происходило там, посреди этого моря сахарного тростника?

Да, правда, из-за того, что меня обвинили в незнании собственного народа, ноги мои, движимые любопытством, несли меня вперёд, приближая к месту ссоры. Возможно, я смогу научиться понимать и разбираться в их проблемах. Сам того не осознавая, я шёл всё быстрее. Больше я не обращал внимания на шуршащие надо мной при каждом дуновении ветра листья. В конце той тропинки и стоял дом с черепичной крышей . Дом был из плотного бамбука достаточно крупного размера. Стены из плетёного бамбука. Перед домом стоял усатый мужчина с окладистой бородой и обнажённым торсом. На нём были чёрные брюки ниже колена. В руках блестел недавно заточенный нож-паранг. В глазах его горел свирепый взгляд. Увидев меня, он впился взглядом, с вызовом выпучив глаза.

- О, пак*,– сказал я на вежливом яванском, – Кто только что поднял весь этот шум?

Он по-прежнему пристально разглядывал меня своими дикими глазами, как будто я был ему врагом. Я остановился перед дверью из бамбука.

* Пак – сокращённо от «Бапак» (Bapak) – «Отец», «Господин» (индонез.) – распространённое обращение к мужчине.

- Что? – резко фыркнул он на простонародном яванском. – И ты туда же?

Я почувствовал себя обиженным. Кровь прилила к моему лицу. Никогда ещё ни один яванец не осмеливался вести себя со мной настолько грубо, не говоря уже о том, чтобы «тыкать» мне. Наверное, он был нахалом, не получившим должного яванского образования. И тут в голове моей со скоростью молнии прозвучал голос Жана Марэ, обвиняющего меня:

- Ты несправедлив, Минке. Какое право ты имеешь оскорблять его? Что хорошего ты для него сделал? Только потому, что ты внук и сын бупати? Разве ты не знаешь великий призыв французской революции? Какой смысл тогда было кончать HBS?

Понимающая улыбка скользнула по моим губам. Я должен быть дружелюбным.

- Не сердитесь на меня, пак. Я не враг вам, не противник.

- Каждый день, – проворчал человек, нахмурившись, но моё дружелюбие несколько сняло его напряжение.

- Что такое, пак?

- Словно стая лающих собак! – отрывисто выпалил он.

- Кто, пак? – спросил я ещё более мягко. – Кто как стая лающих собак?

Он наблюдал за мной с сомнением в глазах. Для яванских крестьянин было необычно подозревать кого-то из высшего класса. Подозревать они были не вправе. Понятно, что этот крестьянин уклонился от своих обязанностей, словно слон, покинувший своё стадо, как выразился Нейман о Хоу А Со. Яванский крестьянин, отвернувшийся от привычного образа жизни и поведения, был опасен. Паранг в руках, громкий голос, невыполнение приказов, выпученные глаза – всё это служило тому явным доказательством.

- Не поймите меня неправильно, пак. Я только что приехал в эти места.

Но своих подозрений он не оставил. Некрупные глаза его были по-прежнему выпучены, словно он разучился моргать и они вот-вот выпадут из своих глазниц. Я должен попытаться завоевать его доверие. Должен! Должен! Невозможно сблизиться с людьми, не установив прежде контакта с их сердцами.

Я осторожно сделал шаг вперёд, пройдя через ворота, не без преодоления засевшего внутри меня страха.

- Что же на самом деле произошло? – мягко спросил я.

- Вы, ндоро, влиятельное лицо на заводе? – вдруг спросил он на вежливом яванском, и этот вопрос также показался мне наглым.

- Нет. Я только что приехал из Сурабайи. Я не чиновник с завода. Я всё ещё учусь, пак. И пишу для газет – это моя работа.

Свирепыми глазами, – что было необычно для яванского крестьянина, – он окинул меня взглядом с макушки до мысков ботинок:

- Этот паранг годится не только для рубки банановых деревьев, – угрожающе проворчал он на простонародном яванском, – нгоко. – Ещё раз и кто-то может отведать его.

- Что вы имеете в виду? Что такое? – мягко спросил я.

- Неважно, кто это будет: яванец, мадурец или даже голландец. Собака она и есть собака, пусть лает себе…

Пик его гнева миновал после того, как он смог выпустить пар и высказать угрозу.

- Так вы, ндоро, из их группы или нет? – вдруг резко спросил он, проверяя меня. Вёл он себя при этом ещё более грубо.

- Кого вы имеете в виду под ними?

Он снова вызывающе посмотрел мне в глаза, затем перевёл взгляд на мою сумку.

- Они, – сказал он яростно, с ненавистью в голосе, – те заводские собаки, что только что ушли. Земля эта моя, и их не касается, что я с ней делаю. – Он вытер пот со спины.

В сердце у меня стоял неприятный осадок, так как этот крестьянин снова заговорил на грубом яванском – нгоко. Да, он, видимо, и впрямь отщепенец, который отделился от своего класса. Тогда какой мне смысл держаться с ним вежливо? Но ведь ты решил познакомиться получше с собственным народом! Ты должен узнать его трудности. Он – один из представителей твоего народа, которого ты не знаешь, того народа, о котором ты собираешься писать, как только начнёшь понимать его!

- Разумеется, это ваша земля, – подбодрил я его и заодно себя самого.

- Пять баху*, доставшихся мне в наследство от родителей.

- Всё правильно, – сказал я, – я прочёл это в земельном управлении.

- Да, есть запись в земельном управлении, – сказал он как бы самому себе. Напряжение его начало спадать. Постепенно он вновь становился скромным яванским крестьянином.

- Можно мне зайти, пак? – спросил я ещё более дружелюбно.

Он ослабил хватку своего ножа-паранга. Я же приблизился ещё на один шаг.

- Если вы не рассердитесь, пак, мне бы хотелось узнать суть дела. Как знать, может быть, я смогу чем-то помочь? – и я сделал ещё один шаг.

Он не ответил и развернулся в сторону дома.

Словно получив сигнал, я последовал за ним. Он бросил свой паранг в дом, взял метлу из соломы и вымел скамейку из бамбука у порога под навесом.

- Пожалуйте, ндоро. Ничего, лучше этого, здесь не имеется.

Я присел на бамбуковую скамью, на которую была постелена циновка из пандана, а он встал передо мной, скрестив на груди руки. Я надеялся, что он начал доверять мне.

- Пожалуйста, попробуйте поведать мне, из-за чего вы так сердитесь, – попросил я.

- На самом деле, ндоро, поначалу я был довольно терпелив. Мне досталось по наследству пять баху: три рисовых заливных плантации и два суходольных поля, да ещё двор вокруг этого дома. Три баху используются заводом. Я не с лёгким сердцем отдал их в аренду заводу: меня грубо принудили к этому чиновники с завода, сельский староста, надзиратель и бог знает, кто ещё. По контракту – на восемнадцать месяцев. Восемнадцать месяцев! Фактически – на два года. Ещё нужно ждать, пока не будут сняты все початки сахарного тростника, если не хочешь снова сдавать в аренду землю ещё на один сезон по контракту. Какие деньги по контракту? Можете считать, сколько хотите, но они всё равно полностью никогда не платят. Собаки они, ндоро… Теперь и мои суходольные поля хотят арендовать по контракту. Ради сахарного тростника будут вырублены деревья!

- А сколько стоит аренда одного баху? – спросил я, вытаскивая из сумки письменные принадлежности. Я знал, что все яванские крестьяне с почтением относятся к пишущей братии, и приготовился записывать.

______________

* Баху – мера площади, равная 7096,5 м2.

- Двадцать два цента, ндоро, – ответил он ровным тоном, – удивительное дело.

- Двадцать два цента за каждый баху в течение восемнадцати месяцев?! – воскликнул я.

- Верно, ндоро.

- И сколько вы получили?

-Три талена*.

- И где же остальные тридцать пять центов?

- Откуда же мне знать, ндоро? Мне сказали просто поставить отпечаток своего большого пальца. Не больше трёх таленов за один баху. На восемнадцать месяцев – так они сказали. Как оказалось – на два года, пока не будут удалены пеньки и корни тростника.

- А они сами их удаляют?

- Конечно, ндоро. Им не понравится, если пеньки снова пойдут в рост, зацветут и превратятся в новые заросли тростника. Они не хотят, чтобы крестьяне получили остатки сахарного тростника бесплатно, без усилий.

Я писал и писал, и казалось, что он начал уважать меня, но его истинного отношения ко мне я не знал.

- Ну вот, а теперь прослушайте: я вам зачитаю всё, что вы мне только что поведали. А как вас зовут, пак?

- Трунодонгсо, ндоро.

Я на миг остановился, услышав это имя. Мой дедушка когда-то предостерегал меня от людей, которых зовут Труно. Такие люди, говорил дед, обычно бывают вспыльчивыми, особенно по молодости. Но бывают иногда вспыльчивыми и в старости. Люди выбирают это имя в надежде на сохранение молодого духа, крепкого здоровья и сил. Как говорил дед, такие люди обычно ещё до вступления в брак изучают боевые искусства. Я не знал, прав оказался дед, или нет.

- Значит, ваше имя Трунодонгсо. Хорошо. Тогда позвольте мне зачитать.

И я стал читать ему на яванском, и он кивал всякий раз, когда я заканчивал фразу.

- Статья эта чуть позже будет опубликована в газетах, – сказал я. Все умные и знатные люди наверняка прочтут её. Возможно, даже генерал-губернатор, бупати, резиденты, контролёры, все. Все над ней будут думать. Все узнают о том, что есть такой крестьянин по имени Трунодонгсо, которого хотят согнать со своих полей и платить арендную плату менее тридцати пяти центов за каждый баху, арендованный заводом.

- Ох, ндоро, – он высвободил руку и приготовился возражать, – нет, не так.

- Так вы забираете свои слова обратно?

- Нет, не так. Всё это верно, ндоро. Однако не я один получаю три талена, а все крестьяне, ндоро.

- Все крестьяне?

- Все, за исключением сельских чиновников.

- Сколько же получают они?

* Тален – монета достоинством в двадцать пять центов.

- Этого никто не знает, ндоро. Только они никогда не ворчали. Никогда!

- Но люди могут и не сдавать свою землю в аренду, если не хотят.

- Да, так и есть. Таково как раз моё положение сейчас. Я не хочу сдавать свою землю. Но на меня каждый день сыплются угрозы, насмешки, проклятия. Мне говорят: скоро закроют проход, и тебе придётся летать, если захочешь пройти на свои земли. Они закрыли каналы, подводящие воду к моим рисовым полям. На них нельзя было работать, и мне пришлось сдать их в аренду.

С подобными проблемами я никогда в своей жизни не сталкивался, поэтому всё писал и писал. Трунодонгсо же продолжал говорить. Всё то, что он не мог выразить за это время, он излил мне, и то, что я записал, уже не было просто словами: то была участь, бог знает скольких тысяч, десятков тысяч других крестьян, таких же, как он. Возможно, то была участь всех крестьян в регионе выращивания сахарного тростника. И ещё он сказал: не только к нему одному так относились. Он имел дело не только с европейцами, но и с туземцами: сельскими чиновниками, государственными служащими, официальными лицами с завода, включая Састро-кассира. Я с возрастающим энтузиазмом записывал, а Трунодонгсо становился всё более открытым.

Тут показалась маленькая девочка, что несла к колодцу рядом с домом бамбуковую корзину. Она зачерпнула воды черпаком, затем принялась за стирку в глиняной миске.

- Это ваша дочь, пак? – спросил я.

Он кивнул.

- А сколько у вас всего детей?

- Пятеро, ндоро. Двое мальчиков: сейчас мотыжат вон там, сзади. Остальные – девочки.

- Можно мне войти и поглядеть на ваш дом, пак? – спросил я.

- Прошу вас, заходите. Только тут непривычно грязновато.

Я вошёл в бамбуковый дом. Окон там не было. Коровы или буйвола там тоже не было. Но в углу стоял шест для привязки, что говорило о том, что раньше тут держали крупную рогатую скотину, которая жила вместе с членами семьи.

- Где ваша корова, пак?

- К чему нам корова, если нет рисовых полей, ндоро? Продали её.

В помещении не было мебели, кроме большой скамьи из бамбука и лампы, стоящей на бамбуковой подпорке. В углу стояла мотыга, которую ещё не очистили от свежей земли.

Я был благодарен богу за то, что этот крестьянин вернулся в прежнее состояние и вновь превратился в Трунодонгсо – дружелюбного, улыбчивого, вежливого и скромного, который в то же время не желает скрывать свои плохие эмоции.

- Где ваша супруга, пак?

- Ушла на базар.

- Сестрёнка, сестрёнка! – позвал я маленькую девочку, что занималась стиркой, и та подбежала к отцу. Глаза её были сонными, словно она никогда не спала достаточно времени или, возможно, из-за стригущего лишая, которым она страдала.

- Что сегодня приготовишь на обед, сестрёнка? – спросил я.

- Зависит от того, что мама принесёт с базара, ндоро, – ответила она и посмотрела в глаза отцу.

- Тогда так, сестрёнка: я хочу здесь сегодня пообедать. Ты для меня приготовишь что-нибудь?

Она ещё раз поглядела своими сонными глазами, в которых стоял вопрос, на отца. Отец кивнул ей в ответ и он очень вежливо сказал:

- Конечно же, ндоро. Пия будет рада приготовить что-нибудь для вас, но на вкус стряпня её не очень. Известное дело – деревенский ребёнок.

- Тогда давайте все вместе поедим сегодня. Сколько всего человек? Семь?

- Если так, позвольте, я принесу дрова, – извинился Трунодонгсо и вышел. А вам, ндоро, не будет зазорно есть с нами здесь?

Как же я был счастлив, что эта семья перестала сомневаться во мне! Я тут же предложил:

- Базар далеко отсюда?

- Нет, ндоро, близко, – ответила Пия.

Мне было хорошо известно, что базар этот находится в окрестностях Тулангана.

- Вот, иди и купи что-нибудь, хорошо? Купи чего-нибудь к обеду. Сама решай, что приготовить, – и я протянул ей две серебряные монеты.

Получив деньги, маленькая девочка снова посмотрела на отца. Трунодонгсо отвернулся, сделав вид, что не замечает этого. Я же положил свою сумку на скамью, а затем вышел из дома.

Я чувствовал, как счастье расцветает в моей груди, и глубоко вдохнул этого воздуха свободы в свои лёгкие, раскинув в стороны руки, словно сказочная птица Гаруда, что вот-вот взлетит. Прав был Коммер: стоит уделить хоть немного своего внимания, как перед глазами твоими возникнет новый континент с горами, реками, островами и водными путями. И пожалуй, я останусь на этом новом континенте подольше. Не один Колумб открыл новый материк: я тоже это сделал.

Я прогулялся возле дома. Позади него сохла развешенная недавно постиранная одежда: правильнее было бы назвать это ворохом чистых тряпок. И это у крестьянина, имеющего целых пять баху земли, включая три баху первоклассных рисовых плантаций! Если он может отказаться сдавать в аренду суходольные поля, то почему не поступит так же с рисовыми плантациями? Очевидно, что эти поля были последним остающимся у него источником пропитания. И он должен отстаивать их до самой смерти. В противном случае члены его семьи могут стать скитальцами.

Воздух между деревьями был и правда свежим. Но на самом деле присутствовала тут не только свежесть воздуха, но и затхлость жизни. То был континент с горными вершинами и глубокими пропастями. Водосток с грязной водой из колодца бесцельно петлял, а несколько уток рылись в грязи в поисках червей. Под кустом имбиря три птенца дрались за право старшинства. Беременная кошка дремала на куче опавших листьев, греясь в солнечном тепле. Ряд банановых деревьев, ни один из которых не имел ровного ствола, сонно склонился куда-то вбок. Трунодонгсо вдали рубил своим парангом палку, затем разрезал её и сложил дрова посреди зарослей.

Чем дальше я уходил за дом, тем чётче мог видеть очертания аккуратно возделанных полей с посадками кукурузы, перемежавшейся с маниокой. На других участках рос перец под защитой пяти хлебных деревьев. Границей между двором и полями служила шеренга кофейных деревьев, усыпанных плодами и укрытых как зонтом плотно посаженными кокосовыми пальмами. Казалось, что эта семья может выжить за счёт собственных полей, если бы не нужда в одежде и соли.

Принеся связку бананов в дом, Трунодонгсо больше не показывался. Дыма, идущего из кухни, также пока не было. На краю поля, в том месте, где оно соприкасалось с заводскими плантациями сахарного тростника, я обнаружил двух сыновей Трунодонгсо, рыхливших землю. Заметив меня, они положили мотыги на землю. Мне они выказывали большое уважение, однако смотрели удивлённо и испуганно. Более того: подозрительно.

- Вы сыновья пак Труно?

- Да, верно, ндоро, – они отвязали свои бамбуковые шляпы и бросили на землю.

По возрасту им можно было дать шестнадцать и четырнадцать лет. Поскольку в их доме не было портрета королевы Вильгельмины, это означало, что ни один из них не учился в деревенской школе.

- Так здесь проходит граница между полем и заводской плантацией тростника?

- Верно, ндоро.

- А вас не подозревают в пропаже сахарного тростника?

Они обменялись взглядами, как бы советуясь друг с другом. Из их переглядывания единственное, что мне удалось уловить, было сомнение. А ещё страх.

- Нет, я не чиновник с завода, – сказал я, – но они, казалось, всё ещё мне не верили. – Сейчас я остановился в вашем доме и чуть позже мы все вместе пообедаем.

Они посмотрели друг на друга, а затем, не отвечая, опустили взгляд и принялись разглядывать свои ноги.

- Вас никогда не обвиняли в пропаже сахарного тростника? – спросил я.

Они украдкой поглядели на меня, потом снова посовещались глазами.

- Не знаем, ндоро, – ответил старший из них.

Они по-прежнему питали подозрение и боялись меня: таково общее отношение крестьян ко всем тем, кто не является крестьянином. В анонимной брошюре, что мне дала Магда Петерс, говорилось, что яванские крестьяне боятся любого, кто сам не является крестьянином, ибо по своему многовековому опыту инстинктивно понимают, что все эти чужаки – вместе или по отдельности – похитят всё, что у них имеется. И эти два мальчика с мотыгами в руках и серпами, что валялись у них под ногами, боялись меня только потому, что я не принадлежал к их кругу, и одежда на меня была не такой, какую привыкли носить они. Даже сам Колумб с таким никогда не сталкивался.

И то, что говорилось в той брошюре, оказалось истинной правдой. Автор её был европейцем. И он знал яванских крестьян. Я же открывал для себя этот континент только что. Верно было и то, что я узнал о том, что есть «пропасть» в их жизни – она называлась страхом и подозрением.

И когда они преодолеют эту «пропасть» страха и подозрений, – говорилось в той брошюре – то эта группа людей, живущих под сотворённым Господом богом солнцем, которая не умеет мыслить рационально, поднимается во взрыве слепой ярости, который называется амок. И впасть в эту ярость, в этот амок, они могут как по отдельности, так и все вместе, и мишенью им будет служить любой, кто не является крестьянином. Ярость этих вызывающих жалость созданий, не знавших окружающего их мира, за несколько минут всегда могла быть подавлена голландскими солдатами, и они будут сломлены навсегда, едва сделав одну попытку. И это длится уже триста лет! Так что любой человек, который появится в какой угодно группе и сможет утешить их и завоевать их сердца, сможет повести их за собой, будь то религия, поле боя или вовсе смерть.

Я хорошо запомнил те слова. Чтобы больше не пугать их, я пошёл дальше. На обратном пути к дому я задумался: не приди я и не вырази сочувствия Трунодонгсо, этот мужчина, возможно, обнажил бы свой паранг и зарезал любого, кого только смог. В брошюре также говорилось: они могут прийти в ярость не потому, чтобы защитить себя, напасть или отомстить, а потому, что больше не знают, что делать, когда их последнюю возможность существования отнимут у них.

Должен признать, что автор этой брошюры – аноним – был действительно очень хорошо осведомлён. Было ясно, что даже сами крестьяне не понимали собственного положения, зато там, на другом конце земли, в Нидерландах, люди знали это, и знали хорошо. Они понимали психологию крестьян как социального класса. И всё это было написано в брошюре голландца, жившего там, на том конце земли, в стране под названием Нидерланды. Прав был Жан Марэ, когда сказал:

- Ты учишь иностранные языки – языки Европы – чтобы познать Европу, а узнав Европу, ты будешь учиться понимать сой собственный народ. Изучение европейских языков не означает, что ты не должен говорить с собственными согражданами, а говорить только с европейцами.

Я продолжал идти к тому бамбуковому дому. Нет, не только у Европы можно было многому научиться! Современная эпоха предоставила в моё распоряжение множество «материнских грудей», что могли кормить меня – начиная с моего собственного народа – туземцев, до японцев, китайцев, американцев, индийцев, арабов – всех народов на этой земле. То были мои молочные матери-волчицы, которые кормили меня своим молоком, чтобы я стал основателем Рима! Ты действительно собираешься воздвигнуть Рим! – спросил я себя. Но как? Не знаю. Я смиренно признался себе, что я – дитя всех народов и всех времён – прошлого и настоящего, тогда как место и время рождения, родители – не более, чем случайность; такие вещи не священны.

Вернувшись в бамбуковый дом, я снова принялся писать. Но первая моя строка вышла отнюдь не о том, о чём я думал по пути: зло тоже, оказывается, исходит от всех народов и было во все времена. Я писал и писал, пока не вылил на бумагу всё, что хотел сказать. И я улёгся на бамбуковую скамейку и заснул, позабыв про всё и вся.

Не знаю, как долго я проспал, ведь прошлой ночью я не выспался. Мне слишком уж не терпелось тогда закончить заметку про Сурати. Но тут крики разбудили меня, и я открыл глаза. Я всё ещё лежал на бамбуковой скамейке.

- Детка! Я получила только двенадцать с половиной центов за курицу. Этого не хватит, чтобы купить тебе одежду, если только отцу на штаны.

Поняв, что это голос взрослой женщины, я поспешно встал. Видимо, то была жена Трунодонгсо, что только что вернулась с базара. Её дочери – ещё маленькие девочки – следовали за ней на задний двор. Заметив меня, жена Труно остановилась перед домом, поклонилась, а затем обошла дом и направилась на задний двор.

Как оказалось, Пия начала готовить еду в кухне. Оттуда до меня доносились запахи жареной курицы. Внезапно живот мой призывно заурчал, требуя еды. Теперь послышался голос Пии, говорившей с матерью на низком яванском языке – нгоко:

- Когда у меня будет одежда, мама?

Ответа я не слышал. Возможно, как мне подумалось, мать ответила ей очень тихо: когда цыплята подрастут и их можно будет продать. Я достал из кармана золотые часы – подарок матушки на свадьбу: было уже четыре часа пополудни. У меня уже дико урчало в животе.

Трунодонгсо вышел из дома, подошёл ко мне и пригласил отобедать, извинившись за то, что не осмелился меня разбудить. В доме уже постелили циновку, разложив на ней еду. Тарелка имелась только одна. Рагу к рису было в глиняной миске, рис – в бамбуковой корзинке. Паста из молотого перца чили и вяленая рыба лежали в ступке с пестиком.

- Прошу вас, угощайтесь, ндоро.

- Мы будем есть все вместе, со всеми детьми и их матерью.

- Ндоро, есть только одна тарелка.

- Ну тогда мы все будем есть на листьях.

Начался спор. В конце концов Трунодонгсо уступил и все принялись есть на банановых листьях. Из кухни принесли новые уже готовые кушанья как добавку. Я нисколько не сожалел об этом, хоть и знал, что есть вместе со мной для них – настоящая пытка. Куриное мясо они брать не решались, особенно жаркое. К тому же оно оказалось твёрдым, как деревяшка. Тут мне стало понятно: в этой семье никогда не готовили курицу, несмотря на то, что куры у них в хозяйстве имелись свои.

Увидев, что они не решаются есть в моём присутствии, я доел и сразу вышел во двор подышать свежим воздухом.

После еды между нами состоялся такой диалог:

- А если бы вы, пак, сами обрабатывали эти рисовые поля, не было ли это намного выгоднее?

И тут впервые за всё это время Трунодонгсо рассмеялся:

- Когда мои родители ещё были живы, наш дом окружали кучи риса, множество кур и уток бродило тут. Но за несколько лет до их смерти сахарный завод начал давить на моего отца, чтобы он передал свои рисовые поля. Отец отказался. Затем приходил сельский староста, после него – его заместитель. Отец по-прежнему отказывался… После этого нам перекрыли водоотвод канала. Воды больше не было. Мой отец…

- А канал соорудили сами крестьяне? Не завод?

- Конечно, ндоро, я и сам участвовал в его сооружении. Целую неделю трудились. Я всё ещё хорошо помню, что по окончании работ по расчистке земли на моём участке скопилось множество опавших листьев. А в них было полным полном земляных змей – не меньше семи.

- Они никого не покусали?

- Ах, это были просто маленькие змейки, ндоро.

- И сколько же вам заплатили?

- Заплатили? Никто не платил.

Он довольно смотрел, как я тщательно записываю все его ответы. И я точно не собирался его разочаровывать. Всё это я вылью в газетную статью. И, как уже можно было догадаться, она наделает шума. Вполне возможно, что этот человек, что стоит сейчас передо мной, станет моим главным персонажем в рассказе о крестьянах в краю сахарного тростника. Он становился всё более и более интересной фигурой. И чем больше становилось штрихов на бумаге, тем больше он мне доверял. И тем легче мне было проникнуть в его внутренний мир.

Дедушка мой как-то раз предупредил меня: держи ухо востро с теми, кого зовут Труно. (Возможно, он всё ещё боялся Труноджаджи*). Такое имя по душе молодым людям, которые полагаются на свою храбрость и ловкость в бою, борясь как с оружием в руках, так и голыми руками. Ещё мой дед говорил: подобный человек может даже выступить против генерал-губернатора, где бы он ни находился, или станет бандитом-головорезом. Ох уж эти яванские имена! Я, будучи автором рекламных объявлений в газете, полагаю, что если слова деда и верны, то имена, которые берут себе яванцы, ничем не отличаются от рекламы, которая ни в коем случае не является правдой. Я осторожно поинтересовался у него, не является ли он бойцом.

- Нет, – ответил он, – однако учился боевым искусствам в молодости.

Значит, он и впрямь был бойцом, решил я, а это уже значит, что предположения деда верны.

* Трунаджаджа или Тронаджайя, также известный как Панембахан-мадурец (1649 – 1680), принц и военачальник из Аросбайи, Бангкалан, Мадура, известный своим восстанием против правителей султаната Матарам на острове Ява.

- А вы, пак, когда-нибудь сражались?

Этот вопрос снова вызвал у него подозрения. Глаза его сузились до маленьких щёлочек, словно для отражения нападок всего мира на себя. Поняв это, я тут же рассказал ему, что когда-то мой дед заставлял меня учиться боевым искусствам. В группе было несколько десятков человек. Но ко времени выпуска по прошествии трёх лет осталось только девять. По окончании третьего года наш наставник объявил о выпуске. Но сам я никогда не участвовал в поединках.

Он слушал мой рассказ с горящими глазами, которые уже не были теми узенькими щёлочками. Значит, моё предположение верно, и он действительно боец. Неудивительно, что заводские чиновники так и не решились грубо вытеснить его со своих земель. Я быстро увёл разговор в сторону от поединков и боевых искусств. Он не должен был снова стать подозрительным. Одна тема следовала за другой, и я всё писал, да писал. Интересный оказался человек. В отличие от других крестьян, он даже осмеливался высказывать своё мнение, хоть и окольным путём, и никогда прямо не переходил к сути дела. Думаю, этот крестьянин обладал сильной личностью. Сам он задавал вопросов очень мало и был несказанно рад отвечать. Полагаю, что когда-то он мог даже быть рабочим в городе. Однако об этом я спрашивать его не стал.

- А мог бы я остаться здесь на ночь? – спросил я.

Он был очень удивлён, услышав мою просьбу. И впрямь, интересная личность. Но я твёрдо решил изучить, как ему живётся, хоть немного. И конечно, он привёл целый набор оправданий, суть которых сводилась к отказу. Однако и я оказался не менее настойчивым. И наконец он согласился, скрипя сердце. Своему старшему сыну он велел отправляться в Туланган, чтобы передать письмо, которое я написал маме. Вот так я и остался там на ночь.

В ту ночь в доме зажгли масляную лампу, как в те времена, когда там был ещё крупный рогатый скот. Дым заполнил всё помещение, в котором не было окон. Лёгкие мои переполнились им, и мне стало жарко. Чем больше приближалась ночь, тем тише становилось кваканье древесных лягушек. Мне досталось место с краю большой скамьи. Остальные дети – мальчики и девочки – расположились слева от меня. Дыхание их смешивалось, как будто они вели разговор друг с другом. Они попеременно кашляли. Свет, наконец, погас. И тогда меня начали сверху атаковать комары, тогда как клопы – снизу. О Аллах, как же мирно они спят! А я даже не мог закрыть глаза в таких мучениях.

Сколько же сотен, тысяч лет, из поколения в поколение они спали вот так? И правда, эти люди очень выносливы и сильны. Время от времени я дёргал рукой, чтобы прихлопнуть комара или клопа. Глаза я всё ещё не мог закрыть. Со временем меня начало всё это раздражать, и я в темноте уселся на скамью. Но комарам и клопам было наплевать на моё раздражение. Они по-прежнему были такими же невежественными и кровожадными, как и прежде, словно никакое иное живое существо, кроме них, жить не должно. Какой же высокой оказалась цена, которую мне пришлось заплатить за то, чтобы никто и никогда больше не смог обвинить меня в незнании собственного народа! Как знать: не дай я им денег на покупки, возможно, в тот день мне бы вообще не пришлось есть. Но что же они едят каждый день? Этого я по-прежнему не знал.

Едва я откинул голову на сноп сухих рисовых стеблей, как послышалось слабое пение, доносившееся из деревни. Пение было едва слышно. Кто же станет петь в такую ночь, когда всюду полным полном комаров и клопов? Голос тот, казалось, колебался. Но не успел он закончить один куплет, как послышался скрип открываемой двери. Я напряг слух. И правда, послышался звук чьих-то шагов и шелест по полу длинного саронга. Очевидно, то была супруга Трунодонгсо. И снова заскрипела дверь. Видимо, муж и жена поднялись и вместе вышли из дома.

Но нет, вышли они не за тем, чтобы облегчиться. Деревенские песни звали их посреди ночи. Но было в том и нечто подозрительное – и это представляет огромный интерес для моей истории. Прежде чем я это осознал, я стал ощупью пробираться сквозь темноту к двери. Я должен всё узнать о них. Вскоре дверь скрипнула снова. На этот раз её открыла моя рука.

Теперь я был уже на улице, где остались только комары, но клопов не было. Небо было чёрное, без единой звезды. Глаза мои пытались уловить хоть какое-то движение людей. Но ничего, кроме черноты. Куда же делись те муж с женой? Тут я вспомнил, откуда доносилось пение. И руки, и ноги мои потянулись в ту сторону. По моим предположениям, я подошёл к хлебным деревьям. Пение уже давно прекратилось.

- Ни в коем случае, – услышал я чьё-то предупреждение сдавленным голосом.

Да, точно, под хлебным деревом стояли люди. По меньшей мере, трое. Голоса их перешли на тихий шёпот. Меня всё более тянуло в ту сторону.

- Чиновник, который остался у тебя ночевать, это, скорее всего, шпион с завода, – услышал я, – ты просто не решаешься его убить!

- Нет! Ради Аллаха! Никакой он не шпион.

- Он из семьи Састро-кассира.

- И всё же ведёт он себя не как какой-нибудь заносчивый чиновник с завода. Сказал, что он из Сурабайи и пишет для газеты. Он собирается написать о том, как нас всё это время водили за нос.

- Бред. Как будто ты не знаешь их нравов. Убей же его и покончи с этим.

- В моём доме кровь не прольётся, – то был голос жены Трунодонгсо, – шпионы с завода не такие.

- Хорошо. Я передам это пак Кьяю. Может быть, я завтра приду сюда снова.

Услышав это, я бросился бегом домой. Они всё ещё разговаривали.

Руки и ноги мои снова начали нащупывать дорогу. Казалось, сейчас этот дом стал таким далёким – до него идти ещё километр или два. Они не должны обнаружить меня на улице.

И тут вдруг ноги мои провалились в сточную яму. Должно быть, я пошёл по неверной дороге и холодная и вонючая канализационная вода стала моей второй одеждой. Так что я пошёл к колодцу. Да, я и впрямь угодил не туда. Вот проклятие! Впервые в жизни мне придётся мыться ночью, да ещё в первый раз стирать свою одежду в темноте и холодной воде.

Стуча зубами, я добрался до своей скамьи. Сухой одежды у меня не было, и я улёгся, прикрывшись циновкой, усеянной клопами, вместо одеяла. Но даже так я не чувствовал больших мучений, чем прежде. Даже скорее испытывал благодарность: доверие четы Трунодонгсо было для меня настоящим благом, что превыше любого холода и мучений.

Проснувшись поутру и стоя в одном белье, я снова выстирал одежду и повесил сушиться. Затем я писал и писал. Мне было ясно, что они были замешены в каком-то тайном сговоре. Я подозревал, что они действовали заодно в противостоянии заводу. Но может, я ошибался. Мне всё ещё необходимо было остаться здесь, хотя бы на один день.

И я снова вышел на задний двор, чтобы лучше познакомиться с местностью.

В ту ночь я снова услышал пение, доносившееся из деревни. Я проснулся и принялся ждать, когда муж и жена выйдут из дома. На этот раз небо уже не было таким же тёмным. Звёзды освещали всё вокруг. Две фигуры передо мной быстро прошли по направлению к хлебным деревьям. В такой момент я не осмеливался подойти ближе. Из-за зарослей имбиря я мог видеть тени нескольких человек. Там они пробыли недолго, затем все ушли неизвестно куда.

Я вернулся домой, долго пытался зажечь масляную лампу. И когда мне это наконец удалось, я обнаружил, что двое сыновей Трунодонгсо отсутствуют – они тоже, видимо, ушли с родителями. Паранга и серпа, которые обычно ставили, прислонив к кухонной стене, тоже не было. Всё, что осталось, это мотыги, перевёрнутые плашмя и лежащие около одной из опорных балок.

Тем утром в доме оставались лишь малыши. Пия быстро принялась кипятить воду на кухне: ей помогали младшие сёстры. Я составил ей компанию, пока она готовила, но в итоге она занервничала. Я взял с балки мотыгу и вышел на задний двор. Ступая босиком по холодной, грязной земле, я принялся мотыжить, продолжая вчерашнюю работу детей. Прошло всего пять минут, и я был вынужден остановиться. Я задыхался. Мне стало стыдно за себя. Те дети были намного моложе меня, зато могли мотыжить землю без остановки целых четыре часа.

Свидетелей моего позора не было. Как мне было бы стыдно, если бы кто-нибудь увидел, как я вот так хватаю ртом воздух. Я снова начал рыхлить землю, но уже медленнее. И тут ко мне подошла малютка Пия.

- Ндоро, не надо рыхлить, ещё испачкаетесь, заболеете. Дома уже готов кофе. Позвольте мне отнести мотыгу.

На моё счастье, мне предложили выпить кофе, иначе мне пришлось бы продолжать эту добровольную убийственную работу.

- Не надо рыхлить, ндоро, – дружелюбно запретила Пия. – Если поцарапаете руки, потом не сможете писать.

Руки я пока не поцарапал, но писать уже был не в состоянии: они неудержимо тряслись. Но всё же хоть раз в жизни я взрыхлил землю мотыгой. Ясно, что я никогда не смог бы стать крестьянином – таким же, как они.

В тот же день после полудня я попросил у них разрешения вернуться домой. Думаю, моих записей уже было достаточно. Причиной тому было то, что я не смог бы долго прожить в таких условиях. Главное, что я вынес для себя, – это то, что эти люди были намного сильнее меня, ибо их закалила вещь, что зовётся страданиями. Странно, почему эта группа людей, ставших благодаря страданиям настолько сильными, должна продолжать страдать?

Трунодонгсо стоял передо мной, кланяясь и почтительно сложив руки перед собой, и выразил сожаление, что не смог оказать мне должного гостеприимства. Глаза у него были красными от недостатка сна.

- Если вы когда-нибудь будете в Вонокромо, пак, обязательно загляните к нам. Обязательно! – наказал я.

Меня провожала вся семья. Я пошарил в кармане. У меня оставались ещё рупия и пятнадцать центов, и я отдал их маленькой Пие.

- Не забудьте остановиться в Вонокромо. Найдите там дом ньяи Онтосорох. Запомните, пак: Он-то-сох-рох.

Глаза его жены и двоих сыновей также были красными.

Теперь меня провожал один Трунодонгсо. Он нёс мою сумку с большой почтительностью, словно был моим слугой.

Посреди зарослей сахарного тростника я остановился и сказал ему:

- Пак Труно, клянусь Аллахом, у меня и в намерениях не было за кем-то шпионить!

Он на мгновение поглядел на меня, затем снова опустил голову. Должно быть, он догадался, что я слышал их разговор той тёмной ночью.

- Я очень ценю и уважаю вас, пак Трунодонгсо, и всех, кого постигла та же участь. И своими статьями я постараюсь облегчить ваше бремя страданий. Больше этого сделать мне не под силу. И надеюсь, моя помощь сможет дать результат. Трудности не всегда можно решить с помощью паранга и гнева. Ну что ж, возвращайтесь теперь домой, пак, поспите, вы выглядите сонным и усталым. А теперь позвольте мне самому нести свою сумку.

Он протянул мне мою сумку. И я пошёл, не оглядываясь. Почему-то я почувствовал, что он по-прежнему стоит на том же месте. Внезапно он воскликнул, подбежав ко мне:

- Простите, ндоро. Могу я спросить, как вас зовут?

9

На десятый день нашего пребывания в Тулангане прибыл Коммер, принёсший ляжку оленя. Лицо его казалось ещё более загорелым, а сам он выглядел вполне счастливым. Мама вышла встречать его, а мне пришлось добавить ещё несколько строк в статью о Трунодонгсо. Я не обращал внимания на болтовню этого газетчика, но голос его был громким, радостным и исполненным надежды. Закончив писать, я вышел к нему навстречу.

- Ну как ваша пантера, господин Коммер? – спросил я.

- Пока ещё не поймал. Я вынужден был сначала заехать домой. Они сами поставят ловушку, – ответил он. – Что поделать? Газета тоже важна.

- Вы выглядите очень посвежевшим, – повторил я.

- Ньяи тоже отлично выглядит, – ответил он, – только вы сами выглядите немного бледным.

- Он проводит слишком много времени в помещении, господин Коммер, – сказала ньяи.

- Очень жаль, – сказал Коммер. – Если только и делать, что писать, то жизнь может оказаться очень короткой, господин Минке. Вам нужно составить распорядок дня так, чтобы успевать гулять на свежем воздухе. Как жаль, что вы не захотели пойти со мной на охоту. Возможно, вы никогда не видели, как олени, покачиваясь, бегут и подпрыгивают, оглядываясь на преследующего их охотника. Его красивые, разветвлённые рога не могут спасти его шкуру и душу. Да, его рога действительно прекрасны, особенно когда он бежит, запрокинув голову вверх, к небу. Но красота эта бесполезная: рога лишают его возможности спрятаться в кустах, он не может из-за них бегать по лесу. Из-за рогов, господин Минке, только из-за своих прекрасных рогов, это животное обречено всегда жить под открытым небом, на открытых просторах, а значит, быть открытым пулям охотника. И всё только из-за своих красивых рогов!

- Возможно, вы иронизируете, менеер!

- Если хотите считать это иронией, дело ваше, попробуйте. Красота вашей жизни заключается в том, что вы пишите. Итак, вы проводите всё своё время в четырёх стенах, а вот это уже самоубийственный труд.

Я пренебрежительно рассмеялся.

- Я совершенно серьёзен, господин Минке: сейчас вы ещё очень, очень молоды, здоровы, и никогда не испытывали проблем со здоровьем. Но если вы и дальше будете сидеть взаперти, как сейчас, то потеряете множество богатств, которые даёт эта жизнь.

- Если вы это имеете в виду…

- Пять лет, проведённых вот так, взаперти, истощат ваше здоровье и силы всё равно, что за десять лет, сударь. И очень будет жаль, если вы вдруг почувствуете себя иссохшим и измождённым.

Я рассказал ему о том, что написал две статьи – одни из лучших из всех моих работ до сих пор.

- Рад это слышать, господин Минке. Можно мне прочесть их?

- Очень жаль, но вы сможете прочитать одну из них, только когда она будет напечатана. А вот другую – пожалуйста, если хотите.

Я передал ему рукопись «Ньяи Сурати» и стал внимательно следить за его лицом. Мама ушла на задний двор.

- Вы можете комментировать хоть сейчас, только не упоминайте тех имён, что я использовал, – предупредил я.

Рукопись была довольно длинной. Коммер всё ещё читал её, когда мама вернулась, неся в руках блюдо с угощением. Он погрузился в рукопись. Глубоко вздохнув, он положил рукопись на стол – так осторожно, словно боялся, что она вот-вот разобьётся, и взглянул на меня сияющими глазами:

- В ваших статьях это проявляется всё яснее, – прокомментировал он.

Я уже начал волноваться, что он произнесёт имя Сурати, но он не упомянул ни одного имени.

- Каково ваше мнение? – спросил я с любопытством.

- Ваши характерные черты становятся всё более заметными. Верно говорят, что вы всё больше склоняетесь в сторону гуманизма, тем самым всё больше расширяя его масштабы. И если люди, подобные нам, говорят о расширении масштабов, вам следует обратить внимание на те аспекты, которые не упоминаются, – он не счёл нужным объяснять, что же это за аспекты такие, которые не упоминаются. – Ваши статьи взывают к человеколюбию, отвергают варварство, обман, клевету и слабость. Вы мечтаете о сильных людях, обладающих сильным гуманизмом. Ведь и правда, сударь, только тогда, когда каждый человек станет настолько сильным, у нас и будет настоящее братство. Вы истинный сын Французской революции. Пока вы сохраняете эти характерные черты, менеер…

Мама внимательно слушала, не вмешиваясь. Я заметил, как Коммер перевёл взгляд на маму, словно спрашивая её мнение, но она не ответила на его просьбу и не стала ничего комментировать. Словно получив некоторое одобрение, журналист приободрился:

- По-видимому, вы читали и изучали произведения многих французских поэтов.

- Нет, сударь.

- Нет? Что же, это объясняет, почему у вас столь тяжёлый взгляд на жизнь, прямо как у Мультатули. У вас нет чувства юмора. Если вам понравится читать французских поэтов, то ваше мнение может ещё измениться и перестать быть таким серьёзным.

- Значит, моя статья не годится?

- Она хорошая, очень даже хорошая. Сомневаться в этом не приходится. Я говорю о вашем взгляде на жизнь: ни чувства юмора, ни игривости, всё тяжело, словно весит целую тонну. Ваш взгляд на этот мир и на человека слишком серьёзен и напряжён, как будто вы в жизни ни разу не играли, не испытывали удовольствия. Вы всегда серьёзны.

- А что, плохо быть серьёзным?

- Нет. Совсем нет. Но вы не общаетесь с достаточным количеством людей из разных классов. Такое напряжение и серьёзность могут и впрямь убить вас. Вас никогда разве не интересовала светлая сторона жизни?

- Ты и впрямь всегда суров, Минке, – вмешалась в разговор мама.

- Правильно, ньяи, суров – точно и одним словом, – подхватил Коммер.

- В этой жизни я и впрямь не видел светлой стороны, – сказал я, защищаясь.

И теперь газетчик слушал меня, весь исполненный внимания.

- У многих людей положение по-прежнему не такое уж радостное, господин Коммер, да и сама эта история о мучениях и притеснениях... Где в ней светлая сторона? Если бы я согласился с таким обращением, то может быть, смог бы увидеть что-то в гримасах боли других людей,– продолжил я. – Но я не из тех людей, кто угнетает других, господин Коммер.

- Хорошо, хорошо. Вы дали жизнь этому, и это дало жизнь вам. Вы стали одним целым с тем материалом, над которым работаете. Это уже вопрос мышления и эмоций. Вы во всём правы, сударь. Не так ли, ньяи?

- Ах, я в таких вещах не разбираюсь, – сказала мама, моя руки.

- Эта жизнь приведена в равновесие, менеер, и тот, кто смотрит лишь на её светлую сторону, просто сумасшедший. Тот же, кто смотрит только на страдания, – больной.

- Значит, сударь, вы причисляете меня к больным?

- Если вы будете продолжать в том же духе, – то да. Вы утратите свою стойкость и подвижность; вас раздавит то единственное страдание, которое вам знакомо. Вам лучше научиться менять себя, если я вправе вам это предложить.

Коммер казался таким уверенным в том, что говорил, как будто иного выхода не было.

- Ему нужно просто сменить обстановку, господин Коммер, – перебила его мама. – Мне кажется, что вы преувеличиваете.

Журналист молчал, уязвлённый таким выговором. Он повернулся лицом к маме, внимательно слушая её.

- Он всё ещё пребывает в трауре. Если он видит больше страданий вокруг, то вполне естественно и даже уместно, что страдания будут преобладать и в его статьях. Во всех тех, кто страдает, он видит своих товарищей, а в несправедливости – своего личного врага. Радость и страдания не следует рассматривать как некий баланс. Разве сама жизнь не более реальна, чем чьё бы то ни было мнение о реальности?

Затем между нами завязался спор. Он был полностью на голландском. Казалось, мама знала многое о литературе, но о жизни ей было известно куда более. Я же, словно ребёнок, появившийся на свет только вчера, больше слушал, чем участвовал в споре сам. Внезапно их спор прекратился. Вопрос Коммера застал меня врасплох, как удар сабли:

- Вы, сударь, пишите довольно хорошо. Думаю, в этом со мной согласятся все. А последняя статья – и вовсе ваша лучшая работа на сегодня. Если вы продолжите писать в таком же духе, то рассказы вы уже не сможете писать. Вы будете произносить речи и перестанете быть писателем. Вы хотите быть писателем или оратором?

Вот снова вопрос, что сильно задел меня, так как на самом деле я не мог разобраться в своих аргументах.

- Почему это он должен выбирать одно из двух, как вы предложили, менеер? – возразила мама. – Он вправе расти и развиваться. И он вправе не выбирать одно из двух, следуя вашему предложению. Ещё молодой – у него как минимум есть ещё двадцать лет, чтобы развиваться. Вот вы, господин Коммер, достигли большего в своей карьере, чем Минке?

- Ньяи, не поймите меня неправильно, – начал смягчать свой тон Коммер. – Господин Минке являет собой надежду для всего его народа. Кто ещё может выступить сейчас в среде его народа? Если господин Минке не решится ответить на этот вызов, в будущем ему будет трудно проявить упорство, он быстро охладеет и не закончит начатое дело. Видите ли, ньяи, в его статьях, что я прочёл, он начал – хоть и довольно расплывчато – выступать в защиту своего народа…

- А вы сами, сударь, выступаете в роли оратора…, – возразила мама.

- Чего же туземцам ждать от меня? Нечего. Зато ожидания, возложенные ими на господина Минке – такого талантливого, – высоки, даже слишком высоки. Ему брошен вызов – начать понимать свой народ, то, как он живёт, а это – неиссякаемый источник. И своей последней статьёй он уже начал слушаться и следовать моему совету. Не так ли, господин Минке?

- Верно, – ответил я.

- Ньяи, если господин Минке не может увидеть светлую сторону в жизни, то как он сможет показать своему народу: счастье – вот оно, в том-то и том-то? У любого страдания есть пределы, ньяи. Зато способы преодолеть его поистине бесконечны. Без радости, пусть даже в победе над страданием люди будут ходить кругами, замкнувшись в своём страдании.

Мама молчала, – казалось, что она пытается нащупать какую-то мысль.

- Двадцать лет, ньяи. Мы оба прошли через это: двадцать лет – не так уж и много. За двадцать лет люди не обязательно становятся умнее. Есть много людей, которые так и не научились ничему из собственного опыта, а стали лишь ещё более невежественными. Мои слова и правда резкие, и адресую я их господину Минке, а также самому себе. Но это всё же лучше, чем неприкрытая лесть, щедро раздаваемая Маартеном Нейманом. Он и так получил слишком много лести в свой адрес. Однако от кого ещё он получит поддерживающие его жизнь семена, как не от своих искренних друзей, ньяи?

- Я уверена, господин Коммер, что через двадцать лет он добьётся куда большего успеха, чем вы сами.

Услышав это, я смущённо отвернулся на похвалу своей тёщи, которая откровенно защищала меня. Она целиком была на моей стороне, а не на стороне истины, которую мы искали.

- Ну, именно на это я и надеялся. Позвольте рассказать вам кое-что. Недавно в высших кругах шумно обсуждали письма Картини, что в который раз перечитывались на заседании Лиги борьбы против морального разложения в Нидерландах. Она рассказывает в них о наступлении прекрасной эпохи современности в Европе, о которой ей лично известно только из вторых рук, тогда как в Ост-Индии всё ещё стоит непроглядная ночь. Какая ещё эпоха современности, когда даже пятнышка света тут не видно? Туземцы живут в кромешной тьме. И в своём невежестве они захотят так далеко, что выставляют себя на всеобщее посмешище, совершая нелепые и глупые поступки. В одной строке своего письма, – насколько мне довелось слышать от других людей, – она размышляет о том, что как было бы хорошо, если бы люди могли сколь угодно долго спать, а проснувшись, обнаружили бы, что наступила иная эпоха – эпоха современности. Да, ньяи, многие восприняли эту строку как знак того, что она отчаялась. И по-моему, она действительно отчаялась.

- Теперь вы, менеер, стали оратором.

- Да, я действительно оратор, ньяи, мне повсюду приходится много выступать.

- Однако, сударь, вы ведь пишете так же, как Минке.

- Верно, ньяи.

- Но ведь нет ничего такого в том, чтобы заниматься сразу обеими вещами?

- Нет. Но господину Минке было бы опасно ораторствовать в своих статьях, а не в разговорах с людьми. А господин Минке кажется, не так умён и не так склонен к разговорам, как я. А статья, в которой главная роль отводится выступлению, – самая худшая из статей.

- Но какое же это имеет отношение к Картини?

- К Картини, ньяи? Она пришла в отчаяние, не зная, что ей сделать для своего народа. Поэтому она и чувствует усталость, видя слишком много страданий. Она жаждет заснуть, а потом проснуться и насладиться светлой современной эпохой. Но эпоху современности не построить во сне, одной лишь силой своих сновидений. Господин Минке, я сам, множество других людей, и конечно, ваш собственный народ даже не надеются, что так всё и будет.

- Вы, сударь, и впрямь, умеете выступать с речью, – похвалила его ньяи.

- Я сделаю всё, ньяи, если это принесёт пользу. А что касается Картини, то она единственная туземная девушка, которая высказывается подобным образом в своих письмах и эссе.

- Что ж, сынок, – сказала наконец ньяи, – ты один вправе определять, в чём для тебя благо…

- Господин Коммер, – начал я, – вообще-то я не совсем понял, о чём вы только что говорили. Что именно вам не нравится в моих статьях?

- Ваши статьи хорошие – я это уже говорил. Помимо этого, вы стали склонны к ораторству. И эта тенденция проявит себя ещё ярче, если вас не предупредить. В нашей Ост-Индии никогда не было авторских критики произведений, господин Минке. Вся критика существует только на словах. Вы можете отвергнуть критику, но сначала выслушайте её, поразмышляйте, и если нет нужды отвергать её, то примите как предложение. Не следует злиться на критику.

Тут я впервые столкнулся с тем, что Коммер назвал критикой.

Разговор был прерван обедом. После него всеми нами овладела какая-то вялость. Ораторский дух Коммера затих. Он сонно сидел в своём кресле, но домой ему идти не хотелось: по всей видимости, он получал удовольствие от демонстрации своих знаний и от того, что находился рядом с мамой.

Головы наши ещё больше отяжелели от влажного дневного зноя. Утратив весь свой пыл и энтузиазм, Коммер снова сказал:

- Хороший автор, господин Минке, должен уметь дарить своим читателям радость – причём настоящую, не поддельную, дарить веру в то, что жизнь прекрасна. Не позволяйте читателю наполнять свою жизнь страданиями без веры в то, что даже самому тяжкому страданию можно противостоять, и однажды испытав его, они уже не будут ощущать его тяжесть, а скорее сочтут забавой. Дарите своим читателям надежду, сударь. Затягивать самого себя в логово оспы так же безумно, как подчиниться страданию. И пока страдания исходят от людей и не являются стихийным бедствием, люди могут противостоять им. Дарите надежду своим читателям, своему народу, менеер. Я разве не предлагал вам начать учиться писать на малайском или яванском? Дайте своему народу то лучшее, что способны дать.

- Я никогда этого не забуду, господин Коммер.

- Между обоими моими предложениями существует взаимная связь.

- Мне потребуется время, чтобы понять всё, что вы сказали.

- Конечно, сударь, вы ведь ещё так молоды.

- Вот почему я и привезла его сюда, господин Коммер, – сказала мама. – Пусть подышит здесь иным воздухом. Новый воздух, новая атмосфера, новые мысли, новая энергия. Очевидно, он сможет получить здесь новые материалы для своих статей.

- Точно, ньяи, новые материалы. Однако тот способ, как он смотрит на эти материалы, прежний. Люди называют такой взгляд пессимистичным. Горизонт его мировоззрения страдальческий, мрачный, тогда как сам по себе горизонт – это небесная линия, где всходит и восходит солнце, где исчезают из виду лодки и корабли, и откуда они появляются, чтобы причалить к берегу.

Я только сейчас понял, что Коммер не курит. И так как сам я тоже не курю, то просто смолчал. Мама даже не обратила на это внимания.

- Главное – это уметь наслаждаться жизнью и её красотой, и не закрывать глаза на её язвы. Требуется сила – твёрдая и стойкая, чтобы вырваться из тысячакилограммового гнёта страданий, сударь. Именно этого я и ожидаю от вас, господин Минке.

- Мама, я начинаю понимать, что сказал мне господин Коммер, во всяком случае, что он имел в виду. Но мне нужно спокойно поразмышлять над этим.

- Верно, господин Минке. Вы и сами являетесь почитателем Французской революции и хотите, чтобы достоинству человека было отведено надлежащее место, но если будете смотреть на людей только с одной стороны – стороны страданий – то потеряете из виду многие другие аспекты. Размышления об одном только страдании породит в нас месть и ничего больше…

- Мы в отпуске, почему бы нам не поговорить о чём-то другом, более приятном? – внесла предложение мама.

- Для меня лично не было ничего приятного, ньяи. Ни одной пантеры мне поймать не удалось. И завтра я должен вернуться домой. А когда вы возвращаетесь, ньяи?

- Полагаю, после того, как вы вернётесь.

Разговор не клеился. Коммер начал терять свою прыть. Казалось, он больше не мог сдерживать позыва ко сну и даже три раза зевнул. Я сам зевнул дважды. Возможно, из-за своей сонливости ему не удалось поймать ни пантеру, ни сердце мамы. К тому же он запросто заснул в поездке перед ней как раз тогда, когда надеялся получить от неё ответ на своё предложение руки и сердца. А возможно, он мог заснуть даже посреди выступления.

- Если вас, сударь, так клонит ко сну…, – предупредила мама, – то вам…

- Лучше мне будет сразу же вернуться, ньяи, господин Минке.

Мы проводили его, он сел на лошадь, а затем медленно выехал из Тулангана.

- Он только хвастается тем, что, как ему кажется, он знает, – проворчала мама, – прямо как маленький ребёнок, хвастающийся своей куклой.

- Может быть, в его словах истина, мама.

- Конечно. Вот только то, как он это преподносит, сынок, этот его энтузиазм, эта напыщенность… эти слова идут не от сердца. Он просто хотел показать нам свой уровень знаний. А возможно, он и сам не верит в свои слова.

- Он хороший человек, ма, – сказал я.

- Да, он и впрямь хороший человек. Та, помощь, что он нам оказал, была бескорыстной: по крайней мере, я на это надеюсь. Но в его речи сейчас проскальзывал некий корыстный интерес.

- Какой интерес, ма? – спросил я тоном ноющего ребёнка.

- Тебе уже надоело здесь?

- Возможно, Панджи Дарман уже приехал.

- Так ты действительно хочешь меня оставить?

- В любом случае, я надеюсь, вы подарите мне младшую свояченицу.

- Тшш! – и ньяи быстро зашла в дом.

Обычно дом Састро-кассира всегда был полон детских криков. Но сейчас – в три часа пополудни – никаких голосов не было слышно. Сидя один в гостиной и разглядывая два портрета королевы Вильгельмины, я размышлял над словами Коммера, который всегда только и делал, что принуждал и приказывал, угнетал меня и лишал свободы.

И хотя я знал, что намерения его благие, однако не всё то, чего он хотел от меня, было правильным. Возможно, он был прав во всём. Но почему тогда он так агрессивно продвигал свои идеи? Почему ему больше нравится хвастаться своим величием и изливать на окружающих свой энтузиазм, чтобы доминировать над ними? Слова «должен» и «не должен» были его знамёнами в любой идее, как будто иного просто не было дано. При поверхностном, недавнем знакомстве с ним, признаюсь: он мне был и впрямь интересен. Он производил на меня впечатление бесподобного арбитра. Но чем больше я узнавал его, тем сильнее со временем первое впечатление начало сменяться другим – я отвергал его, не испытывая к нему больше симпатии. Он был скорее антипатичен мне. И даже мама не хотела продолжать с ним дебаты.

Насколько же он отличался от Сары и Мириам Де Ла Круа! Даже Магда Петерс – и та никогда не позволяла себе приказывать или запрещать что-то. Жан Марэ – мягкий и застенчивый человек – однажды предстал в ином облике, – когда оказывал на меня давление из-за языка. Но и это, возможно, было связано с временным влиянием на него Коммера.

Мои отец и старший брат точь-в-точь как Коммер: всё у них – только «должен» и «нельзя». Я улыбнулся проскользнувшей мысли: а может быть, таков их нрав – этих отсталых людей, которых так и не коснулся дух Французской революции? Таковы они, эти мужчины, привыкшие командовать безвольными женой и детьми, соседями и братьями-сёстрами? Моя улыбка перешла в смех. Меня даже порадовала эта идея, которая необязательно была верной.

Да, пожалуй, на этот раз Коммер был прав. Вполне возможно, что прав. Однако со всеми этими «должен» и «нельзя» не стоит ему питать надежд на то, чтобы приблизиться к сердцу мамы. Он просто потерпит неудачу.

Как Жан Марэ мог поддаться его влиянию, пытаясь заставить меня учиться писать по-малайски? И это он – такой нежный и стеснительный человек?! Я попытался вспомнить те слова, что когда-то причинили мне боль, но всё, что я вспомнил, это его наказ: ты должен быть справедливым, ведь ты образованный человек! Я всегда старался думать и поступать по справедливости – в этом меня убеждало собственное сердце. Попробую всё взвесить, как если бы Марэ проверял мою совесть, но только я буду по-прежнему больше взвешивать всё хорошее и плохое в других людях. А как насчёт меня самого? Ты всё справедливо взвесил? Как насчёт справедливости твоего решения писать для своих читателей по-голландски, даже если ты ни в коей мере им ничем не обязан? Именно так и говорила твоя матушка.

- Я действительно собираюсь научиться писать по-малайски, – ответил я. Но этого невозможно достичь за один день.

А ты уверен, что никогда не обязываешь других людей и не запрещаешь им чего-либо, только потому, что тебе нравится подобная роскошь – принуждать и запрещать? Прямо как Коммеру.

- Нет. Никогда. Правда, никогда.

Если ты и впрямь являешься почитателем Французской Революции, Минке, то почему обиделся, когда простой крестьянин – Трунодонгско – заговорил с тобой на низком яванском языке – нгоко? Я почувствовал стыд и не сразу смог ответить на собственный вопрос. А ещё я признал: дух и идеалы Французской революции ещё не проникли в моё отношение к повседневности. Они оставались просто полученными мной знаниями, украшением мыслей, и не более того.

Хорошо, что ты это всё же признал. А вот если бы сейчас какой-нибудь туземец заговорил с вами, господин Минке, на высоком яванском – кромо, – посоветовали бы вы ему перейти на нгоко? Ха, не можете ответить. Вы до сих пор не в силах отказаться от тех удобств и удовольствий, доставшихся вам по наследству от ваших предков-владык туземного народа! Ты просто жулик. Ты отвергаешь девизы Французской революции: свободу, равенство и братство ради того, чтобы пользоваться благами этого наследства. В тебе живёт только один идеал – свободы, да и то свободы для самого себя. И не стыдно тебе называться почитателем Французской революции?

Я весь съёжился со стыда. Да, должен признаться, что всё ещё не был готов отказаться от преимуществ такого наследства. Слыша, как со мной разговаривают на нгоко, я чувствовал себя обделённым в правах. С другой стороны, слыша, как ко мне обращаются на кромо, я считал себя одним из немногих избранных, вознесённых на высокую планку, своего рода богом в теле человека, и эти удовольствия – преимущества моего наследства – умащали меня.

Как образованный человек ты нечестен, Минке.

Те крестьяне обратились так к тебе по собственной воле.

И сделали они это не произвольно, а основываясь на своём многовековом опыте рабов, прислуживающим большим и малым царькам. Их вынудили бы распластаться на земле, не сделай они этого сами перед своими правителями. И если они поступили так с тобой – собственным соотечественником – то поступят так же и по отношению ко многим другим народам. Почему ты должен обижаться, если твои соотечественники станут точно так же унижаться перед европейцами? Ты просто не учился и не практиковал быть справедливым, пока справедливость не станет чертой твоего характера.

Невозможно за раз отказаться от всех благ и удовольствий, – возражал я сам себе.

Но ты уже учишься познанию собственного народа и получил некоторые знания о нём: как с помощью одного только яванского языка ты на самом деле порабощаешь этих людей. А ещё делаешь вид, что хочешь защитить Трунодонгсо с помощью статьи в газете.

Я защищу его.

Ты действительно хочешь защитить его?

Правда. Ради Аллаха!

Мама говорила: бог всегда на стороне победителей, поэтому нужно стараться победить, и таким образом, Господь бог благословит твои усилия. И если мама так выразилась, то только благодаря собственному опыту. Она сама не смирилась с поражением. Во многих делах она по-прежнему выходит победительницей, получающей божье благословение. Да, перед лицом европейцев она и впрямь проиграла, и Господь бог не дал ей (или пока не дал) своего благословения.

Итак, ты желаешь защищать его от угнетения с помощью своего голландского языка? Ха, можешь не отвечать. И если это так, то можешь начинать писать по-малайски, Минке. Малайский язык ни в коей мере не носит характера угнетения, в полном соответствии с целью Французской революции.

- Что это вы замечтались, менеер?

Я был удивлён. Джумила отодвинула мою рукопись, чтобы поставить на стол бананово-кокосовый напиток и чашку чёрного крепкого кофе. Я ответил ей на это смехом и кивком головы в знак благодарности, отложив в сторону рукопись.

- Видимо, о ком-то думаете? – сыронизировала она. – Кого-нибудь повстречали здесь у нас, в Тулангане? - Да, и весьма немало, – ответил я.

- Ну и слава богу, – и она вновь вернулась в заднюю часть дома.

Я посмотрел на удаляющуюся Джумилу – львицу, все силы которой уходят только на то, чтобы рычать. Да, она действительно не такая, как жена Трунодонгсо – той нет необходимости рычать, она идёт плечом к плечу со своим мужем и как партнёрша в жизни, и как союзник. Отличалась она и от моей матушки, которая только и умела, что прислуживать близким и творить добро. Отличной была она и от образованной Картини, что жаждала наступления современности. А ещё – от мамы – независимого человека, воплощения идеала свободы Французской революции, считающей, однако, что в современной эпохе нет ничего благословенного, кроме разве что достижения в инструментах и технике.

Из всех этих женщин, полагаю, одна мама наиболее близка к идеалам Французской революции.

А как же ты сам, Минке? Ты же так часто хвастаешься и преувеличиваешь! Ты уже свободный человек, как и ньяи, однако не желаешь соответствовать идеалам равенства и братства. Разве Французская революция не произошла более ста лет назад? Более ста лет назад!

Да уж, в себе самом я могу отыскать не так уж много этих идеалов. Вот, к примеру, Жан Марэ: он стремится к идеалу – наполнить свою жизнь картинами, а не просто кормиться за счёт их. А я зачем пишу? Чтобы прославиться? Чтобы быть довольным самим собой? Ты несправедлив, Минке, если считаешь, что можно добиться славы путём погони за самоудовлетворением. Несправедлив! Другие люди работают до кровавого пота, не добиваясь при этом никакой славы, а просто ради того, чтобы поесть хотя бы два раза в день, хотя и это не всегда им удаётся. И ты ничем не отличаешься от других людей. Ты не на голову выше Трунодонгсо, ты не благороднее его – если ты действительно понимаешь, что такое Французская революция. О чём ты сейчас думаешь, Минке?

Я вспомнил о Хоу А Со. Вот он-то как раз наполнял свою жизнь. То же касалось и туземцев – жителей Филиппин, которые старались из-за испанцев. Они наполняли свою жизнь смыслом. И давали отпор американцам.

Очевидно, писательство моё имеет целью не только самоудовлетворение. Оно также должно наполнять жизнь, как говорит Жан Марэ. И я рад: статья о Трунодонгсо как раз служит этой цели. И она будет опубликована. Не стоит слушаться мнения Коммера.

10

Выйдя на платформе в Сурабайе, я попросил у мамы разрешения отправиться в контору Неймана. Обе рукописи лежали в моей сумке. Одну из них я считал хорошей, а другую – идеальной. Обе из них содержали в себе вечные ценности. То была работа на века. Я больше всего гордился последней своей статьей, в защиту всех тех, кто разделил одну и ту же участь с Трунодонгсо. Мир должен знать, как сахарный завод сгоняет яванских крестьян с их же рисовых полей – самых плодородных земель с лучшей системой ирригации – с помощью деревенских чиновников и старост. Если бы Мультатули жил в Сурабайе, я пришёл бы к нему и сказал: «Учитель, сегодня я пошёл по вашим стопам».

Сегодня я стану важным человеком.

Всех тех, кто падал со своих высот, – так начиналась моя статья о Трунодонгсо, – крестьяне подхватывали и поднимали: раджей, придворных, воинов, как и всё то, что топтали люди своими ногами, несли они на своей спине.

О крестьянах никогда не писали рассказы. Я положил этому начало. Люди сказали, что я не знаю собственного народа. Но подождите! Скоро вы увидите!

Служащий конторы – чистокровный европеец – попросил меня подняться прямо на второй этаж. Господин Нейман встал, протягивая мне руку:

- Долго же вы не появлялись! Читатели уже заждались ваших статей.

Я вытащил рукопись о Трунодонгсо и с гордостью вручил ему:

- Вот, господин Нейман, это плод моего молчания всё это время.

Он вежливо принял её и попросил моего согласия на то, чтобы прочитать её. Я понимающе кивнул. Он был поражён моими успехами и даже улыбнулся, прочитав первую строку.

- Поэтично! – он мило кивнул головой и продолжил чтение.

Это слово он никогда не употреблял. Всего одно слово – и я почувствовал всю меру ценности своей статьи.

Я принялся следить за его лицом. Не успел он дочитать и первую страницу, как улыбка исчезла с его губ. Он стал серьёзнее. На второй странице на лбу его пролегли морщины. И прежде чем продолжить читать третью страницу, он поднял на меня глаза, приглядываясь.

По-другому и быть не может, господин Нейман: подобную статью вы читаете впервые.

Он продолжил читать. Лицо его покраснело. На пятой странице отложил рукопись на стол, взял свою трубку и принялся посасывать её. Медленно выдохнул дым в воздух, затем сказал:

- А вы помните того, кто когда-то сидел прямо на этом месте, где сейчас сидите вы?

- Конечно. Хоу А Со.

- Верно.

Продолжать он не стал: видимо, с трудом пытался подобрать нужные слова. Но при чём тут Хоу А Со? Я насторожился.

- Да, господин Минке. Я вдруг вспомнил о нём. Кажется, вы с ним подружились после той первой встречи.

- После неё я его больше никогда не видел.

- Правда? Пока я читаю вашу статью, у меня складывается впечатление, что вы с ним виделись и разговаривали, и не раз.

В его словах мне почудилось обвинение. Как связаны между собой Трунодонгсо и Хоу А Со? Гордость моя померкла, сменившись тревогой.

- Эта история…на неё слишком сильно повлияла, менеер.

- Повлияли? Кто на неё повлиял? – спросил я с волнением.

Вместо ответа он спросил:

- А о чём вы думали, пока писали эту статью?

- О чём я думал? О герое этой истории.

- Этот герой подлинный или вымышленный?

- Подлинный.

- Значит, вы осмелитесь заявить, что вся эта история – не вымысел? Так действительно всё и происходило?

- Конечно.

- И вы осмелитесь дать тому гарантии?

- Осмелюсь, – мужественно подтвердил я и повторил всё с начала. Я всё ещё был крепко связан с Хоу А Со. Не так ли всё должно было быть?

Нейман перестал читать и задумался.

Да, он несомненно впечатлён моей лучшей статьёй – идеальной, – выражающей протест против несправедливости, от которой страдают тысячи таких Трунодонгсо. Я покажу миру, что существует заговор кровопийц-ростовщиков, что обманом выманивают у неграмотных крестьян ренту за их земли. Сколько десятилетий уже продолжается такое мошенничество, неизвестно никому.

Не дойдя до второй страницы, Нейман снова поднял на меня глаза, пристально посмотрел на меня и спросил:

- Вы, менеер, приходитесь зятем покойному господину Меллеме, не так ли? Что бы подумал господин Меллема, будь он ещё жив и прочитав подобную статью своего зятя?

Предположение о том, что Нейман будет вот-вот очарован моей статьёй, тут же испарилось. По лицу его был заметен еле сдерживаемый гнев.

- А как это связано с покойным господином Меллемой?

- Вам ведь известно, сударь, что он тоже был управляющим сахарного завода в Тулангане? А вот тут вы сами написали: «Кто знает, сколько уже десятков лет длится это мошенничество?» Допустим, лет двадцать пять. Это значит, что вы обвиняете в мошенничестве покойного господина Меллему как минимум в течении четырёх лет.

Я вытаращил на него глаза. Ничего подобного мне и в голову не приходило! Я заметил, что губы Маартена Неймана всё ещё шевелятся, а голос его – всё ещё слышен:

- Вы обвинили своего тестя в причастности к сговору с целью незаконного получения земельной ренты. И вам должны быть известны последствия такого обвинения: ферма Boederij Buitenzorg тоже была основана на деньги, полученные от подобного заговора. Не так ли? Или вы не это имели в виду? Почему вы молчите? Вы будете по-прежнему утверждать, что всё, что написано тут – подлинно? Это не вымысел?

Я потерял дар речи. Мозг мой напряжённо работал. О чём бы я ни думал, передо мной появлялось лицо мамы.

- Ну хорошо, значит, эта статья действительно подлинная, и никакой не вымысел, – продолжил Нейман. Голос его звучал по-прежнему мягко, но в нём чувствовались бушевавшие страсти. – А могли бы вы доказать, менеер, что имели место все эти махинации, если бы какое-нибудь облечённое властью лицо потребовало от вас доказательств? – Он уставился на меня так, будто глаза его больше никогда не моргнут. – Или вы намерены опубликовать клевету?

- Нет, однако всем этим крестьянам некому жаловаться.

- Некому? Повсюду есть полиция. Для этого и существует полиция. Они могут попросить защиты.

- Полиция гораздо ближе к чиновникам с завода, сударь, чем к крестьянам. Вы и сами это знаете.

- Что вы имеете в виду, менеер? Что полиция в сговоре с чиновниками? – он ждал от меня ответа. – Значит, теперь вы обвиняете ещё и полицию в причастности к сговору? Послушайте, господин, если бы нас сейчас слышал кто-то третий, и потом предъявил бы вам обвинение, то мне как свидетелю, разумеется, пришлось бы пересказать всё, что я тут слышал. На ваше счастье, третьего тут нет. И что ещё лучше, я не сотрудник полиции. Если бы я им был и возбудил бы дело против вас, вы бы стали фигурантом дела о клевете, и самому вам было бы сложно найти как улики, так и свидетелей.

Теперь я начал понимать, насколько опасно быть писателем. Но почему всё это время об этом никто не писал, почему эту тему замалчивали? И почему сейчас, после того, как я написал статью о крестьянах, Нейману перестали нравиться мои сочинения?

- Не волнуйтесь, – наконец утешил он меня, – на мой взгляд, эта статья совершенно не соответствует действительности, это сущая клевета. И ваш герой, сударь, если он и впрямь существует, не более, чем мошенник. Не кто иной, как лжец. И вы сами попались на его обман.

Моя честь была попрана. Эти слова были равносильны обвинению: ты тоже лжёшь, Минке, как и твой герой.

- Но вы и сами знаете, менеер: Минке – не лжец!

- Конечно, господин Минке, вы не лжец. Однако неправильное представление может породить множество ошибок, – ответил он. – Ни один крестьянин не обеднеет, если сдаст свою землю в аренду заводу. Они получают достойную арендную плату. Они могут вести счастливую жизнь, работая заводскими кули. На собственной земле, сданной в аренду.

Он молчал, и я молчал. Атмосфера враждебности, которую я ощущал сейчас, давила мне на сердце.

- А вы знаете, сударь, сколько платят кули-носильщику сахарного тростника? – видя, что я по-прежнему молчу, он продолжил, – по меньшей мере, один тален в день. Проработав одну неделю на заводе, он получит такое же жалованье, что и за каждое баху земли, сданное в аренду.

В этот момент я позавидовал красноречию Коммера. Уж кто-кто, а он точно смог бы дать отпор этому опытному газетчику.

Но я не могу – пока ещё не могу. Мне следовало признать, что я ещё немногому научился у Трунодонгсо.

- Вы всё ещё молчите, сударь. Я и впрямь ничего не собираюсь делать. Мы ведь с вами друзья, не так ли? Ваша единственная слабость, менеер, состоит в том, что вы ещё не всё знаете о сахарном тростнике. Прочитать вам годовой отчёт сахарного завода? По Тулангану, в частности, или по всему Сидоарджо или вообще по всей Яве. Или вы можете изучить также Мемориальное издание об истории сахарного дела. Если вас и впрямь это заинтересует, сударь, буду рад вам помочь.

На самом деле, я не мог опровергнуть слова Неймана своей справедливостью и правдой. Он смотрел на проблему с совершенно иной точки зрения и выступал на стороне завода, не желая знать вообще ничего о Трунодонгсо.

- А знаете, сколько получает за день хороший носильщик тростника? Три талена в день. И если такой кули проработает всего два дня, то заработает его будет даже больше, чем арендная плата за один баху его земли. Кто сказал, что люди предпочитают работать на собственной земле, вместо того, чтобы быть носильщиками тростника? Каково жалованье того, кто мотыжит землю целый день? Семь с половиной центов, и не более.

Слова выскакивали у него неудержимо, не зная возражений. В груди моей боролись разного рода чувства, а изо рта его исходили всевозможные сведения о сахарном тростнике: жалованье бригадира, служащих, стоимость машин для переработки сахарного тростника, цена мешков для сахара и стоимость пошива каждого мешка, опыт инженеров сахарных заводов, образование которых было доступно ещё не в каждом городе или стране.

И тут моя гордость лучшей моей статьёй, моей идеальной статьёй, рухнула. Моя вера в себя растаяла. Я вдруг увидел себя со стороны – самым глупым из людей, легкомысленным, не умеющим взвешивать вещи, невежественным. Но всё же я чувствовал, что истина на моей стороне.

- Как писатель, менеер, вы и впрямь хороши, но вот как журналист – нет. В этом жанре вы лишились красоты слова. Вы ораторствуете. – Точь-в-точь слова Коммера.

Пятую страницу он вообще не стал читать.

- Жаль, что мы расходимся во мнениях, – сказал я. Рука моя готова была уже схватить со стола лежавшую перед ним рукопись.

- Мы не расходимся во мнениях, господин Минке, не поймите меня неправильно. Когда вы пишите о реальном факте, у вас должно быть достаточно материала. Для этого есть специальный способ.

- Я уверен, что в моих записях нет ошибок.

- Люди могут верить во всё, что не соответствует действительности. Сама история – не что иное, как освобождение от заблуждений, борьба с глупостью и невежеством.

Он отвёл взгляд в сторону, словно давая мне возможность снова прийти в себя.

- Вам лучше держаться подальше от всего того, что может привести к неприятностям. Одно-два неверных утверждения из уст образованного человека могут перерасти во всеобщий хаос. В конце концов пострадают туземцы. Вы всё ещё помните, менеер, Хоу А Со? Того молодого образованного человека с неправильными идеями, проистекавшими из неправильного объяснения вещей. Он покинул свою страну и приехал создавать проблемы здесь, в Ост-Индии. К счастью, китайских жителей Сурабайи ему не удалось надуть. Так что в конце концов ему пришлось принять последствия собственных ошибок. Вы знаете, что с ним произошло? Слышали уже об этом?

- Что вы имеете в виду?

- Его убили.

- Хоу А Со?

- Я говорю сейчас именно о нём.

- Где, господин Нейман?

- Ваш вопрос говорит о том, что вы очень взволнованы. Всё это, а также ваша статья наводят меня на мысль, что вы с ним действительно подружились. – Он положил свою погасшую трубку на стол. – Если вы закончите так же, как Хоу А Со, я как и другие, буду чувствовать большую потерю, господин Минке.

- Если бы вы сами пережили то же, что Хоу А Со, то мне нужно будет спросить вас, господин Нейман, о том, что произошло, хотя мы с вами никогда не были друзьями.

Без сомнения, он понял, что я имел в виду своим ответом: больше я не считал его своим учителем. Скорее я видел в его лице конкурента, который хочет загнать меня в угол. Я взял свою рукопись и отправил её в сумку. И так же, как когда-то сделал Хоу А Со, я покинул его кабинет, даже не попросив на то соизволения.

На арендованной повозке я отправился прямиком к Жану Марэ. По дороге я размышлял над угрожающими замечаниями Неймана. Возможно, он мог бы причинить мне вред, и мою статью о Трунодонгсо использовать как доказательство. Он радовался смерти Хоу А Со. И наверняка будет радоваться и моей тоже.

Я поспешно достал из сумки ту рукопись. Ах, моя самая прекрасная, идеальная работа! Держа её обеими руками, я порвал её раз, два, три раза. Листы бумаги превратились в мелкие кусочки, разбросанные по дороге.

Трунодонгсо, прости меня. Я пока не смог помочь тебе.

***

Я обнаружил на кухне Мэйсорох – она как раз кипятила воду. Она была рада меня видеть. Жан был поглощён наблюдением за рабочими в мастерской. Я отвёл его в его кабинет.

- Ты выглядишь расстроенным, Минке, – так он поприветствовал меня.

- И ты не ошибся, Жан.

- У тебя снова неприятности?

- Нет, только… я впервые порвал собственное сочинение и разбросал его по дороге. – И я рассказал ему вс ё, что только что произошло, закончив такими словами. – Больше я не буду связываться ни с газетой S.N.v/d D., ни с Нейманом. Он уже дважды сделал мне больно.

Я ждал, что он выскажет своё мнение. Но он по-прежнему спокойно сидел на стуле и даже не глядел на меня, будто всё моё раздражение, ярость, беспокойство и гнев его совершенно не интересовали.

- У тебя нет мнения, Жан? – настойчиво спросил я. – Ты как европеец на его стороне?

Он в удивлении посмотрел на меня и медленно проговорил:

- Это предрассудки, – произнёс он по-французски, а затем продолжил уже по-малайски, – я часто пытался объяснить тебе, что такое предрассудки. Всё, что ты сейчас рассказал, есть предвзятость, предубеждения в отношении цвета кожи, культуры. Ты ведь образованный человек, не так ли?

- Нейман не менее образован, чем я. У него больше этой предвзятости. И он больше на стороне завода, чем справедливости и истины.

- Погоди, Минке. Ты же не видишь, как обстоят дела. Возможно, ты и прав, но пока ты не можешь доказать свою правоту. Я абсолютно уверен, что ты прав. Единственное твоё слабое место – это отсутствие доказательств. Что касается закона, то тут ты не прав и тебе действительно могут быть предъявлены обвинения и ты будешь признан виновным, если не сможешь предъявить доказательств. Суд же, с другой стороны, сможет доказать, что твои обвинения – беспочвенны, и у тебя нет доказательств, подтверждающих твою правоту.

- Я могу привести свидетелей – Трунодонгсо и других с подобной участью.

- Он ставил отпечаток своего большого пальца на все денежные квитанции, что получал. И суммы, полученные им, были именно такие, как написано в квитанции, ни центом меньше.

- Но в этом-то и был обман! – во мне снова поднялась ярость.

- Тут от тебя требуется доказать сам факт мошенничества. И здесь ты выступаешь уже не как автор, тебе брошен вызов: ты должен стать следователем. И если ты добьёшься успеха в своём расследовании и предъявишь истинные доказательства мошенничества, то твои статьи действительно будут иметь гораздо большую, неоспоримую ценность. Именно так и действовали великие писатели-социалисты Европы, Минке, такие как... За каждым их трудом стола полная доказательств документация. Они не дрожали ни перед каким судом. Скорее, сами суды боялись их.

Мне пришлось выслушать его, тем более, что Магда Петерс никогда не преподавала нам такого рода вещи.

- Они тоже, как и ты, писали ради победы человечности и справедливости, просто ты пока беззащитен перед законом. Я надеюсь, ты станешь сильнее. Ты не ошибаешься, ты прав, просто ты ещё недостаточно силён. Ах, Минке, не думай, что я не на твоей стороне. Я тебя хорошо знаю. И не только в Ост-Индии, но и во всём мире нужны такие авторы, как ты, имеющие определённую позицию по тому, о чём они пишут.

- Если тебе всё это известно, то почему бы тебе не писать самому?

- Если бы я умел писать, для чего тогда мне было становиться художником?

- Спасибо тебе, Жан. Я понимаю. Ты мой настоящий друг.

- Не расстраивайся, Минке. Не следовало тебе так рвать ту статью. Мы могли бы изучить её вместе. Я был бы очень рад, если бы мог помочь тебе.

- Я испытываю раздражение, ярость, беспокойство и гнев, Жан.

- Понимаю. Но твоя статья не представляет опасности, пока она не опубликована. В этом твоя ошибка – ты считал Неймана богом. И в какой-то момент ты бы всё равно разочаровался из-за этого мнения. Не он определяет правила. Он всего лишь один из миллионов людей на этой земле. И каждый из этих миллионов имеет право на собственное мнение. И почему ты сердишься? Почему тебя возмущает, что у Неймана может быть своё, отличное от твоего, мнение? Он ведь тоже имеет право на собственное мнение.

- Он был таким грубым, Жан. Никогда ещё я не видел его таким.

- Тебе следует встретиться с Коммером. Он уже заранее это предсказывал: тебя постигнет разочарование.

- Да, я это помню.

- Его самого тоже когда-то подвели.

- Спасибо, Жан, я понимаю.

Мейсарох подошла ко мне. Видя серьёзность нашего разговора, села поодаль и поглядела на меня вопросительным взглядом.

- Коммер был здесь вчера. Он был расстроен тем, что его ловушка на пантер не сработала. И он был ещё более расстроен тем, что ты, кажется, разочаровался в его мнении.

- Да.

- А где же напиток для дяди Минке, Мей?

Мэй подошла, неся в руках поднос с напитком – горячим, дымящимся чаем. Затем снова отошла.

- Может быть, он и груб. Но это ещё не значит, что он ошибается, Минке. И он также сожалеет, что ты по-прежнему собираешься писать для S.N.v/d D.

- Мей, поедем в Вонокромо.

- Сегодня днём сюда приедут друзья, дядя, сожалею.

Выпив принесённый Мей чай, я откланялся. Жан Марэ счёл нужным проводить меня и доковылял со мной до повозки.

- Где твоя коляска?

- Я пользуюсь наёмной, Жан.

- Не расстраивайся и не позволяй этому сломить тебя. Для меня это тоже было бы потерей.

Повозка повезла меня дальше, в Вонокромо. Метрах в ста от дома Жана я увидел идущего пешком Коммера. Возможно, он направлялся к Жану. Он меня не заметил, да и я сам совсем не хотел быть замеченным им.

***

По возвращении домой Дарсам встречал меня, держа обмотанную бинтами руку на перевязи.

- Это всё проклятое невезение, молодой господин, – пожаловался он.

- Упал с повозки?

Он покачал головой и левой рукой провёл по усам.

- Просто не повезло, молодой хозяин. Это всё глупое невезение!

- Упал с лошади? Но ты ведь никогда не ездил верхом.

- Всё будет в порядке, молодой господин. Полиция обо всём позаботится. Всё в её руках.

- Полиция? Что ещё приключилось?

- Тот толстяк, молодой господин. Он появился снова. Давайте я расскажу вам всё этим вечером, чтобы и ньяи тоже послушала.

Войдя в дом, я обнаружил, что мама сидит и читает выпуск S.N.v/d D. Увидев меня, она перестала читать и пригласила сесть. Затем сказала:

- Твой друг, сынок… Прочти вот это, – и она придвинула мне газету.

Там крупными буквами был напечатан заголовок: «Смерть бунтовщика». Когда я прочитал всю статью, то обнаружил, что звали того бунтовщика никак иначе, как Хоу А Со.

Согласно статье, однажды утром к деревянному понтону моста Мерах обнаружили прибитый гвоздями парик с длинной косичкой. Гвозди были намеренно вбиты в опору деревянного моста и ещё не успели заржаветь. Парик был весь в крови. Полиция, приехавшая на место, попросила одного китайца прочитать и перевести надпись, оставленную внутри него. Она гласила следующее: «Если данный парик будет насильно снят с моей головы, то значит, что они меня поймали. Они – это террористы из общества Тонг».

Спустя три часа после обнаружения парика метрах в двенадцати ниже моста один рыбак вынужденно вылез из своей лодки, так как его сеть за что-то зацепилась. Он поспешно сел обратно в лодку и, направившись к берегу, закричал:

- Тело! Тело! В воде мертвец!

Снова приехала полиция и приказала всем рыбакам в окрестностях поднять тело. Оказалось, что жертвой убийства был молодой китаец с короткими волосами и редкими острыми зубами. Ноги его были связаны вместе, и к ним была привязана связка камней. На теле его нашли тридцать ран от острых предметов типа ножа.

Вскоре полиция выяснила, кем был этот человек: всё это время он утверждал, что он – Хоу А Со – бунтовщик, сбежавший из Шанхая, преследуемый в Гонконге и обретший свой конец в реке Мас в Сурабайе.

До сих пор никто из его друзей или знакомых не пришёл забрать тело.

- Не заботься об этом, сынок. Он своё дело выполнил и умер в чужой стране, без родных и друзей.

- Я уже слышал от Неймана, ма. Кажется, он рад смерти Хоу.

Ньяи Онтосорох не обратила внимания на мои слова. Скорбный взгляд её был устремлён вдаль.

- Он знал о том, что ему грозит, ма, – сказал я в утешение.

- Кажется, любого, кто обладает собственным мнением, изгоняют или уничтожают в Ост-Индии, – сказала она в задумчивости, словно обращаясь к самой себе.

Мама опустила взгляд, и я тоже. Так мы отдали дань памяти молодому иностранцу, на несколько лет старше меня, одинокому страннику, который здесь, в Ост-Индии, призывал свой народ к пробуждению, так как опасность из Японии коснулась Китая, и Япония – не ровён день – поглотит его, если он в нашу современную эпоху останется таким же беспечным. Любой народ гордился бы таким сыном.

Хоу А Со предстал перед моим мысленным взором настоящим гигантом. Себя же я ощутил очень и очень маленьким: юношей, цепляющимся за ньяи в собственной стране, которую вот уже триста лет, как поглотили голландцы.

Мама первой подняла голову. Голос её всё ещё казался наполовину задумчивым:

- Любая мать была бы счастлива иметь такого ребёнка, как он, даже если бы каждый час он подвергал её сердце смятению из-за тревоги. Но она хотя бы знала, из-за чего тревожится.

- Он был сиротой, ма.

- Тогда его родители будут счастливы, что их ребёнок снова с ними.

Мы оба молчали, перебирая в уме всё, что навевало воспоминания об этом молодом китайце.

- Был когда-то такой же молодой человек-сирота, как и этот твой друг. Его до сих пор помнят и любят в деревнях. А возможно, и по всей Яве, сынок, хотя прошли уже сотни лет, и в конце концов его убили, так же, как твоего друга. Только убили его на поле боя. Этот человек также обладал смелостью, умом и ловкостью. Ты знаешь его имя: это Сурапати, Счастливчик Сурапати. – Она произносила это имя по слогам, как будто наслаждаясь собственным голосом и воспоминаниями.

Мысли мои сами собой перенеслись к счастливчику Сурапати. Мама им восхищалась и любила. Мне вдруг стало стыдно за то, что всё это время я считал его всего-навсего героем легенд, и не более того.

- Нет такого яванца, который бы не знал Сурапати. Его все любят.

Траурная атмосфера резко переменилась с прибытием наёмного экипажа. Коммер спрыгнул вниз и помог спуститься Жану Марэ. Вдвоём они подошли к дому.

- Извините нас, ньяи: мы пришли, как только узнали о неприятностях у господина Минке.

Ньяи вопросительно поглядела на меня и спросила:

- Вы имеете в виду сообщение в газете?

- Сообщение в газете? – переспросил Коммер, – нет, горькое разочарование, постигшее его у Маартена Неймана.

Не тяня время, я рассказал маме о том, что произошло.

- Так речь идёт не о той статье, что я читал? – спросил Коммер.

- Нет.

- Это то, что вы считали своей лучшей статьёй?

- Полагаю, – взяла слово мама, – она должна была стать его лучшей статьёй. У него была какая-то цель, которой он пытался добиться с её помощью.

- Я тоже так думаю, – согласился Коммер. – Жан Марэ прав: у господина Минке слабая правовая позиция. Но у Трунодонгсо она ещё слабее: он никогда не сможет доказать истинность своих утверждений, даже если он и прав. Но сегодня я прибыл сюда для того, чтобы представить дополнительную информацию о газете Неймана. Господину Минке уже давно следовало это узнать. Ньяи, менеер, вполне естественно, что Нейман на стороне сахарного завода: он и сам живёт за счёт сахарного завода. И его газета принадлежит так называемым сахарным кругам и финансируется сахарными компаниями для защиты интересов сахарного лобби.

И мама, и я забыли о Хоу А Со, о Счастливчике Сурапати, а также о руке Дарсама. Оставили мы в стороне и Жана Марэ, который всегда мечтательными глазами любовался мамой.

Меня поразило пояснение Коммера:

- Ещё когда он только закончил школу – E L S ,– то сразу получил работу в еженедельной газете De Evenaar. Газета эта была малотиражная и незначительная. Типография, где её печатали, принадлежала сахарному заводу. Потом он узнал, что и сама эта газета принадлежала сахарному заводу.

- С господином Меллемой я познакомился примерно лет двадцать пять назад, – продолжил он. – Однажды господин Меллема пришёл ко мне и передал текст, который нужно было напечатать в газете. В той статье он оспаривал позицию заместителя бупати Сидоарджо, препятствовавшую расширению посевов сахарного тростника. Он противился мнению заместителю бупати о том, что сахар уменьшил благосостояние Сидоарджо, утверждая, что благодаря сахару регион процветает. Того заместителя бупати затем перевели в Бондовосо. А спустя два года после этого глава сельского района – ведана – поспорил с господином Меллемой. Тот глава сельского района и сам владел обширными землями: пятьюдесятью гектарами первоклассных рисовых полей, но он всё ещё жаждал урвать побольше. Глава района и завод стали соперничать каждый за расширение собственных земель. И тогда господин Меллема снова явился ко мне и приказал шпионить за тем чиновником. Официально я должен был направиться туда в качестве репортёра газеты.

- И вы это сделали? – спросила ньяи Онтосорох.

- Я был тогда всего-навсего мелкой сошкой и исполнял то, что мне поручали, ньяи.

- И что ещё вам было приказано сделать?

- Просто следить за его привычками. Обо всём я докладывал господину Меллеме.

- И только это?

- Только это. Затем я вернулся в Сурабайю и продолжил вести дела газеты. А затем поступила такая новость: того главу сельского района сменил другой человек. Куда перевели прежнего, было неясно. Все его земли и рисовые поля перешли к его душеприказчику, а от него уже – заводу.

- Тот глава сельского района умер? – тревожно спросила ньяи.

- О нём до сих пор ничего не известно.

- Вы не слишком-то откровенны, сударь, – настаивала ньяи.

- После его исчезновения я почувствовал, что и сам причастен к какому-то преступлению. Я был сильно разочарован работой в своей газете, и потому уволился и перешёл работать в другую газету, Bintang Surabaya. Та же газета, из которой я ушёл, стала большой и выходила уже два раза в неделю. И уже став ежедневной, она сменила название на DD. И это всего за одну неделю. Затем в её адрес из Батавии направили протест за нарушение монопольного права – там выходила своя газета под точно таким же названием – DD. И тогда она снова сменила название на S.N.v/d D., но как раньше, так и сейчас, осталась газетой, принадлежащей сахарному лобби, которая обязана защищать интересы сахарного завода. Что бы ни происходило, сахар должен оставаться в безопасности! Вы своей статьёй, господин Минке, сами загнали себя в ловушку – сахарную ловушку!

- Постойте, господин Коммер, – вмешалась мама, – я как-то слышала, что посреди рисового поля однажды нашли труп. Ходили слухи, что того человека забодал буйвол. Но люди говорили также, что это был глава района Сидоарджо…

- Я никогда не слышал этого, ньяи: в газетах ничего не писали.

Мама задумалась. Возможно, она вспоминала то, чего до сих пор не знала о господине Германе Меллеме. На лице её читались признаки сердечной тревоги.

- Я не хотел вам напоминать о покойном господине Меллеме, ньяи, – извиняющимся голосом сказал Коммер.

- Я понимаю, господин Коммер, извините меня, – сказала она, поднимаясь, после чего удалилась.

Все проследили за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.

- Как вы думаете, менеер, она рассердилась? – спросил Коммер.

- В последнее время было слишком много потрясений, господин Коммер, – ответил я, – слишком много смертей, несправедливости, а теперь ещё и новая проблема, о которой вы нам рассказали. Очень уж шокирует это: знать, что покойный господин Меллема так поступал. Я и сам потрясён. Это вполне объяснимо.

- Это не входило в мои намерения, правда, господин Минке.

- Вы рассказали нам только то, что сами знали. Это нам следует поблагодарить вас за вашу откровенность.

- Я тоже сожалею, Минке, и не потому, что действиям Неймана есть такое хорошее объяснение, а потому что по сути это оказалось так болезненно и горько, – добавил Жан Марэ.

- Тут не о чем сожалеть, Жан. Мы бы ещё больше жалели, если бы нас никто не поставил об этом в известность. Эх, господин Коммер, мы вам искренне благодарны за вашу готовность поделиться с нами новостями. Мы понимаем, что это потребовало от вас чрезвычайного мужества. И всё это из-за моей статьи. Да, я действительно порвал и выбросил по дороге ту рукопись, которую сам считал идеальной и ещё не дал вам прочитать. Но зато другая, господин Коммер, – я отрыл свою сумку, вытащил рукопись «Ньяи Сурати», которую давал ему раньше прочесть, и протянул ему, – не хотели бы вы принять её на память о том мрачном дне?

- Зачем, Минке? – спросил Жан Марэ. – Ты хочешь, чтобы господин Коммер перевёл её на малайский и опубликовал в своей газете?

- Нет, Жан. Она для самого господина Коммера. Как знать, может однажды появится возможность у него что-нибудь изменить в ней, подправить, переписать – как воспоминание о нашей дружбе, да и об этом дне тоже*?

См. T. Коммер, «История Паины», A. Viet & Co, Батавия, 1900, переиздано: П. А. Тур, «Прошлые времена» (Tempo Doeloe), издательство Hasta Mitra, Джакарта, 1981.

Хотя Коммер и колебался, но всё же взял рукопись.

- Вы часто бываете в Сидоарджо, сударь, – добавил я. – Вы могли бы провести более обширное исследование, и не в такой спешке, как я. Вы говорили, что считаете эту статью достойной, хоть и написана она больше в ораторском стиле?

- А почему бы вам не усовершенствовать её самостоятельно?

- Начиная с сего дня, господин Коммер, я закрою свою книгу. Но к вашему совету я прислушаюсь и обещаю, что начну видеть и светлую сторону в жизни. Пока же из меня высосаны все силы.

- Закроешь свою книгу, Минке? Что это значит? Ты не будешь больше писать?

- Да, Жан. Мне нужно остановиться. По крайней мере, на время.

- Ты устал, Минке, – грустно сказал Жан Марэ. – Устало не тело твоё, а душа. Тебе нужно сменить место, атмосферу.

- Да, я должен уехать.

- Куда ты поедешь, Минке? Ты хочешь оставить ньяи одну?

Ответить ему я не смог. Слова Жана Марэ привели меня к осознанию того, насколько я устал и подавлен.

- Ладно, сударь, отдыхайте, – посоветовал Коммер. – Вы вправе отдохнуть. Мы приехали сюда, только чтобы сообщить вам о Маартене Неймане и его газете, принадлежащей сахарным кругам. Но вам не стоит унывать, менеер. Пойдёмте, господин Марэ, нам уже пора. Передайте привет от нас ньяи.

Они ушли. Я проводил их до крыльца дома и проследил взглядом за их экипажем, пока он не скрылся из виду. Они отъезжали всё дальше и дальше, пока наконец стали совсем не видны.

Каким бы грубым ни был Коммер, он оказался хорошим и надёжным другом. Что уж было говорить о Жане Марэ? Что было бы со мной, не будь у меня друзей? Они разделяли мои чувства всё последнее время. Я напишу письмо матушке: в нём я поведаю ей о том, насколько же прекрасна дружба. Впрочем, она всё время говорила мне об этом, только я до сих пор не воспринимал её слова всерьёз.

Войдя в дом, я вспомнил о маме. Весть, принесённая Коммером, сильно потрясла её. Казалось даже, что разум её затуманился, и она потеряла свою хватку. Мне надлежало быть рядом с ней.

Я медленно поднялся по лестнице на второй этаж. В дверь стучать не стал. Дверь была не заперта, а даже слегка приоткрыта. Из комнаты доносились приглушённые звуки плача: мама плакала тихо, почти неслышно. Как же такое крепкое и сильное сердце могло плакать? Сколько же ей довелось испытать на себе! И только новость Коммера о De Evenaar и S.N.v/d D. в связи с покойным господином Меллемой, казалось, глубоко затронула струны её души.

11

Нет, еще не закрылась полностью книга! Нас по-прежнему преследовали неприятные события.

Тем вечером я сидел в гостиной вместе с ньяи. Глаза её ещё были опухшими от слёз, хотя она и казалась несколько живее. Взгляд её был пока, как и прежде, созерцательным, но иногда сменялся на тревожный.

- Тебе и правда лучше сменить обстановку, сынок. Как бы мне хотелось уехать, уехать подальше отсюда, от всего этого. Коммер прав: мы просто окаменеем как скалы, если и дальше будем получать подобные удары.

- А куда именно подальше вам хотелось бы отправиться, мама?

- Мне надоело в Вонокромо. А может быть, и жизнь такая надоела. Куда бы мы ни отправились, нам везде попадаются бандиты.

- Мама, вам бы хотелось поехать в Европу или в Сиам?

- Когда-нибудь я покину Ост-Индию. Эта страна становится для меня с каждым днём всё более чужой.

- Но Европа и Сиам были бы ещё более чужими, мама.

Она не ответила, произведя лишь жалобный стон. Тогда-то я впервые услышал, как она жалуется. Сколько же ей пришлось выстрадать, и всё из-за одной только новости, принесённой Коммером! И я вполне мог догадаться, что её беспокоило: ехидный намёк Неймана на то, что господин Меллема тоже был причастен к заговору, направленному на грабёж арендной платы за землю.

Я намеренно не стал сообщать о намёке Неймана никому, особенно ньяи. Однако такая смышлёная женщина, как она, наверняка могла и сама без труда догадаться о причастности своего покойного господина к преступлениям даже по коротенькой истории Коммера.

- Если бы я раньше знала, что свой капитал он нажил путём мошенничества, шантажа и убийства… – прошипела мама.

- Но мы только что об этом узнали, ма, – сказа я в утешение.

- Тебе повезло, что ты написал о Трунодонгсо. Если бы ты этого не сделал, я бы ощущала себя по-прежнему… чистой. Даже после смерти этот проклятый тип продолжает обманывать меня! Дьявол! Варвар! – она воспламенилась от необычайной ярости, изрыгая проклятия и ругательства. – Поступал как честный человек, а на самом деле оказался обманщиком мелких крестьян-землевладельцев!

Я представил себе молодого управляющего сахарного завода в Тулангане, который пару раз приглашал маму к себе. Он ничем не отличался от Пликембоха и Меллемы, моего покойного тестя.

Мама вдруг не смогла сдержать эмоций и снова приглушённо заплакала.

- Позвольте мне проводить вас наверх, ма.

- Спасибо тебе, Минке. Разреши мне излить перед тобой своё сердце. Выслушай меня. Выслушай. Кому ещё, как не тебе, следует выслушать меня?

Накрывшая её волна плача достигла своего апогея. Голос её звучал приглушённо, умоляюще. То был плач волевой, мужественной и опытной женщины, образованной и смышлёной – плач той, которая понимала, что жизнь свою выстроила на грязи.

Что до меня, то ничего другого делать мне не оставалось, как опустить голову. Человек, который привык всегда стоять прямо и твёрдо но ногах, не нуждался в поддержке.

По мере стихания рыданий одно за другим послышались её слова, перемежаемые всхлипываниями: - Никогда ещё я не испытывала такого сожаления, как тогда, когда он прикасался ко мне. Сожалею, что родила ему детей. Ублюдок! Бандит! Подонок! Я так жалею, что когда-то честно служила ему: обманщик крестьян, вымогатель, угнетатель, тиран!

- Да, ма, я понимаю. Простите меня за эту статью.

- Убийца! Он убил главу сельского района. Люди говорили, что того забодал буйвол посреди рисового поля, а это он на самом деле убил его! Он!

- Ма!

- Правильно поступила Сурати, что расправилась с тем человеком. И я должна была поступить так же: убить его, но не заразить его оспой, а задушить собственными руками. Вот собака! Крокодил!

- Если бы я не написал о Трунодонгсо…

- Ты совершенно тут не при чём, сынок. Ему повезло, что он поспешно умер.

- Ма!

- Иначе случилось бы ещё хуже: я приказала бы Дарсаму убить его прямо в моём присутствии.

Ньяи Онтосорох закрыла лицо обеими руками. Сзади я увидел Дарсама, что прохаживался взад и вперёд, держа руку на перевязи и желая войти в дом с докладом. Я сделал ему знак уйти. Он свернул куда-то направо и исчез из виду.

- Не могу себе представить, как быть. На протяжении более чем двадцати лет развивала я капитал, нажитый преступным путём, мошенничеством и обманом беспомощных людей.

- Но не всё же взяло начало в мошенничестве, ма.

- Кто знает? Я даже не смею надеяться на это. Как же он посмел? Как посмел? Варвар! Дикий зверь! Будь он проклят! Будь проклят! – и она снова вспыхнула от гнева и одновременно разочарования.

- Я принесу вам попить, ма, – и я, не дожидаясь ответа, спустился в кухню.

Дарсама я обнаружил сидящим там, облокотившись на кухонный стол. Повариха поставила перед ним чашку кофе.

- Мбок, налейте стакан холодной воды.

- Хорошо, молодой господин, позвольте, я отнесу наверх.

- Я лучше сам отнесу, мбок.

Дарсам поднялся со своего стула, отдавая мне дань уважения, и спросил:

- Ещё есть какие-то важные дела для обсуждения, молодой хозяин?

- Возможно, ты сможешь отчитаться сегодня вечером, Дарсам.

- Возможно или точно, молодой господин?

- Возможно.

- Позвольте мне тогда отнести ей эту воду, – попросил Дарсам.

- Нет.

И я сам понёс воду, оставив их обоих на кухне переглядываться с растерянностью в глазах.

Мама приняла у меня из рук стакан воды и залпом выпила, и казалось, тут же успокоилась.

- Жизнь выглядит такой пустой и бесполезной, когда знаешь, какой источник у этого капитала.

Я вполне мог понять её чувства: она посвятила себя целиком предприятию, придерживаясь высоких моральных принципов, а потом вдруг оказалось, что всё это было порождением незаконного капитала.

- Ты когда-нибудь читал что-нибудь подобное о людях, которые пережили то же, что и я? И имели такой же проклятый опыт в жизни?

- Нет, ма.

- Тогда не пиши об этом. А теперь расскажи мне о чём-нибудь. Ах, как мне было бы одиноко, если бы тебя не было рядом, Минке!

- Ма, даже при наличии капитала, если бы вы не трудились, предприятие не смогло бы вырасти.

Она на мгновение взглянула на меня. Губы её были сжаты, как бы сдерживая готовый вот-вот вылиться через край гнев, однако постепенно напряжение спало, и она восстановила самообладание.

- Что ты на самом деле имеешь в виду, Минке? – спросила она неуверенным голосом.

Я передал ей то, что рассказывал нам один учитель о Робинзоне Крузо.

- Эту историю я уже читала, – прервала она меня, – Он оказался один на острове.

- Верно, ма. Он смог выжить не потому, что у него были деньги, а потому, что он трудился. На том необитаемом острове не было никакой пользы от золота и денег. Целая гора золота и три горы монет не пригодились бы Робинзону. Без человеческого труда ничего не имеет ценности. Учитель также говорил, что в земле, у нас под ногами, ма, скрывается золото, серебро, медь, железо, уголь, даже горы алмазов и жемчуга, нефть, соль, природный газ – все те богатства, которые и представить-то невозможно. Но всё это бессмысленно без приложения человеческого труда, пока люди не поднимут его из чрева земного и не станут использовать.

- Ты хочешь сказать, сынок, что больше ценишь мой труд, а не этот незаконно нажитый капитал? – спросила она по-детски, несколько приободрившись.

- Я больше ценю всё то, что вы сделали, мама, нежели то, что смогли накопить.

Она сделала глубокий вздох. Казалось, всё ещё пребывала в смущении, не зная, как оценивать те успехи, что были достигнуты ею до сих пор.

- Не всё, что вы заработали, мама, – осмелился я дать ей наставление, – нажито незаконным путём. И даже этот пресловутый капитал не является целиком и полностью результатом преступного сговора.

- В этом-то и вся загвоздка, сынок: мы ведь не знаем, какая часть этого капитала является нажитой честным путём. Если бы я знала это, мне было бы легче разделить его.

- Нет надобности знать это прямо сейчас, ма.

- Это нужно вернуть тем крестьянам. Но даже это невозможно. Мы знаем одного только Трунодонгсо. Отдавать всё ему будет неправильно. Передать ему для того, чтобы он поделил между остальными – тоже невозможно. Вручить губернатору было бы верхом глупости. Сколько нужно передать им в соответствии с правом каждого? И это неясно.

- Не нужно думать об этом сейчас, ма.

- Да, и правда, не стоит. Однако в любой момент инженер Мориц Меллема может явиться сюда и завладеть всем этим предприятием. Прежде, чем он явится, всё должно быть улажено.

И тут на память мне пришли слова нашего учителя о разнице между богатыми европейцами и туземцами. Богатые туземцы собирали себе целый гарем из жён под тем предлогом, что они оказывают материальную помощь женщинам, ставшим их жёнами. Европейские же богачи жертвовали часть своего состояния в общественных интересах: на школы, больницы, издательства, залы для конференций, исследования…

- У тебя есть какая-то идея, сынок?

- Да, ма, – сказал я, всё ещё колеблясь.

- Если бы были учителя…

- Да, ма, – согласился я, – можно было бы основать школу для детей тех крестьян, которые понесли ущерб.

Похоже, моё предложение подействовало на неё как успокоительное: её гнев, разочарование и грусть начали стихать.

- Дарсам! – вдруг крикнула она, вновь обретая саму себя.

Дарсам уже находился между передней и задней гостиными. Его свободная рука теребила усы. Я помахал ему, и он подошёл, отсалютовав ньяи своей здоровой рукой.

- Если вы, ньяи, не устали, то сегодня вечером я готов отчитаться, – сказал он.

- Принеси стул, – велела ньяи.

Левой рукой он подвинул стул. И той же, левой рукой, сделал извиняющийся жест, что из-за этого стула он теперь сидит выше ньяи. Он глубоко вздохнул, чтобы развеять внутреннее напряжение.

- Ты ещё помнишь, что делают во время отчёта? – спросила мама на мадурском.

- Нельзя курить, ньяи.

- Хорошо. Можешь начать.

- Пока нет, ньяи. Есть тут кое-что, – и он вытащил из кармана толстую стопку писем и протянул их своей хозяйке.

Мама бегло пробежала их глазами, а потом сунула мне:

- Я не понимаю, прочитай, – сказала она.

Письмо было написано по-английски, крупными округлыми буквами и весьма скверным почерком. Адрес был неразборчив. Однако с первых же строк стало понятно, что письмо это – от Хоу А Со. Я перевёл его для мамы на голландский:

- Любимая и уважаемая моя мама, – начал я зачитывать его.

- Он называет меня мамой? – спросила ньяи. – Нет ли в твоём переводе ошибки?

- Всё так и написано, ма, – сказал я. – Я продолжу читать…

Не могу передать словами ту огромную благодарность, которую я испытываю к вам за всю вашу помощь. Значение этой помощи возрастает во много раз, ибо оказана она была именно в тот момент, когда ребёнка вашего преследовали весьма большие неприятности. Во всей Сурабайе только вы одна протянули мне руку помощи, тогда как мой собственный народ оскорблял, презирал и высмеивал меня. Он по-прежнему навязывает себе старые убеждения, – что священная Поднебесная Империя, Китай, – не может попасть в руки чужеземцев. При этом они давно забыли, что Гонконг, Коулун, Макао уже давно в руках иностранцев. Кантон и даже Шанхай – крупнейший город в Китае и в мире – были раздроблены в иностранные концессии более чем десяти государств, ма! Их прогнившее влияние всё больше даёт о себе знать. И в этих городах мой народ подвергается оскорблениям – в своей же собственной стране! Сами же китайцы не хотят видеть реальность, они слепы. Тогда как вы, моя любимая и уважаемая мама, хоть и чужой для меня человек, стали единственной, кто понял, что я собирался делать. В вас я нашёл себе настоящую мать.

Моя любимая и уважаемая мама,

Эти последние несколько дней я снова приходил ночевать сюда. Дарсам обращался со мной очень хорошо. Он всегда оставлял для меня открытой дверь, когда я возвращался домой перед рассветом. У меня не было недостатка ни в чём, я мог лечь отдыхать, когда уставал, и ничто не тревожило меня. Он заботился о моей безопасности и удовлетворял все мои нужды. При этом он совсем не знал моих секретов, да и я не понимал его. Мы разговаривали друг с другом кивками и жестами, но сердца наши вели активную беседу. На самом деле мне не следовало писать это письмо, но меня заставили сделать это другие соображения, мама. В последние дни пространство для манёвров становилось всё уже и уже. Даже уже той свободы, которую дают правила проживания китайцев в Сурабайе*. И только дом мамы стал единственным местом, приютившим меня и давшим кров и пропитание. Всё более сужающееся пространство для действий и заставило меня написать это письмо.

Благодарность следует на самом деле выражать устно, лицом к лицу, она должна исходить прямо и от чистого сердца. Но кто знает, моя любимая и уважаемая мама, быть может, я уже не смогу выразить её устно? Спасибо вам, мама, тысячу раз спасибо за всю вашу помощь и искреннюю защиту. Ваш сын.

А внизу письма стояла подпись латинскими буквами.

Внутри конверта лежало ещё одно письмо, для меня, которое я также перевёл маме:

Мой добрый друг Минке, может быть, это письмо – единственный способ передать тебе кое-что. Мне действительно очень требуется твоя помощь. Положение моё – отчаянное. Возможно, вскоре они – мои соотечественники – получат надо мной полную власть. Миссия моя в Сурабайе оказалась слишком сложной. В том случае, если я уже никогда не смогу увидеться с тобой лично, пожалуйста, передай письмо, вложенное в конверт, которое я прилагаю к этому, одному человеку в Батавии по имени… Прости меня, но его адрес тебе придётся узнать у другого человека по имени Дулраким в Кедунгрукеме. Сам я адреса его не помню, Дулракима в последние дни я застать не смог, так как он моряк и его нет в Сурабайе. И ещё вот что, друг мой: не отсылай то письмо по почте. Ты ведь собирался скоро отправиться в Батавию, не так ли? Этого человека ты найдёшь там. Передай ему, пожалуйста, что я не могу забыть его до последней секунды. Огромное тебе спасибо от друга, который так и не смог отплатить тебе за сделанное тобой добро.

За этим письмом последовало ещё одно, целиком написанное иероглифами, по-китайски.

- Кажется, он заранее это чувствовал, сынок, – сказала мама по-голландски. – Но есть одна вещь, которую я не поняла. Что означает концессия, Минке?

- Я потом посмотрю его значение в словаре, ма. Я и сам этого не знаю.

Дарсам переводил глаза с ньяи на меня, пытаясь уловить смысл нашего разговора. Но даже если бы его усы были в десять раз толще, он и тогда бы не понял.

- Этот твой гость, Дарсам, – сказала мама по-мадурски, – вынужден был написать это письмо, так как он не мог поговорить с тобой. Он выражает тебе тысячу благодарностей: говорит, что ты был так добр к нему.

Глаза Дарсама просияли и медленно заморгали, наслаждаясь словами ньяи.

* En Wijkenstelsel (голланд.) – дословно «Система соседства», правила идентификации личности и обозначения места жительства китайского населения Ост-Индии, и в частности, на Яве. Отменена в 1918 году.

- Он никогда не забудет тебя ни на этом свете, ни на том.

- Тот молодой синкех так и сказал?

- А почему бы ему было не сказать так, Дарсам?

- Он носил косичку, ньяи, и то и дело кашлял и сплёвывал на землю.

- А что такого в этой косичке? Любой человек, у которого есть волосы, может заплетать себе косичку. Кашлять и сплёвывать? Каждый может кашлять и сплёвывать мокроту. Разница лишь в том, что он делал это громко, а ты проглатываешь молча.

- Но он ещё что-то упоминал о загробной жизни, – возразил Дарсам.

- Он только сказал, что он в долгу перед тобой, Дарсам, и в этой жизни, и в следующей.

- Он просто китаец, ньяи.

- Да, как и я – просто яванка. А голландец – это просто голландец.

- Он не вернётся, ньяи?

- Не вернётся. Вот почему он выразил тебе столько благодарности.

- Наверняка вернулся в свою страну.

- Он вернулся к своим предкам.

- И конечно, на корабле.

- На каком угодно корабле, на любом доступном транспорте. А теперь, Дарсам, начинай свой доклад.

12

Доклад Дарсама оказался довольно длинным и к тому же полностью изложенным на мадурском. В итоге мне пришлось просить маму перевести мне, чтобы я мог систематизировать всё в письменном виде, как и приводится далее.

На следующий день после отъезда ньяи Онтосорох в Туланган прибыл господин Далмейер.

В соответствии с распоряжением ньяи, я пригласил его поработать в собственной конторе ньяи. Книги и бумаги, заранее подготовленные ньяи и сложенные в шкаф, я вытащил и разложил на столе перед ним. Я также принёс ему в контору еду и напитки. Он перечитал все книги, проверил все бумаги – страницу за страницей.

В четыре часа по полудни он попросил меня показать ему коровник. Я проводил его на задний двор. Там он пересчитал всех дойных коров и записал все данные. Это не должно было занять много времени, если бы ему хотелось всего-лишь увидеть и пересчитать всех коров, быков и телят. Однако он оставался в коровнике слишком уж долго после встречи с ещё одной «коровой».

Ньяи, конечно же, поняла, кого я имею в виду.

Так я оставил его наедине с этой кокеткой Минем. Что я мог поделать? Они встретились и разговорились. Даже в качестве хозяина дома я неожиданно стал третьим лишним и оставил их в коровнике.

Прежде Минем всегда докучала барышне Аннелис, настаивая, чтобы её назначили главной дояркой. А как только барышня уехала за границу, она начала приставать уже ко мне. Она действительно мастерица на лесть и уговоры, эта кокетка. И если бы не этот её растущий живот, а затем роды, когда она уже была не в силах больше работать, она бы продолжала всё так же настаивать.

Ньяи и самой известно: она родила за несколько месяцев до отъезда барышни. Работала она, нося на себе ребёнка и кормя его грудью, и потому надои у неё становились всё меньше и меньше, совсем упали. Не было у неё никаких причин, чтобы стать главной дояркой. Но и в таком состоянии она продолжала давить на барышню. И барышню уже готова была сдать и назначить её главной, если бы ей не пришлось в спешке сесть на корабль и отплыть.

Однако у этой дочери дьявола язык оказался и впрямь дьявольским. Увидев, что ньяи и молодой господин укатили в Сидоарджо, она рано утром, ещё до начала работы, заявилась ко мне домой, не обращая никакого внимания на мою жену и детей, которые ещё не успели отправиться в школу. Она явилась, неся за спиной ребёнка.

- Взгляни-ка на него, братец Дарсам, – сказала она, указывая на привязанного за спиной ребёнка. – Заслуживает ли такого ребёнок, у которого есть такая богатая бабушка?

Вот ведь нахалка! Но это ещё не всё, самое поразительное было дальше.

- А меня даже не считают достойной быть главной дояркой.

- Почему бы тебе просто не передать его богатой бабушке? – спросил я, притворившись непонимающим.

- Вот если бабушка признает его, это будет легко. А что, если нет?

У Минем и правда не было мужа. Одни говорили, будто бы она вдова. Другие – что её бросил муж или она сама от него ушла. Ньяи должна помнить её – это самая кокетливая женщина здесь у нас. К сожалению, внешность у неё была по-настоящему привлекательной: фигура – неплохая, кожа не такая уж и тёмная, в целом приятная. Если бы она умела танцевать, то наверняка бы пользовалась большим спросом.

- Так чей же это ребёнок? – спросил я.

Она лишь заискивающе улыбнулась.

- Вот что бывает, если принимать у себя каких угодно мужчин, – продолжил я. – Ребёнок – это оправдание.

- Это ни какой угодно мужчина, – возразила она, по-прежнему маняще улыбаясь. – Отец этого ребёнка не кто иной, как сын моей начальницы. И попробуй скажи теперь, что это кто угодно.

- Не пытайся меня шантажировать, – предупредил я.

- Кто же посмеет шантажировать братца Дарсама? Это на самом деле ребёнок синьо Роберта.

И вот тут, ньяи, возникла ещё одна проблема. По правде говоря, мне и говорить-то об этом не хотелось. Но обдумав всё как следует, я понял, что должен вам рассказать. Да, она могла и соврать. Но если она сказала правду? В конце концов, если она не врала, в жилах этого ребёнка могла действительно течь ваша кровь, ньяи. Я должен был это рассказать.

- Давай сюда ребёнка! – велел я и взял у неё ребёнка.

Она не стала возражать. Ребёнок был запачкан соплями и слюнями. Увидев на моём лице отвращение, она вытерла его своим платком. Сам ребёнок, ньяи, был здоровым и упитанным, просто не ухоженным. Такое ощущение, что в нём действительно течёт ваша кровь, ньяи. Лицом он был похож на барышню Аннелис. Носик – заострённый, кожа – как у синьо Роберта.

Ребёнок не заплакал, когда я взял его у Минем. Глаза у него были большие, голландские, так что я насторожился.

- Это правда ребёнок синьо, или ребёнок… – простите меня, ньяи, – ребёнок господина Меллемы? – спросил я.

- Это ребёнок синьо Роберта! – настаивала она.

- Тут у нас в Вонокромо полно всяких синьо и господ, – сказал я, колеблясь, так как в наши деревни в последнее время не приезжали ни те, ни другие, тогда как сама Минем каждый день с утра до вечера работала в коровнике. Она и так слишком уставала, чтобы куда-то выходить из дома по вечерам. Отпуск она никогда не брала. Когда я сам патрулировал деревни, то ни разу не находил чего либо подозрительного. Да и другие патрули никогда не сообщали о приезде каких-либо неизвестных господ.

Хотя за три недели до отъезда ньяи некоторые патрули доложили, что дом Минем несколько раз посещал какой-то посторонний. Патрули сказали, что это был вполне обычный гость, который не вызывал подозрений, никакой он не чужой. Возможно, он просто хотел на ней жениться. Запрещать ему приходить они были не вправе.

Поэтому я не обращал на него никакого внимания, так как он не доставлял неприятностей. Однако сейчас, вспомнив о посещавшем её несколько раз госте, я прямо задал вопрос:

- Минем, ты никогда не говорила об отце этого ребёнка, почему вдруг сейчас, после нескольких недавних визитов гостя ты подняла эту тему?

- Это не имеет к нему никакого отношения, – кокетливо ответила она. – Дело в том, что я уже давно жду возвращения синьо, а о нём ни слуху, ни духу. И что мне делать теперь с этим ребёнком? Синьо Роберт однажды пообещал мне: когда этот ребёнок появится на свет, он признает его.

- Но он его так и не признал.

- Поэтому я и пришла к тебе, братец Дарсам.

- Ты просишь моей помощи, чтобы я убедил ньяи признать его?

- А почему бы и нет, если он действительно её внук? Я осмелюсь смертью своей поклясться, что это ребёнок синьо Роберта.

Я отослал жену и детей, однако обрывок истории они всё же услышали. Думаю, что Минем всё спланировала так, чтобы её услышали, и эта история получила распространение. Скоро об этом узнает весь Вонокромо, ньяи. Из этих соображений я и подумал, что лучше мне будет сообщить вам поскорее. Возможно, она уже начала болтать об этом своим подругам, и, разумеется, ради шантажа.

Я так думаю, ньяи, что простая деревенская женщина, вроде Минем, наверняка не знает, как надо шантажировать других. Потом я подумал, что выжать что-то из ньяи её подстрекал и научил тот гость, что несколько раз захаживал к ней. Разве я ошибся, что подумал так, ньяи?

Затем я вернул ей ребёнка. Видно было, что вырастет он высоким мальчиком.

- Ты, братец Дарсам, и сам видишь, что его отец – не яванец, – сказала Минем.

- Кто ходил к тебе в последнее время?

- Бабах Конг, – совершенно не стыдясь, ответила она.

- Тогда, может быть, это ребёнок бабаха Конга, – сказал я.

- Нет. Я с ним познакомилась совсем недавно.

- Бабах Конг хочет на тебе жениться?

- Нет.

- Он хочет сделать тебя своей любовницей?

- Он просто приходил ко мне поболтать!

- Врёшь! – возразил я. – Как будто я тебя не знаю. Ну-ка, давай повтори ещё раз про то, что он приходил просто поболтать. Ну, давай, скажи это!

Минем не стала повторять свои слова.

- А если у тебя будет потом ещё один ребёнок, ты станешь обвинять ещё кого-нибудь в том, что он – отец.

- Нет, братец Дарсам. Это на самом деле ребёнок синьо Роберта.

- И о чём говорил с тобой твой гость?

- О разном.

- А об этом ребёнке что он сказал? – спросил я.

- Он спрашивал, чей это ребёнок: синьо, господина хозяина или молодого хозяина. И я ответила, что это ребёнок синьо.

- Откуда ему знать о том, что есть синьо, господин хозяин, да ещё и молодой хозяин? – настаивал я. – Ты что-то слишком много хвастаешься.

- Совсем нет.

- Ладно. Значит, он знал о них ещё до того, как познакомился с тобой. Так это он велел тебе так поступить и явиться сюда?

Минем принялась яростно отрицать это, буквально всем своим существом. Я не знал, ньяи, говорила она правду или нет, так как она всегда разговаривала, кокетливо улыбаясь, пощипывая меня и сильно заигрывая.

- Почему тогда не скажешь, что его отец – сам господин резидент или генерал-губернатор?

Но она не знала, кто такой резидент или генерал-губернатор, и ответила так:

- Его отец – действительно синьо Роберт. Я всегда буду это говорить, братец Дарсам, так как синьо дал мне обещание. Он сказал, что хочет сделать меня своей ньяи, чтобы я жила в большом доме. И мне не надо будет больше работать. Я сама стану начальницей.

- Но Бабах Конг тоже хочет взять тебя. И что же ты?

- Я сказала ему нет. Я всё ещё жду синьо, а он всё не возвращается. Помоги этому ребёнку, братец Дарсам. Поговори с ньяи. Неужели она настолько бессердечна, видя, что её внук так запущен?

- И кому же нужна помощь: этому ребёнку или тебе?

- А что плохого в том, если нам обоим? – и тут она так сильно ущипнула меня за бедро, что я вскрикнул и вытолкнул её.

Вот так, ньяи, начало этой истории я сообщил: я имею в виду ребёнка Минем. Мнение Дарсама таково: вам, ньяи, следует повнимательнее присмотреться и к ребёнку, и к его матери. На самом деле, я не знаю, чего хочет эта женщина, Минем. У неё язык дьявола. В первый же день знакомства с господином Далмейером она уже флиртовала с ним напропалую и без всякой меры. И господин Далмейер, как оказалось, отвечал на её заигрывания. Он работал здесь четыре дня, и каждый вечер исчезал в коровнике. Всё это зрелище наблюдало много людей. И хотя они всегда шептались, в конце концов их услышали. Не стану вам рассказывать, ньяи, о чём они говорили: это неприлично.

Когда господин Далмейер закончил здесь свою работу и больше уже не появлялся, один из патрулей как-то вечером доложил мне: навестить Минем пришёл Бабах Конг. Минем ещё не должна была вернуться с работы, согласно рабочему распорядку. Тем не менее, она уже была дома. Так что я пошёл к ней домой и издали увидел, как оба они, постояв перед домом на веранде, вошли внутрь. И тут я смог разглядеть наконец этого Бабаха Конга. Ньяи, этим человеком оказался всем нам известный толстяк!

Видел я его только мельком. Мне требовалось проверить то, что я видел, снова. Я подошёл к дому Меллемы. Видимо, им было известно, что я приду. Минем вышла из дома и поприветствовала меня.

- Кто у тебя в гостях? – спросил я.

- У меня нет гостей, – ответила она, держа на спине ребёнка.

Я зашёл внутрь: там была только старая мать Минем. Я нагнулся и посмотрел под спальными топчанами. И правда, никакого гостя там не было.

Минем вернулась в коровник, чтобы продолжить работу, не обращая на меня внимания. Однако я своими глазами видел, как Бабах Конг входил в дом. Наверняка он вышел через заднюю дверь. И я пошёл на задний двор. Так и есть: этот гость мчался во всю прыть через банановые рощи и кусты таро.

Я не ошибся, ньяи, зрение меня не подвело. Этот Бабах Конг – не кто иной, как тот самый толстяк.

Я вытащил свой паранг и погнался за ним. Ему было прекрасно известно, что я преследую его, и он тоже кинулся в бега. И хотя он и был толстым, бежал он проворно и достаточно быстро, точно сам дьявол.

- Остановись, толстяк! – крикнул я.

Но он не обратил внимания, и я продолжал преследовать его, пытаясь поймать. Он попытался покинуть деревню и уйти в поле, пригнув своё упитанное тело, отчего стал похожим на круглый шар. Беги, беги! От меня тебе не уйти! Здешних полей ты не знаешь.

Я всячески пытался не дать ему снова скрыться в доме удовольствий А Чжуна. Он должен умереть прямо на этом поле в сумерках и без свидетелей. Он слишком много совершил грехов против нас. Его появление было признаком новой катастрофы. Его нужно убить.

Казалось, он всеми силами старался направиться в сторону заведения А Чжуна. Я же попытался отрезать ему путь. Он свернул налево. Расстояние между нами ещё больше сократилось. Когда он оборачивался, чтобы видеть меня, как я заметил, лицо его покраснело, а грудь тяжело вздымалась, пока он хватал ртом воздух. Здесь не нужны трое, ты и от одного Дарсама не уйдёшь, толстяк! Давай же, переведи дух, пока этот паранг не пронесётся по воздуху и не рассечёт тебе грудь.

Наконец он добрался до низинного участка, который никогда не засеивали, так как земля там была слишком плохой и сухой, полной ям и корней папоротника, покрывавших всю поверхность почвы. Как-то однажды барышня приказала мне выровнять его и покрыть скорлупой от арахиса. Кое-что было сделано.

Мусор начал уже гнить и там снова появились ямы, хотя и не такие глубокие. Туда и помчался толстяк. Я – за ним. Он несколько раз падал по дороге, как и я. Однако он быстро поднимался на ноги, так же, как и я. Мне, как и ему, было тяжело. Один раз у меня даже упал паранг, и пришлось довольно долго искать его в густых зарослях папоротника. Толстяк на радостях побежал дальше, на миг остановившись, чтобы перевести дыхание.

- Эй, толстяк! – пригрозил я. – Не слишком долго дыши воздухом в сумерках. Скоро я тебя настигну.

Найдя обронённый паранг, я собрал все свои силы. Расстояние между нами вновь сократилось. Он начал выдыхаться и слабеть.

- Вот я тебя сейчас поймаю! Эй, ты! – закричал я.

Толстяк был загнан в пересохшую канаву. Он споткнулся и рухнул туда, опрокинувшись всем телом. И тело его целиком исчезло из виду.

Когда я добрался до той высохшей канавы, то обнаружил, что он пытается выбраться из стелющихся по земле стеблей. Казалось, никакого страха в его глазах не было – это был просто безумец.

- Ты умрёшь! – прошипел я.

- Не убивай меня, – сказал он тихим голосом, задыхаясь. – Я не враг!

- Затки свой рот!

- Я правда не враг!

Тут я взмахнул своим парангом, чтобы напугать его и заставить признаться, кто он такой.

- Я друг, – повторил он тем же твёрдым тоном, без всякого страха.

Я схватил паранг, чтобы отрубить ему голову. Но он ловко увернулся. Этот толстяк оказался в отличной форме и гибким, как олень. Одного этого хватило, чтобы сбить меня с толку, и я прыгнул в ту же сухую канаву, чтобы прикончить его раз и навсегда. Я услышал, как он по-прежнему тяжело дышит, а также и собственное дыхание.

- Нет! – закричал он, видя, что я на самом деле намереваюсь прикончить его.

Но мне было всё равно. Ещё мгновение – и шея его будет перерезана, так что он больше не сможет увернуться. Паранг уже нёсся по воздуху и быстро опрокинулся наземь, свалившись в заросли гвоздики. Вскоре я поднял его снова.

Внезапно послышался хлопок, как от взрыва, и моя рука, поднявшая паранг, выгнулась в сторону, а паранг, треснув, сломался, и обломок его отскочил в заросли, где и скрылся из виду.

Я был ошеломлён, ньяи. Значит, этот паранг так и не перерезал ему шею. Я бросил взгляд на своё оружие. Всё, что я мог увидеть, была крона гигантского дерева – эритрины. От моего паранга остался только обрубок. Толстяк, видимо, подумал, что я приуныл. Кажется, он даже улыбался, этот безумец! Но на самом деле он ещё не узнал, кто такой Дарсам, ньяи!

Толстяк прислонился к берегу высохшего канала. Я снова поднял свой короткий паранг и замахнулся ему в лицо. На лице его больше не было видно пухлых щёк и узких глаз. Я перестал обращать внимание на пистолет у него в руках.

- Не стоит продолжать! – настаивал он.

Но мне было всё равно. Его пистолет снова выстрелил. И в тот же момент остатки моего паранга упали на дно высохшего канала посреди сорных трав и папоротников. Рука моя, ньяи, была горячей. Мои пальцы больше не могли ухватиться за что-либо. Он подстрелил меня, и я не мог больше ничего сделать.

- Ну, что я говорил? – спросил он по-малайски. – Я не враг. Ты вынудил меня выстрелить, что поделать?

Он выпрямился и встал. Пистолет в его руке был по-прежнему направлен на меня.

Если бы он выстрелил ещё раз, я бы уже не смог сделать сейчас этот доклад. Я предпочёл бы, чтобы он застрелил меня. Но он этого не сделал. Травма руки сделала меня беспомощным. Хотел было атаковать его левой рукой, но тут же понял, что это бесполезно, поэтому я просто молчал.

- Ну, всё? – нагло спросил он. – Не собираешься снова атаковать меня? Унялся уже?

Я молчал, злясь, смущаясь и раздражаясь.

- Если унялся, то я уберу этот пистолет и окажу тебе помощь. Ну как? Согласен?

Он и впрямь понял, как следует нахамить мне и сделать побольнее. Я всё ещё молчал, стиснув зубы, и ему это было известно. Он только покачал головой и улыбнулся, то ли насмехаясь над моим состоянием, то ли искренне этому радуясь.

- Что значит один человек, вооружённый одним парангом? – заговорил он снова. – Ну-ка, выбирайся оттуда. Поднимайся первым. Вылезай.

И я совершил этот постыдный поступок. Я взобрался наверх кручи. Он подтолкнул меня снизу под ягодицы. Ну и грубиян. Как только я поднялся наверх, он тоже ловко вскочил, словно камышовый кот.

- Позволь помочь тебе остановить кровотечение, – сказал он. – Если ты потеряешь слишком много крови, тебе придёт конец. Подними повыше свою раненую руку. Больно? Конечно, больно.

Он был очень дружелюбен; не знаю, почему: то ли, чтобы поиздеваться надо мной, то ли, чтобы сделать мне больнее, то ли всерьёз и искренне. Не знаю. Но на самом деле я слушался его, подняв повыше свою раненую руку. Он убрал пистолет обратно в карман. Мог и убить меня, если бы захотел. Но не сделал этого. И вообще он вёл себя так, как будто это не он был подстрекателем, а я сам потерял рассудок и набросился на него.

С большой осторожностью он сунул руку в карман и вытащил носовой платок. Скрутил его, пока тот не стал похож на верёвку, и туго перевязал им моё запястье. Кровь у меня перестала течь.

- Давай я отведу тебя домой, – снова предложил он.

Выходит, он и правда не собирался убивать меня. Руки у него оказались сильными и мускулистыми, да и сам он оказался толстяком только с виду. Я просто недооценил его. Повезло мне, что поблизости не оказалось никого из деревни. Услышав выстрелы, они попрятались у себя по домам, запершись на ключ. Иначе мне было бы стыдно, если бы они увидели, как меня провожает до дома человек, которого я собирался убить. Патрулей также не было нигде видно. Солнце уже зашло. Стояла тёмная, безлунная ночь, ньяи. Мой собственный дом был заперт изнутри.

Остановившись перед дверью, он снова сказал:

- Так, скажи своей жене, чтобы проводила тебя в больницу при заводе по производству пальмового масла в Вонокромо. И не говорили, что в тебя стреляли. Не сообщай в полицию. Просто скажи, что это был несчастный случай.

И прежде чем исчезнуть в ночной темноте, он прибавил:

- Я не враг. Ты неправильно понял. На самом деле я твой друг, только ты не знаешь, кто я. Но держи это в тайне. А теперь – скорее в больницу.

После моих криков и стучания в дверь жена открыла мне. Она же отвезла меня в больницу. Марджуки вёл повозку. На моё счастье, не все врачи в той больнице спали. И конечно, они не преминули спросить, что случилось с моей рукой.

- Упал я, господин, и мне проткнул руку острый стебель бамбука, – ответил я.

Доктор-голландец обработал мне рану, промыл её, перевязал руку и положил её вот так, на перевязь. Вернуться домой он не разрешил мне. Нам троим подали кофе и велели подождать. Мы уселись на длинную скамейку.

Но это было настоящее несчастье, ньяи. Вскоре той же ночью прибыла полиция и отвела нас в участок. Тогда же нас допросили. Они не поверили, что я поранился о бамбук. Сказали, что вокруг раны не было следов от стеблей бамбука, зато были следы пули. Как они это узнали, я не понимаю. Но я не признавался. Тогда они пригрозили, что задержат нас троих, пока я не признаюсь. Так что мне пришлось признаться, иначе кто бы тогда присматривал за предприятием?

Той же ночью группа полицейских отвезла нас домой. С помощью фонарей они осмотрели то место в сухом канале, найдя не только патроны, но и многочисленные следы драки. Патроны они забрали с собой, как и обломки моего сломанного паранга.

Вот как всё было, ньяи. После того, как я признался, наружу вылезли все старые проблемы. Ночью допросили и Минем. Ей было неизвестно, где живёт Бабах Конг. Она призналась, что несколько раз спала с ним, и он обещал сделать её своей любовницей. Но Минем не поверила ему. По словам этой кокетки, Бабах Конг был не особо щедр с ней, поэтому она и колебалась. Всё это было записано. И вот, ньяи, как видите, меня не арестовали. Не арестовали и Минем. Теперь Бабаха Конга разыскивает полиция.

Я чувствовал, что нам снова придётся предстать перед судом, ньяи, если толстяка поймают.

***

До этого момента мне казалось, что доклад Дарсама окончен. Мама тоже ничего не говорила, хотя и знала о целом ворохе новых вопросов, которые нужно будет решать: ребёнок Минем, результаты работы господина Далмейера, отношения Далмейера с Минем, толстяк, который всё ещё околачивается где-то поблизости, новые проблемы Дарсама, предстоящий суд…

Сколько ещё всего предстоит вынести этой женщине?

Но Дарсам ещё не закончил.

Он положил на стол свою забинтованную руку, сняв её с перевязи.

- Ньяи,– сказал он ещё более серьёзным тоном. – Я выполнил все ваши распоряжения настолько хорошо, насколько мог. Если я допустил какие-то ошибки или сделал что-то не то, то прошу сказать мне об этом.

Последовавшая тишина казалась несколько напряжённой. Ньяи так ничего и не сказала.

- Разве я поступил неправильно, ньяи?

Ньяи Онтосорох тяжело вздохнула, так что щёки её обвисли. Она потёрла пальцами левой руки за ухом, затем тихо сказала:

- Ты не поступил неправильно, Дарсам. Всё в порядке. Всё было сделано правильно.

- Даже с толстяком, ньяи? – по-детски спросил он.

- Ты в этом был не совсем прав. Как и в прошлый раз, ты слишком переусердствовал. А если бы у Бабаха Конга не было пистолета, ты бы всё равно его убил?

- Нет, ньяи, я просто хотел напугать его.

- Врёшь! Толстяк не воспринял бы это так серьёзно, если бы ты сам не был серьёзен, – возразила ньяи. – Как твоя рука?

- Ньяи, – сказал он грустным тоном, не отвечая на вопрос мамы, – после такого ранения мои пальцы уже не будут достаточно сильными, чтобы держать паранг, не говоря уже о том, чтобы размахивать им и вертеть. Я даже не смогу держать его так же крепко. Я только что понял, ньяи, насколько вся моя жизнь зависела от пальцев правой руки. Ими я выполнял все ваши распоряжения, ньяи: прогонял нарушителей, сопровождал фуры с молоком, брал паранг и сражался им, собирал долги, заботился о безопасности, надзирал за всеми рабочими, пользуясь авторитетом. Теперь же эти пальцы больше ни на что не годятся. Я долго думал над этим в последнее время, ньяи. Без своих пальцев на правой руке Дарсам будет больше не нужен ньяи. Да и сам себе он будет не нужен. Теперь я ничего не могу ими сделать. Должен признать: польза вам от меня закончилась. – Голос его звучал всё тише, стал серьёзнее и печальнее. – Дарсам вернётся в свою деревню, в Сампанг, ньяи.

- И что ты собираешься там делать? Добывать соль? Всё равно не получится. Без пальцев правой руки это бесполезно.

- Вот в этом-то и беда, ньяи.

- Сходи завтра к доктору Мартинету. Нельзя быть уверенным, что твои пальцы покалечены навсегда.

- А если они всё же покалечены, ньяи?

- Сначала проверь. Доктор Мартинет сделает всё возможное.

- Ну, а если они повреждены? – повторил он.

- Сначала сходи туда.

Но ему не хотелось идти. Он даже не пошевелился на своём месте, ожидая решения своей хозяйки.

- Чего ты ждёшь?

- Выгоните меня отсюда, ньяи?

- Даже если твои пальцы покалечены, ты всё равно останешься здесь. Твои дети в этом году окончат местную начальную школу, а затем им следует научиться работать. Они могут начать учить голландский. Как знать, Дарсам, может, твои дети не будут такими же глупыми, как ты? Какая разница, если у тебя сломаны пальцы на правой руке, если с сердцем всё в порядке? Ну, иди пока поспи.

- Но Дарсам больше не может держать в руках паранг.

- Иди спать! – отрезала мама.

Он нерешительно встал, подняв левую руку в знак прощания с ньяи и со мной, поднял и поставил стул к стене и ушёл. Шёл он твёрдо, не оглядываясь, и скрылся из виду на лестнице.

- Ты знаешь, что на самом деле случилось сегодня вечером? – спросила меня мама.

- Полиция разыскивает толстяка, которым оказался тот Бабах Конг.

- Нет, это не так важно.

- Будет новый суд, а значит, на нас посыплются новые унижения.

- И это тоже неважно. То дело завершено, хоть и остался ряд нерешённых до конца вопросов. Вот в чём дело, сынок: Дарсам и ему подобные только что осознали: их жизнь до сих пор зависела от их пальцев на правой руке. Они буквально существовали за счёт своих пальцев. И внезапно эти пальцы покалечились, и их больше нельзя использовать для работы. И он узнал об этом только после того, как главный капитал в жизни – его пальцы – были покалечены. Другие же люди делают вид, что работают своими мозгами. Они учатся десятки лет, учатся думать, что могут жить достойно, как им хочется. Но и мозги однажды могут повредиться, как это случилось с господином Меллемой. И тогда конец всем долгим годам учёбы и практики. Они исчезают в одно мгновение, а это десятки лет! И вот они блуждают посреди ночи, подобно зверям, не зная, являются ли ещё людьми…

- Почему, ма?

- Есть и другие люди, которые вверяют свою жизнь во власть капитала. Они десятки лет развивали этот капитал, который из маленького семечка превращался в густой баньян. И внезапно узнавали, что капитал этот – незаконно нажит, добыт путём мошенничества…

- Ма!

- Выходит, все мы одинаковы: я, господин Меллема, Дарсам. То, что раньше мы считали крепким, прочным и заслуживающим доверия, за что можно держаться, на деле оказалось не более, чем песчинкой. Наверное, это и называется жизненной трагедией. Какие же хрупкие люди! Вот, взгляни на Хоу А Со: молодой, умный, образованный, а пал от рук собственного народа, на благо которого работал. Вероятно, его убийца знал, кто он такой, и убил его всего за одну или две рупии…

- Если бы этот человек знал его хорошо, то никогда бы не убил, – возразил я. – Может быть, он бы даже помог ему.

- Так бывает в сюжетах кукольного театра ваянг, Минке. А в реальной жизни людей убивают как раз те, которые хорошо их знают. А ачехцы, Минке: сколько их было убито руками европейцев, которые их очень хорошо знали, более того, знали о них всё? А в твоей истории о Трунодонгсо: кого мы там видим? Кто разоряет и сгоняет тех крестьян с их земель? Те, кто больше всего знакомы с крестьянами и сельским хозяйством. Я уверена, что господин Меллема был причастен не только к обману крестьян с арендной платой за землю, но и, более того, к их притеснению и применению против них силы. Заговор с арендной платой берёт свои истоки со слишком дешёвой аренды за землю.

Я знал, что мама говорила уже не со мной, а скорее проверяла собственные мысли. Она пыталась ухватиться за истину, которая и сама брала корни в другой истине, пытаясь противостоять трагедии жизни и пережить её. Медленно, но верно стало понятно, что мой собственный восторг и радостное приветствие во всём мире с наступлением эпохи современности были тщетны. Лишь орудия и методы современны, как говорила мама. Сам же человек оставался тем же самым, каким и был: будь то на море, на суше, на северном и южном полюсе, среди бедности и богатства, созданных его руками.

- Пока я слушала доклад Дарсама, я смогла подсчитать ту сумму, которую следует вернуть крестьянам, сынок. Этот капитал по сумме своей схож с тем, с которым мы начинали строить это предприятие. Я построю школу, найму одного учителя или двух и велю им обучать детей голландскому языку и арифметике.

- Очень хорошо, ма.

- Зная голландский, они будут меньше бояться, когда им придётся иметь дело с голландцами, а умея считать, они не будут так просты, чтобы их можно было обмануть. Если ты не покинешь Вонокромо и Сурабайю, то сможешь раз в неделю приходить в эту школу. Ты мог бы рассказать детям о злодеяниях колонизаторов.

- Они арестуют меня и отдадут под суд, ма, по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Они и Магду Петерс изгнали.

- Так кто же должен начать, как не ты? Или ты хочешь заснуть, как в той истории, рассказанной Коммером, а потом проснуться вдруг и увидеть, что современная эпоха уже наступила?

Честно говоря, я был совершенно обескуражен её вызовом.

- Ты всё молчишь, Минке, сынок. Но кто же должен начать? Или мне следует всё делать самой?

- Конечно нет, ма.

- Кто должен это сделать? Да, действительно, есть сотни людей, подобных тебе. Но только не сейчас, а в будущем, не знаю, когда именно. Но кто начнёт?

На самом деле я содрогался при этой мысли, при одной только этой мысли. И смелости ответить е й мне не хватало. Я стыдился услышать собственный голос: испытывал трусость при мысли показать, какой я на самом деле перед лицом такого вызова.

- О, да, – ньяи Онтосорох вдруг сменила тему, – я и забыла, что ты собирался продолжить учиться в медицинской школе. – Голос её звучал саркастически.

- Верно, ма, – я уеду, как только вернётся Панджи Дарман.

- Но всё равно нужно начать, где бы ты ни находился, в какую бы школу ни направился. Ты первым испытал всё это на собственной шкуре, знаешь ситуацию, её источники, первопричины и последствия.

- Ма, – попытался я защищаться.

- Если ты этого не сделаешь, то будет считаться, что ты просто сбежал, сынок. Помнишь то письмо от твоей матушки, о котором ты мне как-то рассказал? Сбежать – значит признать себя преступником. Тогда напрасным станет и полученное тобой образование, и весь твой опыт. Я верю, что ты не сбежишь, ты ведь не из тех, которые сбегают.

13

Как оказалось, книгу всё ещё было невозможно закрыть: события по-прежнему следовали одно за другим.

Одна газета напечатала такое сообщение: в районе Сидоарджо вспыхнуло крестьянское восстание. Полиция не смогла справиться с ним в одиночку, и ей на подмогу была вызвана голландская армия. Восстание было подавлено всего за три дня. Кьяй* Сукри, которого считали зачинщиком восстания, был арестован и доставлен на сахарный завод в Тулангане. Господин управляющий завода был в ярости, так как из-за беспорядков все работы остановились. Он приказал наказать Кьяя Сукри восемьюдесятью ударами кнута прежде чем его доставят в суд.

Кьяй понёс наказание в присутствии всех служащих, бригадиров и рабочих завода. На семидесятом ударе кнутом он испустил дух.

- Если бы твоя статья вышла в то время…, – начала мама.

- Да, ма, сам того не желая, я предал их.

- Твоя статья заставила Неймана почувствовать, что что-то носится в воздухе. Ты послужил Нейману чем-то вроде бесплатного шпиона, и у тебя ещё могут возникнуть проблемы.

Мне было невыразимо стыдно слышать такую оценку о себе из её уст. Я представил себе семью Трунодонгсо, маленькую Пию, жену Труно. Я передал Трунодонгсо, что не все проблемы можно решить с помощью паранга и гнева. Устали ли они ждать, пока я выполню своё обещание? Да, они наверняка рассчитывали на то, чтобы видеть во мне своего союзника.

- Хорошо, что ты уничтожил ту статью. Однако ты по-прежнему в опасности, Минке. Нейман знает, кто ты. Састро-кассиру и его семье тоже известно, что ты ночевал в доме Трунодонгсо. Жан Марэ и Коммер тоже знают, так как ты сам им рассказал. И я знаю. Жан Марэ наверняка ничего не скажет. По поводу Коммера и Састро-кассира с его семьёй – не знаю. Если Трунодонгсо будет пойман, он назовёт твоё имя, – тут она глубоко вздохнула. А если он уже мёртв, то конечно, тебе ничего не будет, или, по крайней мере, для тебя всё не так уж плохо складывается.

Я знал, что должен был покинуть этот дом, исчезнуть из Вонокромо, из Сурабайи. Мне нужно было бежать.

- И для меня тоже, Минке, сынок, ибо я всегда с тобой. Мы оба с тобой замешаны в этом деле. И теперь ещё этот инцидент с Дарсамом. И положение наше всё хуже и хуже.

Да, и впрямь, нас обоих в который уже раз снова связывает неприятное общее дело, и я ощущал, что ещё больше сблизился с ней.

- Нам ещё повезло, мама, что вы не приняли приглашение в гости от господина управляющего заводом в Тулангане.

- Как мог такой молодой, такой образованный человек, только что прибывший из Европы, быть таким бессердечным, что приказал выпороть Кьяя Сукри восьмьюдесятью плетьми? А что, если этот Кьяй старый и сгорбленный, страдающий артритом?

И от следующих произнесённых ею слов я почувствовал себя сиротой:

* Кьяй – мусульманский богослов и правовед, духовный наставник, также бывавший знахарем, особенно в деревнях Индо-малайского региона.

- Тебе и правда следует уезжать, Минке. Этот дом не подходит тебе. Ты ещё молодой и заслуживаешь радости в жизни, как говорил Коммер. А я и сама могу справиться с этими проблемами. Тебе нет нужды проходить через все трудности вместе со мной. Но всё, о чём я могу сейчас думать, это то, что Трунодонгсо помнит о твоём обещании.

- В такое время я даже подумать не могу, чтобы оставить вас, мама. И хотя моё счастье в качестве вашего зятя длилось совсем недолго, ма, оно связывает меня с вами… И я никак не могу оставить вас одну в таком положении.

- Нет, Минке, ты заслуживаешь большей радости в жизни. Только помни о Трунодонгсо. Ты дал ему обещание, и ты в долгу у него.

- Я говорил ему, что не всего можно добиться с помощью паранга и гнева, ма.

- И он будет помнить об обещанной тобой помощи, сынок.

Наш разговор прервался из-за прибытия экипажа. Мы знали, что это повозка Марджуки, в которой из гавани Танджунг Перак возвращался Панджи Дарман, он же Роберт Ян Дапперсте. Было три часа дня. Перед тем, как Марджуки выехал за ним, мы попросили его передать Яну наши искренние сожаления ввиду того, что мы не могли сами встретить его. Как только повозка остановилась перед крыльцом дома, мы услышали, как кто-то перед дверью конторы произнёс приветствие. И по густым усам и бороде я сразу узнал его: это был Трунодонгсо, о котором у нас только что шла речь.

- Кто это, сынок? – спросила мама, увидев, как я побледнел.

- Трунодонгсо, ма, – прошептал я.

- Хм? – она встала со стула и поспешила навстречу гостю.

Мы оба выглянули наружу. Выглядел он каким-то чумазым, одет был в грязный и рваный саронг, словно нищий. Из-под его бороды и усов проглядывало бледное лицо.

Не говоря ни слова, мама потащила его в свой кабинет. Глаза его были по-прежнему устремлены на меня – единственного знакомого ему человека. Он очень медленно вытянул из себя слова: - Да, ндоро, я прибыл просить у вас защиты.

- У тебя же лихорадка, Труно, – сделала ему выговор ньяи Онтосорох.

- Да, ндоро, я болен. Это лихорадка, но не та, которая бывает во время сезона сбора урожая. Я вынужденно пришёл сюда, хоть и настолько болен.

Мама усадила его на стул, не в силах сказать что-либо ещё. Взгляд её нервно метался по сторонам. Увидев это, я закрыл дверь кабинета. В это время из средней гостиной донёсся звук шагов, приближающихся к двери кабинета. Я вскочил и запер дверь, соединяющую оба помещения, чтобы никто сюда не мог зайти.

- Я пришёл, ндоро, чтобы отдать в ваши руки свою жизнь и жизни своих детей и жены.

- Где твои жена и дети? – спросила мама.

Я поспешил к окну кабинета, чтобы убедиться, что никто не собирается заглянуть к нам.

- Всё ещё на том берегу реки, ндоро.

- Почему на тебе такой саронг?

Тут он раскрыл свой саронг. Оказалось, что рубашки на нём не было, а на левой стороне спины зияла рана длиной пятнадцать сантиметров.

- Эту рану нанёс армейский паранг, Труно? – прошипела мама. Видя эту рану, она ещё больше разволновалась. – Прикрой её саронгом. Скоро вызовем врача.

- Я боюсь врачей.

Из окна я заметил приближающегося к дому Панджи Дармана. Он помахал мне рукой, обрадованный нашей встрече. Лицо его посветлело за время жизни в Европе, утратив загар, а щёки приобрели свежий и здоровый румянец.

- Привет, Минке!

- Ой! – ответил я. – Добро пожаловать, Роб. – Я всё ещё смущался называть его Панджи Дарман. – Мы были слишком заняты и не могли тебя встретить.

- Да, ничего страшного. Как мама? – он подошёл ещё ближе к окну.

- Она в порядке.

Тут он подошёл уже к самому окну.

- Мы сейчас заняты, Роб. Как насчёт того, чтобы увидеться сегодня вечером?

Он казался разочарованным, но кивнул и ушёл.

- Значит, ты оставил всё, Труно: заливные рисовые и суходольные поля, дом? – спросила мама. – Минке, попроси кого-нибудь съездить за доктором Мартинетом и скажи Дарсаму, чтобы подготовил место на складе.

Но Трунодонгсо не чувствовал себя в безопасности без меня. Глаза его взывали ко мне. Я подошёл к нему и объяснил:

- Подождите здесь, пак. Не волнуйтесь. Здесь вы в безопасности, вам ничего не угрожает, пока вы ничего не скажете, понятно?

- Не вызывайте мне врача.

- Да помолчи уже, Труно, – зашептала мама. – Всё делается для твоего же блага.

Превозмогая боль, он кивнул, и я ушёл.

Склад, отданный под вторичные культуры, был почти пуст: мама велела продать всё, что там было, и распродажа зерна имела место каждый день. Обычно мама ждала, когда придут покупатели, но не в этот раз. Она лихорадочно распродавала всё, что могла, и я прекрасно понимал, почему она так делала. Когда я пошёл искать Дарсама, то перед взором моим всё ещё был Трунодонгсо, опять надевающий на себя саронг. Едва он поднял саронг, чтобы прикрыть спину, я увидел его распухшие ноги. Он больше не был тем Трунодонгсо, что бросал всем вызов своим парангом, став теперь беспомощнее деревянной марионетки.

Я обнаружил Марджуки, когда он как раз распрягал лошадь из повозки. Получив новый приказ – поехать в город и привезти доктора Мартинета, – он нахмурился и запротестовал:

- Эта лошадь ещё с дороги, устала она, молодой господин.

- Возьми другую.

- Все сейчас заняты.

- Тогда ставь обратно свою лошадь.

- Эта лошадь устала, – возмутился он.

Нам пришлось поспорить. Меня выручил Дарсам, и Марджуки, скрепя сердце, вновь запряг свою лошадь. Дарсам тут же ушёл выполнять какой-то новый приказ. Вернувшись в контору, я обнаружил, что мама разговаривает с Трунодонгсо. Они вдвоём о чём-то шептались. Подойдя ближе, я услышал, как мама сказала ему:

- Ты болен и не можешь сам поехать и забрать свою семью.

- Но им это место незнакомо, – ответил он.

- Минке поедет за ними и привезёт. А ты укажи место, где они находятся.

- Они не поверят ему, – сказал Трунодонгсо.

- Минке сможет заставить их поверить. Они ведь его уже видели и знакомы с ним.

- Даже так они всё равно не поверят.

- Поезжай, Минке. Не бери собственный экипаж. Садись в наёмный. А ты, Труно, скажи, в каком месте они ждут.

Вот так я отправился на наёмной повозке к указанному месту: к паромной переправе через реку Бантас. Там я никогда не бывал. Кучер повозки показал место, где я должен был выйти, и далее я продолжил свой путь пешком – примерно два километра на юг через деревни. Сама же повозка проехала примерно километр, преодолев мост. Кучер согласился меня подождать, пока я не вернусь.

Во время пути я пытался додуматься до причины, по которой мама велела мне ехать, хотя сама прекрасно знала, как я устал. Она могла бы поручить это кому-нибудь другому, просто дав указание того места. Я не был хорошо знаком с районом Вонокромо и его окрестностями.

Дороги в деревнях были грязные, пустынные, заросшие травой и создававшие такое впечатление, что их никогда не чистили. По краям их не было желобов для воды, там не росли тенистые деревья: вместо них – лишь кактусы и колючий мёртвый сухостой. Несколько людей, мимо которых я прошёл, уступали мне дорогу, прижимаясь к краю – и всё лишь потому, что я был в обуви и в европейской, «христианской» одежде. Возможно, они принимали меня за «чёрного голландца», ищущего неприятностей на свою голову.

Когда я подошёл к паромной переправе, мне в голову пришла новая мысль: а что, если мама намеренно отослала меня подальше от дома и от Трунодонгсо? Если окажется, что за ним следят шпионы, то поймают только маму, не меня. И если это так, то у мамы наверняка есть свои соображения. И всё это было не чем иным, как результатом моих собственных поступков. Мама, ах мама, вы здесь совсем не причём, но всё равно протягиваете руку помощи, втягивая себя в новые неприятности.

На паромной переправе было тихо – совсем никого, кроме одного человека – самого паромщика, который как раз переправлялся через реку Брантас. Иного выхода, кроме как ждать, пока он достигнет моего берега, у меня не было. Семьи Трунодонгсо нигде не было видно. Увидев, что я стою на берегу в ожидании, паромщик не стал продолжать своё занятие и даже сделал вид, что возникли какие-то проблемы с его плотом. Ты! – закричал я в душе. – Ты тоже делаешь вид, однако ты боишься этого «чёрного голландца»!

- Эй! Быстрее сюда! – скомандовал я по-явански.

Тот человек заволновался. На лице его явно виднелся страх. Тем не менее, он подвёл свой плот к берегу и привязал его к деревянному шесту, а верёвку бросил на землю. Он приблизился ко мне, снова и снова кланяясь, и встал, сложив руки перед собой в поклоне:

- Да, господин ндоро.

- Здесь недавно были люди – они не ждали парома. Где они?

- Здесь не было никого, кто бы не дождался переправы, господин ндоро.

- Женщина с двумя мальчиками, девочкой и ещё несколькими малышками-младшими сёстрами.

- Не было, господин ндоро. Честное слово, не было.

- Смотри у меня. Или ты быстро всё расскажешь, или…

- Ах! Ох! Ах!

- Не надо тут никаких «Ах! Ох! Ах!» Или тебя отвезти в контору?

- Нет, не надо, господин ндоро. Но тут действительно никого не было. – Он опустил голову, не смея даже взглянуть на мои ботинки.

- Точно не было? – угрожающе спросил я.

Он молчал.

- Тогда пойдём в полицейский участок.

- Нет, пожалуйста, господин ндоро, не надо. Мои дети будут ждать меня в такое время днём.

- Где твоя жена?

- Её у меня нет, ндоро, я вдовец.

- Какая разница? Иди со мной!

- Помилуйте, ндоро! Я ничего не сделал!

- Никакой тебе пощады. Ну, идём! – я двинулся, собираясь идти, и он пошёл за мной следом.

Судя по его чрезмерному страху, он действительно скрывал у себя тех, кого я искал.

- Где твой дом?

- Я никогда и ничего не крал, ндоро. В моём доме ничего нет.

- Иди впереди и показывай, где твой дом.

Он медленно и неуверенно пошёл впереди меня, то и дело оборачиваясь назад. Я же в тот момент пожалел, что явился сюда в ботинках и европейской одежде – бич и вместе с тем враг любого маленького человека. Они понимали, что я пришёл захватить их свободу или имущество.

Один за другим мы шли по узенькой тропке в зарослях прибрежного бамбука через запущенные банановые поля.

- Это твой дом? – спросил я, увидев бамбуковую хижину, крытую соломой, что стояла позади бамбуковой рощи. Наружу из крыши шёл дым, потом рассеивался по округе.

- Моя хижина, господин ндоро.

- А кто же тогда готовит здесь?

Он шёл вперёд, склонив голову и делая вид, что не слышит меня. Увидев это, я ускорил шаг, обогнал его и один побежал к хижине.

Дверь из плетёного бамбука распахнулась. Внутри было темно и полно дыма. Я заметил Пию, которая что-то кипятила в глиняном котле. Она сидела на корточках лицом к огню. Рядом с ней присели двое младших детей.

- Пия! – позвал я.

Она удивлённо взглянула на меня. Испугалась. Руки её задрожали. Две её маленькие сестры обняли её.

- Ты меня забыла и теперь боишься? – спросил я.

Она встала, смотря на мои ботинки, положила дрожащие руки на головы сестёр.

- А где мама?

Она по-прежнему не отвечала. Лишь глаза её скользнули по бамбуковому топчану. Мбок Труно лежала на нём вместе с двумя старшими сыновьями.

- Скажи маме, что я приехал, чтобы забрать вас. Повозка ждёт на обочине дороги.

Когда я вышел из той душной дымной хижины, подошёл паромщик. Он всё ещё смотрел вниз, опустив голову, не смея взглянуть на меня.

- Эти маленькие дети – ваши?

- Верно, господин ндоро.

- Вы заявили, что вы – вдовец. Тогда кто эта женщина?

Жена Трунодонгсо вышла из хижины и подошла ко мне. Глаза её были ещё воспалены, – очевидно, не выспалась. На одежде её были видны свежие прорехи. Ноги – так же, как и у Трунодонгсо, – опухли. Затем подошли двое её сыновей. И у них были опухшие ноги. Они были одеты в штаны до колен и саронги. Оба стояли, сцепив перед собой руки в знак приветствия.

- Вы всё ещё утомлены, мбок?

- Нет, ндоро. Но как вы узнали, что я здесь?

- От пак Труно. Он пришёл ко мне домой и рассказал о вас. Достаточно ли вы сильны, чтобы дойти до ожидающей вас повозки примерно два пала*?

Все они выглядели сильно измученными. Возможно, что они уже давно ничего не ели. Мбок Труно всего-лишь посмотрела на паромщика, ища у него совета. Но паромщик ничего не сказал. Он всё ещё стоял, уставившись в землю, такой же напуганный и сомневающийся.

- Ладно, вы пока поешьте. Уже вечереет.

Я ждал их снаружи хижины.

Двое мальчиков вышли ко мне и уселись на земле. Сам я сидел на обрубке ствола кокосовой пальмы. Они вообще не открывали рта. Заглянуть мне в глаза тоже не пытались. Паромщик вошёл в хижину и долго не показывался оттуда.

Минут через пять появилась Пия, неся в правой руке глиняную миску с тремя клубнями жёлтого батата и кувшин с водой – в левой. Она поставила миску на ствол кокосовой пальмы рядом со мной, а кувшин – на землю, у моих ног, и предложила поесть мне, игнорируя своих братьев.

Я догадался: то был ежедневный паёк из весьма скромных запасов паромщика, который он, в свою очередь, предложил гостям. И я подтолкнул миску к обоим мальчикам.

- Ешьте, мы скоро отправимся в путь, – сказал я.

Но они есть не стали.

- Не заботьтесь обо мне, я уже ел. А вам ещё предстоит пройти два пала.

* Пал (голланд. Paal) – 1506 метров.

Не в состоянии больше терпеть голод, они набросились на эти три клубня батата вместе с кожурой, а затем залпом выпили воду из кувшина.

Паромщик предоставил своим гостям-беглецам всё, что у него имелось: крышу над головой, батат, топчан для сна, а также собственную безопасность. Напротив, инженер Меллема – образованный и состоятельный – желал заполучить чужое имущество. Не кто иной, как покойный господин Меллема, превратил семьи, подобные семье Трунодонгсо, в скитальцев. А ещё такие, как А Чжун.

Трунодонгсо, в этот раз я потерпел неудачу. Но однажды ты всё равно станешь героем моей истории – ты, которому ничего не известно о современной эпохе. Ты никогда не ходил в школу, не умеешь читать и писать. Один вид кого-то в ботинках вызывает у тебя дрожь, страх, подозрительность и беспокойство. И ты тоже, паромщик, станешь героем моей истории. Возможно, ты был крестьянином, который лишился своей земли и теперь вот «мотыжишь» воды реки Брантас.

Но я пока не могу этого сделать. Позднее, когда я лучше узнаю собственный народ, но сейчас я должен их перевести отсюда. Мне и самому, возможно, придётся как можно скорее покинуть Вонокромо и Сурабайю.

Паромщик всё не выходил из своей хижины. Возможно, он как раз советовал жене Трунодонгсо не верить мне.

- Ну же! Пойдёмте теперь! – сказал я двум старшим мальчикам.

Они вошли в хижину, и мне пришлось долго ждать. Они всё не выходили, видимо, решив не доверяться мне. Тогда я сам вошёл туда. Все глядели на меня странным взглядом.

- Давайте же! Скорее! Уже вечер. Или вы хотите, чтобы пак Труно, который настолько болен, дожидался вас?

Как оказалось, тот паромщик и впрямь осложнил мою задачу, но я не держал на него зла. Как бы то ни было, я уважал его. Сам он даже не пытался взглянуть на меня, а просто смотрел вниз, возможно, избегая также смотреть на мои ботинки, покрытые слоем дорожной пыли.

- Значит, мбок Труно и дети не хотят идти со мной? – спросил я. – Если так, то я пойду один. Пак Труно не сможет забрать вас отсюда, пока не заживут его раны.

Я вышел и пошёл не спеша, давая им возможность принять решение. Обернулся: они ещё не вышли. Я начал ускорять шаги. Метров через пятьдесят до ушей моих долетел крик Пии. Я притворился, что не слышу её, но шаги замедлил, дав ей шанс догнать меня. Послышались её спешащие ко мне шаги.

- Ндоро! Ндоро! – звала она.

Я остановился. Теперь уже было слышно её прерывающееся дыхание. Я обернулся. На лице её, одновременно таком юном и уже таком старом, была заметна крайняя усталость.

- Вы, ндоро, не арестуете нас?

- Твой отец в плохом состоянии. Он ждёт тебя. Если не хочешь, чтобы я привёз тебя, дело твоё, Пия. А если хочешь, то можешь просто идти за мной. Я пойду медленно до большой дороги. Это ещё далеко отсюда.

У кого бы ни заныло сердце при виде этой самой измученной девочки среди всех членов её семьи? Но даже в таких обстоятельствах они по-прежнему прославляли идеал Французской Революции – всего-лишь каплю свободы, – даже не зная ничего о самой Французской Революции!

Я не мог сделать ничего другого, кроме как предложить им свои услуги.

Она остановилась в растерянности.

- Если пойдёшь ты одна, то следуй за мной.

- Я сначала домой загляну, ндоро.

- Да, загляни. Но только я не буду останавливаться. Я продолжу идти дальше, но медленно.

Ребёнок вернулся за матерью, а я пошёл дальше, не оглядываясь. Дорога обратно казалась такой далёкой. Они усомнились во мне. Их доверие, которое я завоевал в Тулангане, ныне сошло на нет. Сколько месяцев прошло с тех пор? Два. И всё настолько сильно изменилось, что стало подобно солнцу и луне? Я одет в европейскую, «христианскую» одежду, на ногах у меня ботинки, и я ближе к европейцам, чем они. А ведь не кто иной, как европейцы, хотели арестовать Трунодонгсо, их мужа и отца. Они стали беглецами: напуганными, голодными и измученными.

Они спасуют передо мной, решил я про себя. Они в бегах, в чужой деревне, без Трунодонгсо, и ничего собой не представляют. Они сдадутся на мою милость.

Не было никаких признаков того, что они следуют за мной. Когда я подошёл к обочине большой дороги, оказалось, что кучер экипажа крепко спит, откинувшись назад, и даже храпит. Голова его была запрокинута, рот – открыт. Его головная повязка упал на пол, так что я рассмотрел его седеющие волосы.

Минут пять я сидел рядом с ним. Время от времени коляску покачивало, так как лошадь, окружённая полчищами ночных мух, постоянно дёргалась. Кучер не просыпался, а семья Трунодонгсо не показывалась.

Я прочистил горло, и он проснулся. Он поморгал, смущённо глядя на меня. Его рука щупала голову, ища тюрбан, и на лице его была заметна явная нервозность, из-за того, что он простоволос, что по яванским обычаям считалось невежливым. Я поднял его упавший тюрбан и подал ему. Выйдя из повозки, он снова и снова кланялся из благодарности, чувствуя, что его скромной особе уделили слишком много внимания и почёта.

- Простите меня, ндоро.

- Всё в порядке, пак.

- Отъезжаем сейчас, ндоро?

- Нет ещё, подождём немного.

Он не стал возражать. Солнце уже почти село. Он ни о чём не спрашивал, и тем более не упрекал. Была не та эпоха, когда босой человек мог первым заговорить с обутым. В историях, слагавшихся нашими предками, сандалии и ботинки были только у жрецов и богов. Эти простые люди считали обувь олицетворением европейской мощи и силы, равной армейским пушкам и винтовкам. Обуви они боялись больше, чем кинжалов и парангов, мечей, крисов или копий. Так что вы практически оказались правы, Герберт, Сара и Мириам Де Ла Круа: они всё больше унижались как европейцами, так и собственными, туземными правителями. Они настолько напуганы потому, что страх был платой за непрерывные поражения, которые они терпели на полях боя с европейской цивилизацией.

Итак, Коммер, я по-прежнему не знаю собственный народ? Люди будут всё так же считать меня неполноценным и смеяться у меня за спиной только потому, что я пишу по-голландски? Что ж, я могу ответить: я уже начал, хоть и совсем немного, узнавать свой народ, крестьянский народ.

Вы только поглядите на это: семья Трунодонгсо будет вынуждена преодолеть все свои страхи и подозрения, так как её позвал к себе центр этой семьи, сам Трунодонгсо. Таков образ жизни на Яве. Они должны прийти и придут. Я знаю эту практику. Так что я подожду. Мои усилия должны увенчаться успехом.

В сумерках они наконец показались: один за другим голодные, усталые, они медленно шли вдалеке. Двое старших мальчиков несли на спине своих младших сестёр.

Пия шла позади. Я сошёл с повозки, чтобы поприветствовать их. Они всё ещё выглядели отчаянными. На лице их сверкала надежда увидеться с центром их семьи. Паромщик следовал позади, в некотором отдалении.

- Давайте, залезайте!

Все они молча поднялись в повозку. Вошли они бесшумно, готовые отказаться от чего угодно, лишь бы увидеться с Трунодонгсо, а вовсе не из-за голода или усталости.

Паромщик стоял, наблюдая за ними издалека. Я помахал ему, и он приблизился, склонив голову.

- Благодарю тебя за то, что ты проявил заботу о семье Трунодонгсо. Тебе будет одиноко, когда ты вернёшься домой?

Он лишь презрительно фыркнул.

- Сюда, подойди поближе сюда.

Он сделал шаг вперёд, но не осмелился подходить слишком близко.

- За оказанное тобой гостеприимство, за угощение – батат, который тебе и самому был нужен, прими вот этот тален.

Он молча взял.

- Ты не хочешь больше чего-нибудь сказать?

- Можно я навещу их ещё раз?

- Они сами навестят тебя, когда всё будет в порядке.

Повозка начала двигаться. Я уселся рядом с кучером. Оглянувшись назад, рассмотрел их одного за другим. Сколько километров им пришлось пройти пешком, окружными путями, чтобы избежать встреч с солдатами? Но здесь, в повозке, я не буду их расспрашивать об этом. Я заметил, что глаза их блуждают по сторонам, ни на чём особо не задерживаясь, будто не заботила их разница между деревней с единственной хижиной посреди полей сахарного тростника и городом с заводами и уличными фонарями. Возможно, они воспринимали городскую суету как шелест и дрожание листьев тростника.

- Ты когда-нибудь видела поезд, Пия? – спросил я.

- Да, видела, ндоро, – вяло ответила она из-за усталости, особо не интересуясь этим.

Другие тоже не обращали внимания, будто изобретатель паровоза, Стивенсон, вовсе не использовал пар, двигающий локомотивы, что перевозят сахарный тростник – плод труда рабочих заводов, – в порт Танджунг Перак.

- Ты когда-нибудь ездила на нём?

- Никогда, ндоро.

- И не хочешь?

- Нет, – ответила она медленно, обращая внимание скорее на сам вопрос, чем собственно на присутствие поезда как в своём воображении, так и в человеческом мире.

- Вот, посмотри на этот поезд, – и я указал ей на вереницу вагонов с пыхтящим двигателем, двигавшуюся с южного направления. – Разве это не великолепно?

Все уставились на безлошадную железную колесницу. Никто ей не восхищался. Она не составляла часть их мира. Собственные их сны были, возможно, намного лучше.

К нашей повозке приближался пыхтящий поезд, выбрасывающий дым и пепел, похожий на огнедышащего дракона в мифах древних народов. Им всё ещё не было интересно. Или может быть, они слишком устали в ожидании своей неизвестной участи. Или могло оказаться, что Трунодонгсо, – центр их семьи, – занимал главное место в их мыслях.

- Вам известно, что пак Труно болен?

Никто мне не ответил. Они это знали, но, видимо, считали, что лучше будет ни в чём не сознаваться.

- Вы можете работать в Вонокромо, – сказал я двум старшим сыновьям.

Они не отвечали.

- Вы никогда не ходили в школу? – спросил я снова.

- С них хватит и того, что они будут мотыжить землю, ндоро, – на этот раз мне ответила их мать.

- Возможно, пак Труно сейчас лечит врач.

В свете уличных фонарей я заметил волнение на их лицах, так как теперь в жизни Труно появился доктор. Ах, как же мучает всех европейцев их душевный покой. Я чувствовал, что не могу больше продолжать разговор, осознавая многовековую дистанцию между мной и ими. Нас разделяли века! Наверное, именно это имел в виду мой учитель истории, когда говорил о социальной дистанции, которая может оказаться также дистанцией с точки зрения исторического развития. Такая дистанция – ещё не пройденная или та, что никогда не будет пройдена, – может существовать даже среди одного и того же народа, который ест и пьёт одно и то же, живёт в одной стране и даже едет в одной и той же повозке.

Все мы сидели молча в экипаже, где каждый был занят собственными мыслями.

Намного позже захода солнца повозка наконец въехала в имение Boerderij Buitenzorg. Мама велела сразу отвезти всех на склад, где расположился Трунодонгсо. Он сидел на циновке, и им занимался доктор Мартинет. Увидев перед собой европейца, мбок Труно и дети остановились как вкопанные, держась друг за друга.

- Всё в порядке, – сказал я, подбадривая их, – идите дальше.

Я подал им пример, и они двинулись вперёд, волоча ноги по полу складу, и то и дело кланяясь и избегая глядеть на белого человека перед собой.

Мама также решила нас проводить и вошла вслед за ними.

- Давайте, не бойтесь, – подбодрила она их в свою очередь, пройдя мимо них и подойдя к доктору.

- Рана у него достаточно застарелая, – сказал он ей по-голландски.

- Таковы люди в деревнях, доктор, – ответила ему мама.

- Но это не рваная рана, и он не напоролся на ствол бамбука, – сказал он. – Тут след от острого колющего оружия, вероятно, недельной давности. Здесь произошла драка после того инцидента с Дарсамом?

- Нет.

- Помните, ньяи, я буду использовать всё, что вы мне сказали, потом, в том случае, если состоится расследование.

- Конечно, доктор.

- Я твёрдо знаю, что он не мог напороться ни на какой бамбук, – гнул своё доктор.

- Какая разница, господин доктор? Не всё ли равно? Он же ранен и нуждается в лечении.

- Но перед лицом суда всё это может выглядеть иначе.

- А в суде нет нужды, господин доктор, – непреклонно сказала ньяи Онтосорох.

- Хорошо. Значит, будем считать, что он напоролся на острый бамбук. Дайте ему это понять, ньяи… Иначе он навлечёт беду на многих.

- Спасибо, господин доктор. Вы всегда так добры к нам.

На этом доктор Мартинет ушёл, не присоединившись к нам за ужином.

И только тогда жена и дети Трунодонгсо осмелились подойти ближе. Мама тут же переключила внимание на новых гостей:

- Ну, мбок Труно, вы можете остаться здесь со своим мужем и всеми детьми. О том, что произошло, не думайте, как и обо всём остальном. Хорошенько ухаживайте за своим мужем. Вон там есть целая куча циновок, и если захотите спать, просто раскатайте их на полу. Ни с кем не разговаривайте, иначе можете разом навлечь на все нас беду. Понимаете, мбок?

- Они всё понимают, ндоро, – ответил со своего места Трунодонгсо.

- Пойдём, сынок, – подхватила меня мама.

По дороге к дому она положила мне руку на плечо и тихо прошептала:

- Как только ты уехал, я велела Панджи Дарману отправляться к судовому агенту. По счастливой случайности завтра в Батавию отходит корабль. Ты сядешь на него завтра утром и уедешь, сынок, ньо. Веди себя так, как будто ничего и не было, и ни с кем не разговаривай.

Я поймал руку мамы и пожал её:

- Ваш сын уедет, мама. Вы для меня сделали всё. Большое спасибо вам. Но разве не грех будет мне оставить вас здесь одну, перед лицом стольких трудностей, ма?

- Я уже подумала об этом, Минке.

- Благословите меня, ма, чтобы и моё путешествие было благополучным, и чтобы я сам преуспел в учёбе.

- Всё у тебя получится, Минке, сынок. Ты столько всего пережил вместе со мной. И я прекрасно понимаю те проблемы, с которыми ты сталкиваешься, находясь рядом со мной. Так что отправляйся завтра ранним утром. Но только на наёмном экипаже. Тебя провожать не будут. И не унывай.

- Мне пока не сделали прививку, ма.

- Панджи Дарману сделали её на корабле. Судовой агент всё устроит.

Я поцеловал руку этой сострадательной и любящей женщины, своей тёщи. Увижу ли я её ещё после того, как уеду завтра, и встречусь ли ещё с ней или нет? Она позволила мне поцеловать свою руку.

Уже подойдя к дому, она прошептала:

- И не забудь обещание, что ты дал своему покойному другу.

- Кому, ма?

- Хоу А Со. Ты не забыл?

- Нет. Я передам его письмо.

- Да, ты должен. Обещание, данное умирающему, священно, сынок.

- У меня тоже есть одна просьба, ма.

Она остановилась. Стояла тёмная ночь, небо было затянуто облаками. Не видно ни одной звезды. Неподалёку послышалось, как Дарсам откашлялся.

- Какая просьба? Я помогу тебе в трудностях. Ты вправе попросить об этом.

- Не мне, ма, а Трунодонгсо и его семье.

- Не думай о нём. Он имеет право на это предприятие. Как и все остальные крестьяне, обманутые господином Меллемой.

- А как же насчёт вас самих, ма?

- Всё будет в порядке. Да, и не бери с собой портрет жены.

- Я иногда скучаю по ней, ма.

- Не надо. Твоя учёба только пострадает из-за этой картины. Забудь о ней. Общайся с другими девушками, сынок. Общайся, соблюдая приличия. И не забывай свою матушку. Ты слишком часто забываешь эту благородную женщину.

Дарсам снова закашлялся. Мама позвала его.

- Дарсам, хорошенько заботься о семье этого человека. Иногда давай какую-нибудь работу обоим его сыновьям. Любую, которую сочтёшь подходящей. А его жена пусть работает на кухне в доме.

- Кто он такой, ньяи?

- Твой верный друг в скором времени.

Мама вошла в дом, и я последовал за ней. Она тут же уселась на стул в гостиной, где находился Панджи Дарман, что уже давно дожидался её.

***

Всего несколько месяцев назад он уехал, выполняя поручение мамы, и вот теперь Панджи Дарман казался полностью повзрослевшим человеком. Он встал и поклонился, отдавая дань уважения ньяи Онтосорох, когда мы вошли.

-Да, Роб, можешь начинать свой доклад.

Молодой человек кивнул мне и снова сел в кресло, заговорив по-голландски:

- Мама, – он ненадолго замолчал, что-то разглядывая на лице ньяи, – простите меня за те письма: я действительно не умею хорошо писать.

- Пишешь ты достаточно хорошо, – ответила ньяи.

- И говорю я не совсем хорошо.

- Ты достаточно хорошо говоришь.

- Минке, ты тоже прости меня. Как вижу, ты выглядишь очень усталым. Пожалуйста, не сердись, если я скажу что-нибудь не то.

И он начал свой доклад – смиренно, осторожно, избегая малейшего оскорбления наших чувств. Сначала он изливался в благодарностях маме за то, что она доверила ему присматривать за Аннелис. Он извинился за все свои недостатки и бессчётное количество раз просил прощения.

- Ты проделал свою работу так хорошо, как только мог, Роб. И никто другой не смог бы выполнить её лучше. Ты представлял там меня и Минке. И может быть, даже лучше, чем мы оба могли бы сделать это. Так что это нам следует благодарить тебя. Тебе не стоило повторять это в своих письмах. А мою покойную дочь не стоит больше упоминать. Твоё задание выполнено, и данная проблема решена.

Панджи Дарман с изумлением посмотрел на маму и быстро спросил:

- Мама, вы на меня сердитесь?

- Расскажи теперь о чём-нибудь другом, Роб, – помог ему я.

Панджи Дарман понял нас и быстро продолжил:

- Нет, мама, Минке. Я сначала должен закончить свой доклад. В письмах я написал не всё. И дело не в том, что мне не хотелось бы напоминать вам о той так долго тянущейся трагедии. Задание моё не окончится до тех пор, пока я не представлю вам о нём полный отчёт, – и, не обращая больше внимания на наше мнение, он продолжил:

- Я был единственным, кто проводил мефрау Аннелис к месту её последнего упокоения. Все приготовления взяла на себя похоронная компания. Священник отказался проводить церемонию отпевания, так как сомневался в исповедуемой ею религии. Потому я сам провёл небольшую церемонию на яванском. Мама, простите меня, если я был не прав.

Выражение лица мамы не изменилось. А я низко склонил голову и слушал. Слова его были ясными, чистыми и исходили от самого сердца, не зная корысти:

- Я до сих пор не знаю, какую религию исповедовала мефрау Аннелис. И если это был ислам, то, пожалуйста, простите меня. На самом деле я придерживался того мнения, что лучше уж будет провести хоть какую-то церемонию, чем вообще без неё. Я разделяю вашу глубочайшую печаль, мама, любимая мною от всего сердца, и Минке, мой истинный друг. Мне, как никому другому, известно, какие вы: мама, Минке и мефрау Анн. Все вы добродетельны, и я вам обязан многим.

Чем дольше он говорил, тем формальнее звучали его слова, тем больше он вставлял бессмысленных мелочей. Наконец мама перебила его:

- Спасибо тебе за доброту, Роб. Минке также очень тебе благодарен. Правда, Минке?

- Да, Роб.

- А теперь перейдём к остальным вещам.

Панджи Дарман, он же Роберт Ян Дапперсте, в миллионный раз выразил маме благодарность за её предложение отправить его на учёбу в Нидерланды. За этим последовало ещё одно извинение за то, что он не сразу отплыл домой на корабле.

- Добавились необязательные расходы, – продолжил он. – Дело в том, что, будучи в Амстердаме, на глаза мне попалась одна новость, в ней говорилось о том, что готовится к изданию журнал на малайском. Называться он будет Pewarta Wolanda*. В сообщении было сказано, ма, Минке, что этот журнал будет издаваться специально для читателей из Ост-Индии, и применять высокий малайский язык. Таким образом, он улучшит малайский язык по мере своих возможностей, сделав его подходящим языком административных кадров, а также вежливого общения. Но самое интересное заключалось для меня в том, что для подготовки журнала они искали интересные статьи о реальных событиях в Ост-Индии. Поэтому я и решил посетить контору издательства этого журнала, да порасспросить о том о сём. И кого же я встретил в

* Pewarta Wolanda (индонез.) – «Голландские новости».

той конторе? Ни кого иного, как юфрау Магду Петерс! Она сидела в приёмной и спорила с каким-то индо. Из-за шума печатных станков было не понятно, о чём они спорят. Когда она вышла на улицу, то сразу узнала меня, Панджи Дармана, но поскольку я был приглашён на встречу с редактором, то успела лишь дать свой адрес.

Позже я узнал, что редактором был ветеран Ачехской войны, который многое знал об Ост-Индии. В армии он был лейтенантом. Моему визиту он был очень рад. Рядом с ним сидел суматранец, Абдул Ривай – доктор с Явы, продолжавший обучение в Голландии. Имя редактора я забыл, простите меня, – добавил он. – Он попросил меня написать что-нибудь по-малайски или по-голландски о своей жизни в Нидерландах. Я согласился. Быстро вспомнил пережитые события и готов был рассказать посредством этого журнала о несправедливости европейцев к семье мамы. Я сказал, что вернусь недели через две. Жаль только, что он попросил меня написать на хорошем малайском языке, не на базарном малайском. С этим я не согласился, заявив, что могу писать только по-голландски, и он уступил.

Перед тем, как я ушёл, он показал мне образцы будущих изданий. Какие они были красивые, мама, Минке! И впрямь, ничем не отличались от других европейских журналов с интересными портретами. Я вернулся в свои апартаменты и сел писать. Вот почему я так поздно вернулся.

Однажды я пошёл навестить юфрау Магду Петерс. Эта бывшая учительница снимала комнату в очень простом жилом районе. Ковра в её комнате не было. В качестве камина ей служила старая железная печка. Вся её мебель состояла из железной кровати, стенного шкафа и стола с двумя стульями. Как же сильно это отличалось от того, что было у неё раньше в Ост-Индии! Там был и полностью меблированный дом, и служанка. Но казалось, собственная бедность её не обескураживает.

Я пришёл к ней спросить совета по поводу своей статьи. Все имена в ней я изменил. Она сказала, что подобные антиколониальные статьи не предназначены для читателей колониального журнала. Журнал этот будет издаваться для расширения общих знаний тех, кто верен колониальным властям, так, чтобы колониальные хозяева могли с ними время от времени беседовать.

- Как это мило с твоей стороны, Роб, – перебила его мама, – но тебе не нужно было делать этого.

- Я почувствовал себя обязанным, мама. Я должен был закончить своё задание как можно лучше.

- Ты так много сделал, Роб, – продолжил за ним я.

- Если бы я не закончил своё задание, то полагаю, что мне пришлось бы вечно терзаться угрызениями совести, Минке. Тогда в следующий раз я просто не смогу выполнить никакого поручения.

На глазах у мамы блеснули слёзы, когда она поглядела на Панджи Дармана, растроганная верностью этого простого и самоотверженного юноши.

- Я не понял, что имела в виду юфрау Магда Петерс, – продолжил он. – Но поговорить с ней ни о чём другом не смог. Я извинился и пошёл прямо к редакцию на встречу. Он прочитал мою статью, ничего не сказав, но дал мне три гульдена в качестве вознаграждения.

- Я этого журнала никогда не встречал, – вставил я.

- Да и я тоже не видел его. Я попросил редактора заменить имена и использовать настоящие. Но он заявил, что это не требуется. При этом он даже не спросил моего адреса.

- Они это не будут публиковать, Роб, – сказала мама.

- В любом случае, мне следовало воспользоваться случаем, – ответил он без колебаний.

- Что-то ещё, Роб? – спросила мама, начиная терять терпение.

На этот раз Панджи Дарман доложил об использовании денег, и в частности, тех трёх гульденов. Затем добавил. – А теперь о делах компании, мама. Компании Speceraria просила присылать ей больше корицы, только не следует обсыпать её мукой.

- Хорошо, Роб. Когда сможешь приступить к работе, обратись к сборщикам корицы. И отдохни. – Мама встала со стула и пошла к себе на второй этаж. Она выглядела очень уставшей.

- Спокойной ночи, приятных снов, мама.

Она не ответила и исчезла из нашего вида.

- Увидимся завтра, Роб. Отдыхай, – я не дал ему возможности выговориться, и как только он ушёл, я запер дверь. Я вышел через задний ход и запер дверь снаружи. Облака исчезли с неба. Рассеянные по небу звёзды мирно сверкали. Я отправился на склад, чтобы увидеться с Трунодонгсо. Его жена и все дети уже спали. Сам Труно находился в неудобной позе и ещё не спал. Освещённые настенной лампой, глаза его мерцали. Он не знал, что я приблизился к нему. Заметив тень, он насторожился.

- О, ндоро, – сказал он и с трудом уселся.

- Уже чувствуешь себя лучше? – спросил я.

- Моя земля, ндоро, – с тревогой сказал он. – Наверное, сейчас всю её конфисковали.

- Тсс, не думай об этом. Сначала поправься. Ньяи устроит для вас всё. Ты и твои дети сможете работать здесь до тех пор, пока вам не захочется вернуться в свою деревню.

- Но моя земля, ндоро…

- Не думай об этом, я же сказал. Разве я раньше не говорил тебе, что не всё можно решить с помощью паранга и гнева? Ты всё поставил на кон – на свой паранг и гнев. И проиграл. Так что сейчас лучше помолчи. Подожди, пока не поправишься.

- Раньше вы обещали мне, ндоро, что поможете.

- Ты нетерпелив. Я ещё не добился успеха, а ты уже готов ко всему. Разве я не предупреждал тебя раньше?

- Я связан клятвой, ндоро.

- Моё обещание остаётся в силе. Однако твоя клятва другому человеку только всё разрушила. Ну хватит уже. Теперь спи. Много не думай. Ньяи всё устроит. Не рассказывай о Тулангане, и не говори, что когда-нибудь встречался со мной. И никуда не ходи без разрешения Дарсама. Тебя всё ещё разыскивают. Сбрей начисто свои усы и бороду.

- Хорошо, ндоро.

Выйдя со склада, я натолкнулся на Дарсама, который, по всей видимости, вообще не спал.

- Вы ещё не спите, молодой хозяин?

- А ты? Тебе тоже не спится?

- Даже не знаю, что сказать, молодой хозяин. Всё беспокоюсь с тех пор, как моя рука стала такой.

- Но ньяи ведь сказала: ты всё равно останешься здесь.

- Какую работу я могу выполнять в таком состоянии? Вот в итоге и склоняюсь туда-сюда как голодная крыса.

- Тогда чего ты хочешь?

- Работать, молодой хозяин. Вот только не могу. Неужели я должен быть как дерево, что постоянно сосёт влагу из земли, но ничего не делает?

- Со временем ты сможешь приспособиться к возможностям своей руки, Дарсам. Ты снова сможешь работать. По мнению доктора Мартинета, не все пальцы у тебя пострадали. Да, правда, некоторые больше не могут двигаться, но не все же. – Я взял его за плечо и повёл к дому. Мы зашли внутрь. Все уже спали. Он включил лампу.

- Дарсам, – тихо позвал я его.

Но он не слышал. Взял тряпку и протёр стул, на который я должен был присесть.

- Дарсам, – позвал я его ещё раз. – Не нужно присаживаться. Я хочу поговорить с тобой вот так, стоя. Послушай, Дарсам, я не собираюсь забывать всю оказанную тобой мне помощь в трудную минуту. И на самом деле даже не знаю, считать ли мне тебя своим дядей или старшим братом.

- Вы сегодня вечером и впрямь какой-то странный, молодой хозяин, – сказал он в изумлении.

Я вынул из кармана золотые часы – подарок матушки. – Послушай, Дарсам, ты ведь уже умеешь теперь читать и писать? Ты можешь узнать, сколько времени?

- Без пяти минут двенадцать, молодой хозяин.

- Отлично, – и я открыл заднюю крышку карманных часов и показал ему. – А сможешь прочитать вот эту надпись?

Он пытался, пытался, но не смог.

- Нет, видимо, не можешь. Тут написано по-явански: «Моему любимому сыну в день его свадьбы». Дарсам, это работа лучшего ювелира в Котагеде, Джокьякарта. От моей матушки. Ну-ка надень. Хорошо, не так ли?

- Нет, молодой хозяин. Нет.

- Тсс. Не шуми. – Я сунул часы в карман его рубашки и повесил цепочку во вторую петлицу сверху. – Замечательно, Дарсам. Тебе очень идёт. Эти часы тебе и впрямь идут. Носи их на память об одном молодом человеке, который не может забыть, как он тебе благодарен.

- Но молодой хозяин! – запротестовал он.

- Не отказывайся. Это приказ. Носи эти часы, куда бы ты ни отправился. – Я взял его левую руку и пожал её, задрожав сам.

Он ещё больше удивился. И в этом состоянии я и оставил его…

***

Маятниковые часы в гостиной пробили два часа. Все мои вещи уже были сложены в чемодан. Мой портфель был заполнен писчей бумагой. Я был твёрдо настроен не спать, и ходил туда-сюда по передней и задней гостиной. Я старался запомнить все вещи, которые вот-вот оставлю, и неизвестно, насколько. Может быть, даже навсегда: мебель, фонограф, который уже давно не включали – на самом деле, его никогда не использовали даже для записи, настенные украшения и недавно отполированный, глянцевый паркет. Всё это освещалось тусклым светом керосиновой лампы.

Достаточно долго я разглядывал картину, выполненную рукой Жана Марэ, – портрет ньяи Онтосорох. В тусклом свете лампы он казался более живым, чем сама мама. Здесь олицетворялась вся её сила, словно она была богиней, невосприимчивой к болезням и смерти, и оставалась сильной при любой погоде и в любых условиях. Даже хмурые тучи на заднем плане, казалось, убегали, избегая касаться её головы. Если бы она жила десять или тридцать веков назад, художник вправе был бы добавить ей нимб над головой. Если мне суждено прожить в будущем долгую жизнь – настолько, что я состарюсь, – эту женщину я никогда не забуду. Её лицо, её добродетель, её мудрость, её стойкость и её силу – всё это я унесу с собой в могилу вместе с воспоминаниями.

Вернувшись в комнату, я вынул картину Жана Марэ из винно-красного бархатного футляра и поставил около лампы.

Ты всё ещё улыбаешься, Анн. Ты была первым человеком, кто привёл меня сюда, в эту комнату и в сад рядом с ней. Сейчас я всё ещё здесь, Анн, хоть и в последний раз, а ты сама уже ушла – никому не известно, куда. Но я знаю, что больше никогда не встречу тебя в этой жизни. Никогда я не встречу такую женщину, как ты.

- Поставь картину обратно!

Мама стояла позади меня. Она принесла бамбуковую корзину, которую поставила на стол.

- Тут немного хлеба и питьё – тебе на завтрак, прежде чем ты доберёшься до корабля.

Она также достала из корзины бумажный конверт и протянула мне. – Это то, что ты накопил за время работы на предприятии. Сто пятьдесят гульденов. Тебя уже ждёт экипаж на обочине дороги. Уезжай. Отнеси все свои вещи сам. Тебя не должен никто видеть. Удачи, сынок, ньо, счастливого пути.

Она обняла меня и поцеловала в мои поседевшие волосы. Она помогла мне поднять сумку и донести её до двери. Перед дверью я попросил её помолиться за меня и благословить. Дав своё благословение, она повторила:

- Удачи тебе, сынок, пусть сбудутся твои мечты.

Она отвернулась и снова пошла в дом. Я застыл в оцепенении на ступенях. Именно здесь я впервые встретил Аннелис и познакомился с ней, став позже членом этой семьи. И отсюда же я уезжаю сейчас, оставляя всё то, что до сих пор было мне дорого. Я почувствовал, как в груди моей появилась тяжесть. Что ещё я мог ожидать от этого прекрасного дома? Здесь меня больше никто не ждёт, не жаждет моей ласки. Из глаз моих закапали слёзы.

Холодный воздух ударил мне в лицо. Я отнёс обеими руками и корзину, и сумку, и чемодан. Проделав всего несколько шагов, услышал позади себя:

- Позвольте мне помочь вам, молодой хозяин!

Сумка тут же выпала у меня из рук.

- Ты никому не станешь рассказывать!

- Куда вы собираетесь, молодой хозяин?

- Об этом знаешь только ты, так что помалкивай.

Мы молча направились к обочине дороги. Увидев наше приближение, кучер зажёг лампу. Дарсам также молча уложил мои вещи в экипаж.

- Доброго пути, молодой хозяин, куда бы вы ни отправились. – С этими словами он снял с пояса кинжал в кожаных ножнах и протянул мне. – Воспользуйтесь этим, молодой хозяин. – И он заткнул кинжал мне за пояс.

- Поехали!

Прощайте все: Вонокромо, прекрасные и грустные воспоминания, мудрая мама, Дарсам, Трунодонгсо и его семья. Счастливо вам всем оставаться. Я сюда больше не вернусь. Теперь ты останешься без меня, мама, – женщина, которой я восхищаюсь больше всего в жизни, – ты, в руках которой я как кусок глины, которой ты можешь придать любую форму, какую захочешь, ты, способная объяснить великие и важные вещи, работать над множеством дел одновременно, ты, умная и образованная, опередившая своё время. Счастливо оставаться. Все надежды, возложенные тобой на меня, сбудутся, мама, все.

Я рыдал в темноте раннего утра.

Экипаж медленно двигался в тишине, всё больше удаляясь от Вонокромо. Я специально велел кучеру объехать Кранган – мимо моего прежнего пансиона и дома Жана Марэ. Мейсарох, конечно, ещё спит, укрывшись одеялом. Прощайте все. И вы тоже, семейство Телинга. Мне пришлось использовать всю свою силу, чтобы подавить желание встретиться с Мейсарох. Милое дитя! Как умело она сохранила мою дружбу с её отцом. И как она любит своего беспомощного отца! Вся боль её отца стала её собственной болью. Такое доброе дитя! Счастливо оставаться, Мей!

До свидания все!

Я велел кучеру потратить несколько утренних часов, кружа по местам, которые я когда-то любил, в том числе и мою бывшую школу, HBS. Её здание было всё ещё окутано тьмой: света не было ни во дворе, ни на улице вокруг. Ах, моя школа, тебе как будто стыдно смотреть мне в лицо, так как всё, что ты дала мне, как оказалось, больше не имеет значения.

Экипаж следовал вперёд, всё время вперёд. Прощайте, все. Я к вам больше не вернусь. Я уезжаю, чтобы стать собой, стать личностью.

Прощайте.

14

Корабль «Остхук» отплыл из порта Танджунг Перак.

Толпа, пришедшая в порт прощаться в последний раз, начала таять вдали; люди теперь были похожи на муравьёв, роящихся на пристани. Среди них не было ни одного, кого бы я знал. Нет, я не был обескуражен. Прощайте все, и люди, и эта земля.

Море всё больше отдаляло меня от берега. Мне нужно стать цельной личностью, а не тенью кого-либо ещё, кого бы я ни уважал, и кем бы ни восхищался. Это расставание я не должен считать печальным событием. Мне больше не на что было надеяться в Сурабайе и Вонокромо – местах, поглотивших мою юность. Со временем толпа на пристани совсем растаяла. И, в конце концов, всё, что я мог видеть, были горы на южной оконечности.

Хотя я не спал всю предыдущую ночь, спать мне сейчас не хотелось. Я ведь впервые оказался на корабле и увидел остров, на котором родился, с моря: белая полоса побережья, сдавленная тяжёлым слоем зелени и гор, похожая на полосу серо-синих волн – «изумрудный экватор» Мультатули.

- Вы на что-то жалуетесь, менеер? – я услышал, как кто-то упрекнул меня по-голландски.

Рядом со мной стоял европеец – молодой, приветливого вида. Лицо его украшала улыбка. Но губы его были бледными, а зубы достаточно жёлтыми из-за курения. Высокий, стройный. На его безымянном пальце красовалось золотое кольцо с маленьким бриллиантом, менее одной пятой карата. Одет он был целиком в белый хлопок.

Он протянул руку для знакомства:

- Меня зовут Тер Хаар, господин Минке, господин Макс Толленаар.

- О, господин Тер Хаар, так мы знакомы?

- Я бывший помощник редактора S.N.v/d D., сударь.

- Почему я вас никогда не видел?

- Разумеется, вы меня не видели. Господину Нейману не хотелось, чтобы другие сотрудники редакции имели дело с азиатами, тем более, с туземцами.

- Могу я спросить, почему?

- Особенно в случае с вами, господин Минке. Он не хотел, чтобы вы поддавались влиянию других.

- Какому влиянию?

Он рассмеялся и похлопал меня по плечу. Снял очки, протёр их белым носовым платком и надел их обратно, потом предложил мне сигарету. Когда я отказался, он понимающе кивнул:

- Лучше уж не курить вообще, господин Минке. Однажды попробовав, вы уже не сможете отказаться. Но вам не помешает, если я закурю?

- Пожалуйста, менеер.

- Вам повезло, что вы закончили HBS. Слишком мало туземцев могут получить столь хорошее образование.

Сколько раз я уже слышал подобные выражения? Это предполагало что-то вроде: готовься к обсуждению европейских проблем. И я, подобно механической звуковой машине, выдавил из себя вежливо:

- Постараюсь следовать всему тому, что скажете, господин Тер Хаар, и насколько это возможно.

Он кивнул, переводя взгляд на меня.

Лекция вот-вот должна была начаться.

- В этот период нашей жизни, господин Минке, в воздухе носятся самые разные идеи. А господину Нейману не нравятся люди, не разделяющие его идей. – Он кашлянул и бросил сигарету в море. – Вот как бывает с заядлыми курильщиками: если у тебя нет сигареты, то ты должен её получить, а когда получаешь, у тебя горит горло. Вам повезло, менеер, что вы не курите.

Возможно, он отшвырнул сигарету не потому, что у него горело горло, а просто потому, что ему требовалось время, чтобы подумать, стоило ли ему заводить со мной беседу о господине Неймане.

- Господин Нейман не сторонник радикалов, – сказал я.

- Ах, вы удивительно проницательны. Вы правы. Более того, – он индо. И член Indische Bond*.

* Indische Bond (голланд.) – «Индийский союз» происходит от Indische Partij («Индийская партия»), которая была первой политической партией в Голландской Индии. Основана 25 декабря 1912 года триумвиратом, а именно: Доуэсом Деккером, Чипто Мангункусумо и Ки Хаджар Девантара. Эта партия стала организацией коренных и смешанных народов (индо) Голландской Индии. Будучи индо, Доуэсс Деккер чувствовал, что правительство Голландской Ост-Индии дискриминирует социальный статус чистокровных голландцев, индо (смешанного населения) и туземцев. Положение и судьба индо мало чем отличались от положения и судьбы туземцев. Много бедных индо проживало в Джакарте, Семаранге и Сурабайе. Чистокровные голландцы считали индо ниже себя. Эта точка зрения была выражена в бюллетене «Bond van geneesheeren» (Ассоциация врачей) в сентябре 1912 года. В этом бюллетене местные голландские врачи критиковали правительство за создание второй медицинской школы (NIAS) в Сурабайе, которая была открыта для всех народов. Они считали индо непригодными для того, чтобы стать врачами. По словам Деккера, если индо хотят изменить свою судьбу, то должны сотрудничать с туземцами, чтобы добиться перемен. Ост-Индия была не только для чистокровных голландцев, но и для всех тех, кто чувствовал себя индо. Эта точка зрения стала основой идеологии национализма, продвигаемой Индийской партией. Критика колониализма существовала ещё с начала 20 века, и Чипто Мангункусумо критиковал его в своих статьях, опубликованных в газете De Locomotief. По его словам, яванскому обществу трудно развиваться, потому что оно ограничено феодализмом, и само общество в целом подвергается чрезмерной эксплуатации, что вызвало ​​​​бедность и отсталость, так что колониализму следовало положить конец. По его словам, путь к прекращению колониализма лежит в политической борьбе. Именно это заставило Чипто Мангункусумо присоединиться к Деккеру и Суварди Сурьянинграту (Ки Хаджар Девантара), которые были единомышленниками и сформировали Индийскую партию. Суварди Сурьянинграт в своих трудах критиковал правительство Голландской Индии. Различные статьи, содержащие его взгляды на неравенство колониального общества, были опубликованы в газетах и ​​журналах, таких как Het Tijdschrift и De Expres. Суварди считал, что господству чистокровных голландцев над индо и туземцами должен быть положен конец, поскольку оно основывалось на произволе колониального правительства. В своих трудах Суварди подчёркивал важность индийского национализма в политической борьбе, чтобы положить конец эксплуатации, осуществляемой правительством. После завершения пропагандистской поездки 25 декабря 1912 года состоялось собрание представителей Индийской партии. В ходе обсуждений были составлены Устав и партийное руководство. Индийская партия была первой индонезийской партией, которая повторила участь английской колонии, Индии, под девизом «Индия для индийцев». Ост-Индия является национальным домом для всех людей – туземцев, голландцев, китайцев, арабов и других народов, которые признают Ост-Индию своей родиной. Это понимание известно как индийский национализм, который позже через Индонезийскую ассоциацию и Индонезийскую национальную партию воплотится в жизнь. В 1913 году правительство объявило о планах создания Палаты представителей в Голландской Индии под названием Колониальный совет. Ни название, ни состав его не были одобрены общиной туземцев, потому что одно название его уже было оскорблением национального движения. Несмотря на попытки получить признание голландского правительства в декабре 1912 года, в 1913 году генерал-губернатор Иденбург официально отклонил просьбу руководства Индийской партии о получении ею статуса юридического лица. Деккер пытался сделать это три раза, но все равно получил отказ. Сам он сомневался, предоставит ли правительство независимость колониям. Иденбург заявил, что вопрос о независимости Голландской Индии не стоит. Поскольку партия была объявлена ​​запрещенной организацией, партийное руководство решило распустить её 31 марта 1913 года. Последнее сообщение Деккера ее членам было о том, что они переходят в ассоциацию Insulinde в Семаранге, которая была признана правительством. Триумвират продолжал высказывать свою критику правительства через De Express. Деятельность комитета, инициированного триумвиратом, была признана правительством опасной, так что генерал-губернатор Иденбург приговорил их к ссылке. С изгнанием лидеров партии её работа в стране закончилась.

- А вы сами состоите в группе радикалов?

- Ваша догадка примерно верна, сударь.

Его слова натолкнули меня на мысль о Мириам, вступившую в политическую партию, и потому я спросил:

- Вы, сударь, член партии Vrijzinnig Democraat*?

- Более-менее это так.

- Так что вы имели в виду под тем, что господин Нейман не является их сторонником?

- О, как же иначе, он ведь акционер TVK.** – Он почесал затылок. – Так люди говорят. Похоже, ему не нравились мои идеи. Мы часто ссорились, даже когда в том не было необходимости. Сам я никакого отношения к TVK не имею. Вы знаете, сударь, что такое TVK?

- Конечно, мадурцы зовут это тэ-пэ-ка.

- Было бы странно, если бы жители Сурабайи не знали этого. – Он выдохнул, надув щёки, и губы его задрожали. – Из-за частых ссор я в итоге сдался и ушёл.

- Это было недавно?

- Да, совсем недавно.

- И куда вы теперь направляетесь?

- В Семаранг, менеер, перешёл в редакцию газеты De Lokomotief. Вы читали эту газету, сударь?

- Пока нет.

- Жаль. Это самая старая газета в Нидерландской Индии. Имеет долгую и славную традицию. О ней наслышаны и в Нидерландах.

- Какое-то странное у неё название – De Locomotief***.

- Это в честь господина Стивенсона, сударь. Газета впервые вышла 36 лет назад, когда на Яве был запущен первый поезд.

- И как бы вы сравнили её с S.N. n/v D.?

- А тут и сравнивать нечего, менеер, S.N. n/v D. – экстремистская колониальная газета.

- Это «сахарная» газета, не так ли?

- Верно. Многие её молодые корреспонденты разочаровались. Им часто поручали такие задания, которые

* Эту партию сравнивают с младенцем, который умер, не успев родиться. Это означало, что Индийская партия не смогла доказать свою состоятельность среди организаций национального движения, и правительство Голландской Индии распустило её. Изгнание Доуэса Деккера было отозвано в 1917 году, Суварди Сурьянинграта – в 1918 году, а Чипто Мангункусумо в 1914 года. Прибыв в Голландскую Индию, доктор Чипто Мангункусумо занимался политикой, а позже стал членом PNI. Тем временем Деккер и Суварди занялись образованием. Vrijzinnig Democraat (голланд.) – Либерально-демократическая партия, обычно называемая радикальной, потому что партия называлась Radicale Bond до того, как стала Vriizinnig Democratische Bond.

** TVK – аббревиатура от фамилий Tijdeman & Van Kerchem N.V. – владельцы сахарных заводов в Тулангане, Тьянди и Крембонге в Сидоарджо.

*** De Locomotief (голланд.) – «Локомотив».

на самом деле не имели никакого отношения к журналистской работе.

Тер Хаар (это не его настоящее имя) не стал продолжать комментарии. На основе того, что мне рассказывал Коммер, мне было легче понимать, что он имеет в виду.

- Пока не затронуты интересы сахарного лобби, эта газета выглядит как любая другая нейтральная газета в любой точке мира. Но как только вступает в дело сахар, она проявляет свою истинную натуру. Я слышал, что вы получили неприятный опыт общения с господином Нейманом.

- Нет.

- Даже если и так, вам всё равно лучше будет писать для De Locomotief – это газета имеет больший тираж, она больше известна. Эту семарангскую газету читают не только в Нидерландах, но и в Южной Африке, Трансваале и в Оранье Вристаат*, словом, везде, где понимают голландский язык. Также в Суринаме, Гвиане, на Антильских островах. Она даёт миру реалистичную картину Ост-Индии.

Он взволнованно рассказывал мне о мире прессы. А я слушал его, подобно маленькому ребёнку, которому читают на ночь новеллу из Панчатантры**.

- Действительно нейтральных газет не существует практически ни в одной стране мира – сказал он. – В Голландской Индии почти все газеты имеют экстремистско-колониальный характер. Газеты, издаваемые плантациями, того хуже: их задача в основном состоит в том, чтобы косвенным образом диктовать или советовать что-то местным властям в соответствии с пожеланиями владельцев плантаций. Новостные же сообщения, содержащиеся в них – не более, чем дань формальности, чтобы такое издание могло называть себя газетой.

- Ваши сочинения, к примеру, публиковались только ради того, чтобы развлечь читателя, убедить его в том, что в Ост-Индии ничего не происходит, и что обстановка для сахарных заводов мирная и безопасная, и тем самым успокоить их акционеров, а цены акций этих заводов на бирже в Амстердаме оставались стабильными.

Он как будто обвинял меня: мои сочинения сводились лишь к тому, чтобы доставлять удовольствием владельцам акций сахарных заводов, хотя каждую свою статью я писал с полной искренностью, мобилизуя все свои способности, вкладывая все свои мысли и чувства до конца.

- А если предположить, что интересы сахарного лобби будут задеты?

- Тогда в газете не нашлось бы места для вашей статьи, сударь. Газете нужно будет направить все свои силы на то, чтобы завоевать доверие акционеров, если, например, возникнет «сахарный» кризис из-за падения цен на сахар.

Я не понимал ничего. До чего же я глуп! Сахарный кризис, падение цен. Как же много я не знаю. Да и спрашивать мне было неловко: как же так – выпускник H.B.S. и ничего не знает о сахаре, да ещё и попытался вступить в контакт с кули с сахарных плантаций, чем немало позабавил Неймана. Со временем тон его становился всё более назидательным, как у учителя, а также более восторженным, – в нём взыграл дух добровольного учителя. Но одновременно это деморализовало ученика, который так и не заплатил своему учителю. Заложенная пояснениями Коммера основа быстро достигла точки пресыщения и больше не способствовала дальнейшему пониманию. Да, я больше ничего не понимал! Кто же станет винить человека в непонимании?

* Трансвааль и Оранье Вристаат (Оранжевая Республика) – две бывшие независимые голландские (бурские или заморские голландские) страны на юге Африки, ставшие позднее провинциями в Южно-Африканском Союзе и Южно-Африканской Республике.

** Панчатантра – сборник из 5 поучительных новелл, созданных в Индии в 3-4 веках н.э.

- Теперь вы понимаете, сударь, почему Нейман так разозлился из-за того Трунодонгсо?

Он всё больше и больше увлекался. Эта «волчица» жадно подталкивала мне свою грудь. С чувством досады она сжала мою шею и буквально силой втиснула в моё горло набухшие от молока сосцы. Наверное, из-за этого мне и не хотелось называть истинное имя этой «волчицы».

И почему этот представитель «сахарного лобби», Нейман, руки которого никогда не касались сахарного тростника, а брюки никогда не пачкались землёй с плантаций, так рассвирепел из-за какого-то Трунодонгсо? Разве у губернатора недостаточно солдат и полиции?

Он кивнул – точь-в-точь как заправский учитель, вскинул голову и закурил новую сигарету. Он затянулся дымом и содержащаяся в сигаретах гвоздика начала потрескивать, а тоненькая папиросная бумага вспыхнула, свернулась и превратилась в пепел. Он бросил взгляд на вышку на корабельной палубе.

- Взгляните-ка на этот корабль, сударь, послушайте, как работает двигатель. Он не принадлежит генерал-губернатору. Это собственность K.P.M.*. Да, говорят, что большая часть капитала принадлежит королеве, и поэтому в названии использовано слово Koninklijke, то есть «Королевская» компания, а не губернаторская.

Его речь становилась всё шумнее. Молоко этой волчицы становилось всё гуще и жёстче, чтобы его можно было сосать. Губы его двигались быстро, время от времени втягивались и исчезали. Зато голос его ревел, преодолевая силу ветра, что врезался мне в уши:

- Удивлены тем, что существует компания, принадлежащая королеве, но не принадлежащая губернатору и правительству? Это называется феномен, сударь, явлением в нашей нынешней жизни. Ох, и не спрашивайте, я уже знаю, против чего вы собираетесь протестовать. А, нет, кажется, вы уже поняли.

Я в панике лишь помотал головой.

- Нет? Правда, не поняли? – он издал короткий смешок, показав зубы. Губернатор охраняет и обеспечивает безопасность кораблей Её Величества королевы, и с каждого рейса получает прибыль. То же – и со всеми сахарными заводами и плантациями сахарного тростника. Всё это частные компании.

И он в подробностях рассказал мне о действующих в Ост-Индии различных гигантских предприятиях, которые начинались с простейших, распространяясь по территории моей страны, развивались и размножались, заставляя людей танцевать под их дудку, словно марионеток.

Он швырнул сигарету в море. Она не затонула, а раскачивалась то вниз, то вверх на волнах, бьющихся о стенки корабля.

- Любой капитал может попасть в вашу страну. Губернатор открыл ему двери. Он же гарантирует безопасность любого капитала. Но горько знать, сударь, откуда взялся весь этот капитал. Большая его часть – из Нидерландов, сударь, но в последнее время – от яванских крестьян. Вы уже читали о сенсации этого года? – он уставился на меня, словно дьявол, собирающийся вырвать мне глаза. – Нет? Ну разумеется, нет. В местных газетах этого не публиковали. Важнейшая новость, господин Минке: разоблачение в Парламенте: Н.П. Ван Ден Берг и К.Т. Ван Девентер выдвинули обвинение в том, что королевская семья взяла деньги у яванских крестьян в размере 951 миллиона гульденов. А вы когда-нибудь видели тысячу гульденов, сударь?

Я проглотил сгустившееся молоко этой «волчицы», превратившееся в один большой комок.

- Королевская семья присвоила деньги яванских крестьян! Деньги людей, подобных Трунодонгсо, сударь. Такое обвинение выдвинули эти двое – Ван Ден Берг и Ван Девентер.

И снова тот, кого я называл Тер Хаар, поглядел на меня так, словно хотел поднять моё тело и швырнуть его

* K.P.M. (аббревиатура от Koninklijke Pakertvaart Maatschappij) – «Королевская судоходная компания» (голланд.)

на палубу. Он был раздосадован:

- Здесь, в Нидерландской Индии, мы ждём развязки этого дела там, в парламенте. Но нет, всё кончено, господин Минке, всё стихло. Кто знает, сколько ртов заткнул королевский дворец пачками денег. И уважаемые члены парламента вдруг замолкли.

Я не особо понял, что он имел в виду, но кивнул для виду. Я даже не мог связать одно с другим.

- Однако самый большой шум вызвало в Нидерландах то, что Ост-Индия за шесть лет накопила долг в сто миллионов гульденов для финансирования своего алчного желания заполучить Ачех.

Тут я себе ясно представил образ Жана Марэ. В голове возник вопрос: кто же на самом деле человек, которого я называл Тер Хааром? Он же, глядя на меня – видимо, я стоял, разинув рот, – заливисто расхохотался. – Что поделаешь? Вы должны заметить это своим ясным, острым взглядом. Быть невежественным – позорно. А позволить кому-либо пребывать в неведении – предательство. Ну вот, меня теперь нельзя обвинять в предательстве, не так ли?

Он похлопал меня по плечу.

- Отличается то, что говорит человек из De Locomotief, от того, что говорит человек из S.N. v/d D.?

- Вы знакомы с Коммером, сударь?

- Коммер? Корреспондент малайской газеты? Я слышал как-то его имя.

- Он никогда не рассказывал того, что рассказали вы.

Он не ответил, вместо этого склонив своё высокое тело, чтобы приблизить губы к моему уху:

- А генерал-губернатор Роосенбоом, прославившийся своей мягкостью и учтивостью? Он не меньший пройдоха и хитрец, чем мышиный олень, сударь!

Внезапно он выпрямился. Прислонившись к корабельному трапу, закинул голову назад и разразился ревущим хохотом. Наконец прекратив смеяться, снова нагнулся и подставил губы к моему уху:

- Вы ведь читаете газеты, сударь. – И добавил тоном Неймана. – Но газеты не всё публикуют. Вы слышали о предоставлении японцам равного с европейцами статуса?

Я кивнул. Откашлявшись, он сказал:

- Россия в гневе на Голландскую Ост-Индию.

- Россия?

- Да, сударь. Царь. Знаете, почему?

Я помотал головой.

- Разве сейчас Россия не враждует с Японией в Маньчжурии?

Теперь уже я закашлял.

- Несколько недель назад, – он попытался сосчитать на пальцах, но безуспешно, – русский флот прибыл в Танджунг Приок, сударь. И губернатор Роосебоом, господин Минке, метался, стараясь найти способ угодить русским. Известно, сударь, что вместе с флотом прибыл и русский царевич, наследник престола, направлявшийся в Порт Артур. – Он выдохнул. – Вы знаете, где находится этот Порт Артур? Ради нейтралитета Голландской Ост-Индии царевич развлёкся охотой на оленей в лесах в окрестностях Приока. Чтобы не было жалоб, Роосебоом приказал отловить и привезти множество оленей во дворец Богора и выпустить их в лесу Приока. – Тут он снова разразился диким хохотом. – Представьте себе, как был доволен царевич, заставив этих наполовину ручных животных падать и чуть ли не целовать землю? А уж похвал от голландских морских офицеров было не счесть: какой великий охотник Его Царское Высочество русский царевич! Никогда раньше в Ост-Индии охотнику не удавалось подбить сразу трёх оленей одним ударом!

Голос его всё больше стихал:

- Но то было днём, а ночью ему привезли девушку – дочь местного бупати. Боже мой! И всё ради нейтралитета Голландской Ост-Индии! Сколько ей было лет? Около четырнадцати. Боже мой! Всюду ложь одинакова, что в Европе, что в Ост-Индии!

Мне не удавалось следить за его болтовнёй и хохотом, за тем, как он то нагибался, то выпрямлялся. Он вставил в рот уже новую сигарету. Если в тот раз сигареты его были из кукурузной бумаги и перевязаны зелёной шёлковой лентой, то сейчас – красной.

- И этот нейтралитет, господин Минке, ради крупных предприятий Ост-Индии.

Казалось, что он даёт выход чему-то нахлынувшему на него, вот только я не знал, что это было. Удовлетворившись, что избавился от своего бремени, он замолчал. И я воспользовался случаем, чтобы расспросить его о том, откуда он родом и где получил образование. Выглядел он достаточно молодым. На это он лишь рассмеялся. И хотя он не избегал давать ответы на мои вопросы, но они выходили у него какими-то туманными. Из нескольких скупых фраз я узнал, что в возрасте двенадцати лет он нанялся юнгой на корабль, а в Сурабайе дезертировал с того корабля. Затем стал мальчишкой на побегушках на одном заводе. Позже побывал во внутренних районах Борнео, на землях тораджей на Целебесе и батаков на северной Суматре – тоже, видимо, в качестве юного помощника одного учёного-исследователя. После этого многие исследователи, особенно из церковной среды, стремились нанять его своим помощником. Он скромно признался:

- Именно от них я и получил все свои знания о мире, в то время как крупицы знаний об Ост-Индии я получал с помощью глаз, ушей и ступней ног.

- То, что вы рассказывали мне только что, сударь, было ведь не о джунглях?

Он снова рассмеялся, но уже не так громко. Больше он не курил: запас его сигарет иссяк.

- А какая, собственно, разница? Крупные, роскошные города – те же джунгли, где можно обрести господство над людьми и получить любую жизненную сущность, высосав из тех тел. Так ведь? Нет? – его смех звучал всё менее убедительно. И вдруг он сказал:

- Сударь, правящие круги сейчас уже не те, что раньше. Ваш собственный народ иссох под бременем изнурительного труда на плантациях навязанных вам культур. Крупнейшие компании платят свой жирный кусок Голландской Индии – взносы. Так что в случае необходимости правительство непременно мобилизует армию, полицию, государственных и деревенских чиновников ради исполнения их воли.

Мы снова вернулись к той же проблеме. Я никак не мог найти способа избежать его менторских разглагольствований.

Он говорил и говорил о дюжине вещей, о которых я даже никогда не знал. А наш корабль, «Остхук», спокойно плыл себе на запад. Повсюду были видны лодки рыбаков – мадурцев, бугисов.

- Не знаю, как долго эти бугисские и мадурские лодки смогут продержаться против голландских кораблей K.P.M. Раньше их было намного больше, не то, что сейчас. Я сам стал свидетелем, как их стали оттеснять пароходы – сначала арабские, потом китайские.

- Этому нас никогда не учили в школе.

- Извините, сударь, но я лично никогда не ходил в школу. Да и какой смысл всему этому учить? Но, по правде говоря, я очень рад слышать от туземца подобные вещи. Ох, наше время, сударь, похоже на дырявый паровой котёл – оно никогда не наполнится до конца, сколько бы всего вопросов и ответов ни было. Обман процветает. Не тот обман, который присутствует у тех людей, вся надежда которых – получить на обед горсть риса. Это не более чем хитрость людей, стоящих на том же уровне, на каком находится грязь в их стране. Нет, это скорее обман и фальшь, разносящиеся по ветру, сударь, обман, выступающий как законное детище слишком большой власти. Простите, сударь, но человек, с которыми вы сейчас разговариваете, всего-лишь внебрачный ребёнок матери и бог знает, скольких отцов…

На этом его сбивчивая речь, – словно его преследовал дьявол, резко оборвалась. Он пошарил руками в правом и левом карманах брюк, но не нашёл ни одной сигареты.

- Зачем королеве вкладывать капитал сюда? – вырвался из моих уст вопрос, для того, чтобы «припудрить» свою глупость.

- Зачем? Ах, сударь! Какой смысл быть королевой в наш безумный век? Она и без капитала была бы служанкой капитала. Даже королю – каким бы он ни был – лучше всего быть королём капитала.

- Однако мои учителя говорили, что наступает век современности, а не век капитала.

- Им известно это лишь наполовину, господин Минке. То, что сейчас происходит, журналистам куда виднее. Знать наполовину – ещё не значит знать. А вы, господин Толленаар, разве вы сами не использовали этот псевдоним, чтобы стать ближе к Максу Хавелаару, герою Мультатули? Уже по одному этому в вас можно увидеть духовного сына Мультатули. В вас очень сильно развита человечность. Но даже обладая подобной человечностью, но не зная ничего о сегодняшней жизни в Ост-Индии, можно заблудиться. То, что вы называете современностью, господин Толленаар, есть эпоха торжества капитала. В наше время любым человеком управляет крупный капитал, и даже полученное вами в H.B.S. образование было приспособлено к его потребностям, а не вашим. Та же ситуация – и с газетами. Капитал управляет всем: моралью, законом, истиной и знаниями.

Чем дольше Тер Хаар говорил, тем больше его речь становилась похожа на официозную брошюру. (Я и сам колебался, пока вёл свои записи, стоит ли включать в них его слова, тем более, что я не понимал ещё всего того, что он говорил). Однако и не записывать его слова тоже было бы неправильно: Тер Хаар повёл меня на новые материки, которые ещё не были известны географической науке).

Так что, если эти заметки будут читаться в качестве брошюры, то я именно в таком положении и очутился. Корабль, море, прошлое, Сурабайя и Вонокромо остались позади, и всё это становилось листами брошюры, осколками моих неполных знаний.

Было трудно принять представление об абсолютной власти крупного капитала над жизнью людей, ведь в деревнях – к примеру – люди были заняты тем, что ткали, пряли, изготовляли батик, возделывали поля, женились, размножались, умирали и снова рождались, и всё это вопреки крупному капиталу.

А ещё люди просыпались на рассвете, вставая со своих топчанов, совершали омовение и представали в молитве перед Господом – разве всё это они делали ради капитала?

Теперь я начал понимать, что говорил Жан Марэ о мощи капитала в связи с войной за Ачех. Тер Хаар не просто намекнул на это, то была не вспышка, а удар молнии. Марэ сказал, что Ост-Индия завидует английскому капиталу, который смог нащупать и завладеть Андаласом через Ачех, буферное государство. Независимость Ачеха разрушили голландцы, несмотря на то, что последние всего твердили, что вторглись в Ачех с одобрения англичан.

- Верно, – сказал Тер Хаар, – но капиталом называют не только деньги, сударь, это нечто абстрактное, отвлечённое и обладающее сверхъестественной властью над материальными вещами. Он заставляет всё то, что рассеяно, собираться вместе, а собранное – рассеиваться, жидкость – затвердевать, а твёрдое тело – превращаться в жидкость. В его руках всё меняет свою форму. Мокрое он делает сухим, сухое – мокрым. Он – новый бог, который держит в своих руках весь мир. Хоть это и кажется скучным, но это факт. Производство, торговля, труд народа, дающийся ему потом и кровью, транспорт, коммуникации, канализация – нет ничего и никого, кто был бы свободен от его власти, влияния и указаний. А ещё, господин Минке, образ мыслей, идеалы – верные или неверные, одобряемые им или нет.

Чем больше он говорил, тем немыслимее становилось эта история, идущая вразрез со всем, чему меня учили в школе. И вдруг с губ моих сорвался вопрос – как попытка вновь вернуться к классике жанра:

- А не правильнее ли было сказать: всем управляют наука и её законы?

Он дружелюбно засмеялся – на этот раз без хохота:

- Наука и её законы сейчас – не более, чем бессильные, пустые пузыри…

А мама считала, что всем правят сила и власть. Между тем, Тер Хаар вновь разразился безудержным хохотом, так что всё его высокое тело задрожало.

В тот момент мне казалось, что у него нервное расстройство. Ни его самого, ни его слова невозможно было принять на все сто процентов.

- Не существует власти, которая бы не брала начало в крупном капитале, по крайней мере, сегодня, менеер. Исключение разве что может быть среди кочевников в прериях, пустынях, джунглях и саваннах. Даже умнейший человек, вроде Стивенсона – героя нашего века, – не смог бы подарить миру паровоз, если бы у него не было капитала. Только имея крупный капитал, он смог заставить облака пара двигать поезд длиной десятки метров. Не имея капитала, люди не могли бы зажечь свет или воплотить в жизнь такие изобретения, как телефон и телеграф. Не так ли? Не имея капитала, эти великие люди были бы ни кем иным, как кожаные марионетки театра ваянг без опоры. Разве не так?

Всё, что сказал этот свирепый волк, было уже слишком. Записывать за ним тоже стало сложно.

В тот день я хорошо выспался. Вечер я провёл, записывая его болтовню и немного раздумывая над истинностью его слов. Всё, чему меня учили мои учителя в школе, теперь грозило перевернуться с ног на голову благодаря этому капиталу. Что там говорил о нём Тер Хаар? Ему покоряются все и вся: отдельные лица, целые общества и народы. А те, кто не хочет быть порабощённым им, сбегают. Короли, армия, президенты Соединённых Штатов Америки и Франции, вплоть до нищих, просящих милостыни у ларьков и церквей, по его словам, в его руках. Те же народы, что отвергают господство капитала, обречены зачахнуть и свалиться без сил на смертное ложе. Обществу, что бежит от него, уготована судьба общества каменного века. И все должны воспринимать это как реальность, хотят они того или нет.

Я направлялся в Батавию, чтобы продолжить учёбу и стать дипломированным государственным врачом. После окончания учёбы буду лечить заболевших чиновников и служащих, чтобы они могли продолжать работать на государство. Государство же, в свою очередь, будет и дальше стоять на страже безопасности капитала. И это ждёт меня в будущем? Бессмысленная трата сил в интересах капитала?

Я ещё не закончил разбираться с собственными мыслями, и моя статья всё ещё зияла пробелами. Не успел я поставить точку, как он явился навестить меня в каюту и пригласить спуститься в столовую. Когда я вышел из каюты, то заметил, что уже вечереет.

Ужин, поданный во втором классе, был сплошь европейским, так что возникший было у меня аппетит, тут же «скончался». Зато голодный Тер Хаар радостно набросился на еду.

- Вам не особо по душе европейская пища, сударь, – сказал он. – Да, еда – и впрямь вопрос привычки. Я вот до сих пор предпочитаю груши бананам.

Вернувшись на палубу, я задал ему вопрос первым:

- Господин Тер Хаар, а почему господин Нейман и его газета так враждебно отнеслись к Хоу А Со?

- Вы имеете в виду того молодого китайского эмигранта, что был убит на Красном мосту?

Ему не было известно о том инциденте, и я рассказал ему.

- Сударь, – объяснил он – теперь для крупного капитала сложилось мирное, безопасное и упорядоченное положение. Люди могут продолжать свою работу, без каких-либо серьёзных беспорядков. Хоу А Со и его движение молодых китайцев смогли повлиять на китайское население в Голландской Индии и, возможно, даже несколько изменить ситуацию. Если положение будет нарушено, будут нарушены и торговля, и производство, и цены…

- Однако беспорядки всегда были и есть, – возразил я и рассказал ему о крестьянском бунте в Тулангане, о котором он и сам знал.

- Крестьянский бунт не имеет смысла, господин Минке.

- Но он ведь нарушает сложившееся положение.

- Подобные мелкие беспорядки уже засчитаны в себестоимость продукции. – Сейчас он, казалось, изо всех сил старался не показать, что читает лекцию. – Какая сила есть у крестьян, не обладающих капиталом? Какой ущерб они могут нанести? Компании это будет стоить не более, чем двадцать мешков сахара. – Он снова безудержно засмеялся. – Что значат двадцать мешков по сравнению с пятью тысячами? Эти крестьяне вскоре снова будут поставлены на место. Максимум за неделю. И всё вернётся на круги своя. Однако, господин Толленаар, если меняются сами люди, то уже ничего никогда не будет прежним… Условия жизни тоже начнут меняться, медленно уходя всё дальше от исходного пункта.

- Но изменения произошли бы не с крестьянами, а с китайцами, если бы Хоу А Со достиг своей цели.

- Не так это просто. Все люди оказывают друг на друга влияние – даже на кухне, к примеру. Вы сами, возможно, поклонник соевого соуса, жареных и солёных соевых бобов, мясных фрикаделек-баксо, лапши, пудинга хункви, и при этом даже не чувствуете влияния другого народа. То же самое не только со здешними туземцами, но и с далёкими европейцами. Люди пользуются ложками и вилками, едят спагетти и макароны, и это всё тоже влияние китайской кухни. Всё, что доставляет удовольствие человечеству, что облегчает его страдания, развевает скуку, уменьшает усталость, в наши времена копируется всем миром. Тот молодой китаец-эмигрант тоже. Он и его друзья просто хотели подражать Соединённым Штатам и Франции. Со временем это станут делать и сами туземцы. А если и туземцы пойдут по этому пути, то крупному капиталу больше не будет места в Ост-Индии, откуда бы он мог извлекать прибыль.

Эти последние его слова мне было легче понять, к тому же это пояснило то, что было сказано им ранее. Словно некое яркое пятно, они освещали мне путь впереди, чтобы я мог пройти его один, без чьей-либо помощи.

Остров Ява, лежащий перед нами, терялся, поглощённый мраком. То тут, то там вспыхивали огоньки, которые можно было принять за светлячков. Там была жизнь, которую вела семья моего народа. Не вправе были эти люди подражать Америке или Франции ни напрямую, ни под влиянием других. Им следовало остаться в своём изначальном положении навсегда, чтобы выжить.

- Они являются источником доходов для крупного капитала, – продолжил Тер Хаар. – Каждый человек должен быть источником прибыли. Всё должно стать источником прибыли, от каждого сантиметра нитки, которой зашивают порванную одежду, каждого шага, пройденного по земле, каждого глотка воды, выпитой в городах Европы и Америки, и до, возможно, каждого кубического сантиметра воздуха, которым дышат люди.

Внезапно его голос изменился, и он заговорил жалящим тоном:

- А вам что-нибудь известно, менеер, о ближайшей стране-соседке Ост-Индии, о Филиппинах?

- Немного. Там произошло восстание против колониального господства Испании, а потом и Америки.

- Откуда вы об этом слышали? В газетах об этом никогда ничего не писали.

- По чистой случайности, сударь, – ответил я. Больше я ничего не мог ему рассказать из-за того, что источником этой новости был Хоу А Со, с которым я дружил, а не из-за самой этой новости. Его письмо всё ещё лежало в моём чемодане.

- Новостей, поступающих с Филиппин, очень мало. Похоже, губернатор считает, что подобные новости следует ограничить.

Тер Хаар говорил быстрее и с растущим энтузиазмом, словно теперь он излагал собственные убеждения.

- Губернатора беспокоит то, что образованные туземцы слишком много узнают о том, как далеко зашёл прогресс среди коренных жителей Филиппин. Тогда он просто сгорит со стыда… Многие коренные филиппинцы получили образование, причём хорошее образование. – Он продолжил. – Среди них есть такие, кто обладает дипломом. А как же туземцы Ост-Индии? Лишь малая толика из них сидит на университетских скамьях в Нидерландах. Во всей Голландской Индии до сих пор не было ни одного выпускника с дипломом. Общеобразовательным школам нет ещё и трёх четвертей века, тогда как на Филиппинах им уже около трёх столетий. В Ост-Индии девяносто девять процентов населения неграмотны. На Филиппинах – на десять процентов меньше. Прогресс заставил коренных жителей Филиппин сблизиться с европейцами и научиться пользоваться их знаниями и восстать против них. Как человеческие существа, они изменились благодаря европейскому образованию. Они уже не смогут стать обратно теми туземцами, какими были раньше. Губернатор Голландской Индии забеспокоился бы ещё больше, если бы местные образованные туземцы знали, что восстание на Филиппинах возглавили группы таких же образованных людей, а не безграмотные крестьяне, как это случилось здесь, в Тулангане. – Его история уходила всё дальше, дальше и дальше, так что, казалось, ей уже не нужно твёрдо стоять на земле. – Он продолжил – Ещё до того, как произошло восстание, портовые рабочие в доках Филиппин отказались работать.

Кули отказываются работать! – удивлённо подумал я про себя и в мгновение ока вспомнил, как нечто подобное произошло в Нидерландах, согласно сообщениям в газетах. Только здесь это назвали «бегством с работы». Голландцы же называли это стачкой.

- Филиппинцы уже давно осуществляли стачки, раньше, чем голландские железнодорожники, – сказал Тер Хаар. – Но их бунт был куда более интересным, он потряс все колониальные державы Европы, включая Нидерланды, сударь. – Он поспешно закурил сигарету и продолжил. – Они все в Европе заняты изучением причин этого восстания, чтобы подобное не повторилось в их собственных колониях. Мой друг знаком с одним из местных туземных лидеров восстания по имени доктор Хосе Рисаль. Он познакомился с ним в Праге. Рисаль был блестящим, умным поэтом, а также пылким любовником. Однако испанцам в итоге удалось схватить его. Так жаль – столь выдающийся человек. Его вера была недостаточно сильна. Жаль. – Он причмокнул. – Разумеется, его участь не вызывала ни у кого сомнений: смертный приговор положил конец его жизненной истории. Такой деликатный человек был, писал стихи по-испански – прямо как вы по-голландски, менер. И к тому же доктор, господин Толленаар, вы ведь и сами намерены стать врачом. Видимо, всё это не случайно.

Образованный человек, доктор, поэт, бунтарь…

- Возможно, голландцы умнее испанцев. Здесь, в Ост-Индии, образованные туземцы никогда не восставали против колонизаторов. Образованные люди здесь всегда идут за голландцами. Ост-Индия – не Филиппины, а Испания – не Голландия.

И он был приговорён к смертной казни, – подумал я, вспомнив Хоу А Со.

- Вот так. Испанские военные славятся своей жестокостью.

Образованный человек поднял восстание против собственных учителей! Да, у нас в Ост-Индии такого и впрямь никогда не бывало. Но даже оторванный от своих друзей, Хосе Рисаль по-прежнему не был одинок: его любило много, слишком много людей, так как он сам, несмотря на всю свою учёность и знания, любил свой народ. Многие выдающиеся умы, европейские интеллектуалы умоляли испанское правительство помиловать этого блестяще образованного филиппинца.

- Чего же он хотел добиться этим восстанием?

- Разве вы не знаете этого, менеер? Чтобы над его народом не господствовала Испания. – Он снова щёлкнул языком. – Этот неопытный народ в конце концов стал жертвой сатанинского испано-американского сговора. Он перешёл под власть Америки.

- Я что-то всё меньше понимаю, сударь. Но как эти люди будут тогда править собой? Часть образованных людей сменит испанцев и американцев, и будет править своим народом?

- Именно. Это и составляло их цель: обрести национальную независимость.

В моей голове появились яванские раджи и бупати, обезумевшие от жажды власти, заставлявшие людей кланяться им, ползти перед ними на коленях, пресмыкаться и угождать им. При этом сами они не обязательно были образованнее тех, кем они правили. Я покачал головой: никак не укладывалось в ней, что филиппинцы сами могли править собой, без помощи белых людей. Здесь же, на моей родной земле, это было невозможно не только взять в голову, но и представить себе. В отсутствие господства белых туземные раджи быстро мобилизовали бы каждого человека, чтобы уничтожить конкурентов на престол и стать единоличными правителями. Разве не происходило всё так век за веком?

- Зачем? А что, если к власти снова придут местные правители? Представьте себе, как пострадают от этого образованные люди, господин Тер Хаар.

- Нет. В случае победы они будут править по французскому или американскому образцу, в форме республики. Во время великого восстания вроде этого наверняка появились местные лидеры, мыслящие по-европейски, и конечно, современная организация. Это не то, что восстание крестьян в Тулангане. Была такая организация, которая стала двигателем сопротивления, которая называлась Катипунан*.

- А что такое современная организация?

- Так вы, менеер, не знакомы с идеей о современной организации? – теперь уже он качал головой и щёлкал языком.

Я не мог ясно различить его лица из-за того, что опустившаяся ночная темнота служила ему хорошим прикрытием. Возможно, он жалел меня, выпускника HBS, который не понимал, что такое современная организация. Наверное, ньяи Онтосорох могла бы это понять и доходчиво объяснить. Однако я на самом деле этого не понимал и молчал, не смея задавать дальнейших вопросов. Надо мной довлел стыд.

Рёв корабельного двигателя сотрясал всё моё тело и даже мысли.

* Катипунан (аббревиатура от тагальского Katipunan – Kataastaasang Kagalang-galang na Katipunan ng mga anak ng Bayan), «Высшая и почтенная Ассоциация детей народа». Филиппинское революционное общество, основанное анти-испанскими колонизаторами-филиппинцами в Маниле в 1892 году; его основная цель состояла в том, чтобы получить независимость от Испании путём революции. Основанное филиппинскими патриотами Деодато Арельяно, Андресом Бонифачо, Валентином Диасом, Ладислао Дива, Хосе Дисоном и Теодоро Плата, Катипунан было секретным обществом, пока не было раскрыто в 1896 году, что привело к началу Филиппинской революции. Катипунан преследовало четыре цели, а именно: создать прочный союз, объединить филиппинцев в одну сплочённую нацию, завоевать независимость Филиппин посредством вооружённого конфликта (или революции), установить республику после обретения независимости. Подъем Катипунана ознаменовал конец мирной кампании. Пропагандистское движение, возглавляемое Рисалем и другими, провалило свою миссию, и Бонифачо начал воинственное движение за независимость. В каждой провинции, где были члены Катипунана, был создан провинциальный совет, а в каждом городе был организован народный совет. Внутри общества функционировала тайная палата, которая выносила приговор тем, кто предал свою клятву, и тем, кто обвинялся в определённых преступлениях, наказуемых законами Катипунана. В ходе революции против Испании возник раскол между фракциями Магдиванг и Магдало. 22 марта 1897 года было принято решение о роспуске Катипунана и создании республики – Первой Филиппинской республики или Республики Малолос, которая была недолговечным зарождающимся революционным правительством на Филиппинах с провозглашением Конституции 23 января 1899 года в Малолосе, и просуществовала до захвата президента, Эмилио Агинальдо, американскими войсками 23 марта 1901 года, что фактически распустило Первую Республику. В конечном итоге США разрушили Первую Филиппинскую республику в ходе филиппино-американской войны. После этого американцы уничтожили все оставшиеся остатки Катипунана.

- В конце концов, – продолжил Тер Хаар, – чем больше европейских знаний получат туземцы, независимо от их нации, тем увереннее они пойдут по стопам коренных филиппинских народов, пытаясь тем или иным путём сбросить европейское колониальное господство. Туземцы Филиппин также мечтали стать независимой нацией, подобной нынешней Японии, признанной цивилизованными странами во всём мире.

- Вы и Ост-Индию этим имеете в виду?

- Конечно, хотя кто знает, когда это случится. И чтобы не дать произойти подобному событию, или, по крайней мере, отсрочить его, здешний губернатор весьма скупится давать туземцам европейское образование. Обучение наукам и знаниям даётся здесь по наиболее высокой цене, которая только возможна. Однако Голландская Индия неизбежно достигнет этого в какой-то момент в будущем, поскольку число образованных людей будет расти. Когда-нибудь, не знаю когда, но этот день наступит, как и предсказывал Сентот. Вам знакомо это имя, менеер?

- Вы подразумеваете друга Мультатули?

- Верно. Но давайте пройдёмся. Стоять здесь вредно для здоровья, особенно для такого заядлого курильщика, как я.

Может быть, поскольку он думал, что я не поспеваю за тем, что он говорит, он начал было переходить на другую тему, однако потом вернулся:

- Однажды, когда вы многое прочтёте и многому выучитесь, вы будете лучше понимать это, чем сейчас.

- Ост-Индия, сударь, – заговорил я, ибо мне было неудобно просто слушать, не вставляя что-то от себя, – триста лет сталкивалась с ружьями и пушками голландской армии и постоянно терпела поражение. – Внезапно на ум мне пришла история победы Сурапати-Счастливчика. – Иногда мы выигрывали, но только недолго, всего на миг.

Он приветливо рассмеялся.

- Конечно, – ответил он. – Потому что туземцы по-прежнему живут так же, как жили в Средние века, может быть, как в древности, а то и как в каменном веке. Но если туземцы Ост-Индии, – хотя бы один процент их освоит европейские науки, нет, даже менее одного процента – одна десятая процента, – то эти изменившиеся люди смогут внести изменения в общественную ситуацию и изменить свой народ. Особенно если к этому прибавить капитал. Винтовки и пушки голландских солдат не смогут выстоять перед лицом таких перемен, господин Толленаар. Даже если число таких людей будет невелико, если на восстание поднимется всего одна группа или самая что ни на есть малочисленная нация. Вы ведь помните события Восьмидесятилетней войны*, не так ли? Что тогда значили Нидерланды по сравнению с Испанией? Но как только Голландия восстала, Испании пришлось, в конце концов, признать собственное поражение. Вы знаете что-нибудь о Мексике, менеер?

- Очень жаль, нет.

- Мексиканцы стали первой покорённой нацией, победившей своих хозяев, испанцев. Что значили на тот момент мексиканцы по сравнению с испанцами? Но как только на восстание поднимается одна социальная группа, когда восстаёт нация, её мощь уже нельзя сдержать. Нельзя, менеер! – Он словно хотел закричать, – нельзя!

- Кажется, вы верите, что в Ост-Индии произойдёт то же самое.

- Я не просто так заговорил с вами об этом.

- Но это ведь не понравится голландцам, и в частности, вам самим, сударь, – сказал я.

* Восьмидесятилетняя война – война XVI века между Нидерландами и Испанией, завершившаяся Вестфальским миром 1648 года.

- Я больше верю во Французскую революцию, господин Толленаар. Свобода, равенство и братство – не только для нас самих, как это происходит уже во всех концах континентальной Европы и Соединённых Штатах Америки, но и для каждого человека, для каждого народа на этой земле. Подобная точка зрения обычно именуется истинно либеральным взглядом, господин Минке.

- Но ведь у самой Франции есть колонии в Африке, Азии и Америке.

- Это ошибка как Франции, так и всей Европы. Однако девиз той революции по-прежнему остаётся величественным. Он был создан на крови, слёзах, боли и жизни, отданной французами.

- Вы удивляете меня, сударь.

- Я горжусь тем, что я либерал, менеер, непреклонный в своих убеждениях либерал. Да, действительно, некоторые называют это чрезмерным либерализмом, но либералы не только не любят угнетать людей, они также не любят быть угнетёнными, и более того: они не любят самого угнетения…

В свою каюту я вернулся уже затемно. Записал только основные моменты из высказываний Тер Хаара, в том числе и те, которые ещё не особо понял. Весьма утомлённый, чувствуя, как меня охватывает сон, я улёгся на верхней койке. Остальные пассажиры, занимавшие места в той же каюте, уже давно спали. Я был абсолютно уверен, что через несколько мгновений получу благословение в виде здорового сна.

***

Когда я наконец проснулся, вокруг было светло. Из иллюминатора я увидел, что на дворе уже день. Две маленькие рыбацкие лодки с небольшими парусами сражались с волнами. Вой корабельного мотора сотрясал всех, в том числе и меня. Душ я принимать не стал, просто умыл лицо в раковине, затем вышел. Тем утром снова вспомнились мне слова Тер Хаара, которые поспешно осаждали мою память. Как представитель туземцев мог бы стать президентом? Не последует ли он затем обычаям раджей, о которых он знал из сказок и видел своими глазами в различных регионах на примере бупати? И не появятся ли потом и другие претенденты на власть, желающие стать таким же, как он? Тогда бы непрерывно бушевали войны, прямо как в сборнике «Хроника земель яванских». Это была бы бесконечная война: все против всех, каждый против остальных. И что из этого выйдет?

Мы вели войны в течение сотен лет, господин Тер Хаар. И продолжали постоянно проигрывать их. По мнению Мириам – не знаю, собственному ли её, или подхваченному в каком-нибудь закоулке нашего мира, не кто иные, как Минке и его народ, вероятно, самый умелый из всех на этой земле, кто отгораживается от реальности, погружается в сон и тешит себя иллюзией о том, что народ этот никогда не проиграет.

Та девушка питала надежду – то ли справедливую, то ли безумную – ей хотелось, чтобы Минке не стал таким же, как его народ. Должен же существовать хотя бы один сознательный человек, соединяющий в себе их мозг и эмоции. Ох, вот и ещё одна волчица.

А Филиппинам этим – салют. Они проиграли? Ну что же, да, Америке. Но зато эта могущественная нация победила Испанию. Как жаль, что мы – не филиппинцы, господин Тер Хаар. Я не могу представить себе Ост-Индию без Нидерландов!

Мы должны как можно глубже черпать из колодца европейских знаний, как это сделала Япония. Без европейских наук и образования не видать нам почёта. Ах, господин Тер Хаар, вы и впрямь пламенный оратор, умеющий искушать своими идеями и вводить в заблуждение.

С этими мыслями я пошёл в душ. Однако ни одна из этих идей не желала покинуть меня. Они то и дело появлялись, преследуя меня и устраивая безумные скачки. Даже столь ничтожно малое познание может причинить подобные страдания человеку…

Частный капитал уже начал проникать в Ост-Индию. Да, в конце эпохи принудительной посадки определённых сельхозкультур генерал-губернатор, министр колоний Де Ваал издал указ об экспроприации угодий, которые должны были быть зарезервированы для вложений капиталов, ставших результатом коррупции во время распространения принудительных насаждений. Владельцы этих капиталов просили гарантий не у местных мятежников, которых они считали незначительными, а у генерал-губернатора Голландской Индии на случай вторжения англичан, которые лишь выжидали, спокойно следя за развитием ситуации в Сингапуре и Семенанджунге. Что означал Лондонский договор 1824 года*? То был просто клочок бумаги… Британия могла использовать Ачех в качестве моста в Индию, так что голландцам нужно было полностью взять Ачех под свой контроль, чтобы рассеять опасения крупного частного капитала… Владельцы этого крупного капитала опасались, как бы англичане не завладели Ачехом первыми, дабы навести мосты с Индией. Ачех должен был быть взятым под полный контроль.

Но Ачех оказался совсем не похожим на Яву. Голландия попала в ловушку. Ачехская война стала самой дорогостоящей за всю колониальную историю. Девяносто процентов голландской армии и семьдесят пять процентов бюджета были отданы ради победы в той войне, длившейся без малого четверть века. Приверженность правительства Голландской Индии покорению Ачеха послужила гарантией для крупного капитала. Всё больше и больше капитала стало устремляться в Ост-Индию…

В столовой меня уже ждал Тер Хаар. Он продолжил свой вчерашний рассказ, пытался объяснить мне мощь крупного капитала в наше новое время. Ачехскую войну он не упомянул. Всё то, что он произносил, в чём-то повторяло содержание анонимной брошюры, полученной мной от Магды Петерс.

Я спросил его, читал ли он когда-нибудь ту анонимную брошюру. Он, в свою очередь, удивлённо спросил:

* Англо-голландская конвенция 1824 года, также известная как Лондонский договор 1824 года — договор, подписанный 17 марта 1824 года в Лондоне представителями Великобритании и Нидерландов с целью разрешения споров, возникших при проведении в жизнь Англо-голландской конвенции 1814 года. Из-за оккупации англичанами голландских владений в ходе Наполеоновских войн в отношениях двух стран возникло множество вопросов. Веками накапливались противоречия между торговыми интересами обеих держав на Островах Пряностей. Основание англичанами Сингапура в 1819 году вызвало рост напряжённости, так как голландцы заявили, что Джохорский султанат входит в голландскую сферу влияния, и потому договор, подписанный между Раффлзом и султаном Джохора, является недействительным. Всё это, а также ряд вопросов, связанных с торговыми правами в бывших голландских владениях в Индии, привело к тому, что под давлением британских торговцев, имевших интересы на Дальнем Востоке, в 1820 году начались переговоры. Голландцы настаивали на том, чтобы англичане покинули Сингапур, но поначалу были обсуждены вопросы, по которым между сторонами не было противоречий — такие как вопросы о свободе навигации и борьбы с пиратством. Переговоры были приостановлены 5 августа 1820 года, и не возобновлялись до 1823 года, когда коммерческое значение Сингапура было полностью осознано британской стороной. Возобновление переговоров произошло 15 декабря 1823 года, и на этот раз дискуссии сконцентрировались на разграничении сфер влияния в Юго-Восточной Азии. Голландцы, осознав, что рост Сингапура не обуздать, сосредоточились на требовании обмена своих владений в Индии и на территориях к северу от Малаккского пролива на признание их прав на территории к югу от пролива, а также на передаче им британской колонии Бенкулу на Суматре. Итоговый вариант договора был подписан 23 марта 1824 года. Договор провозглашал, что представителям обеих стран дозволяется торговать на территориях Британской Индии, Цейлона, а также современных Индонезии и Малайзии на условиях наибольшего благоприятствования, однако при этом они должны следовать местным правилам. Договаривающиеся стороны обязались не заключать договоров с восточными государствами, которые требовали бы запрета торговли со второй стороной, подписавшей конвенцию. Гражданским и военным властям не дозволялось препятствовать торговле. Обе стороны договорились бороться с пиратством, не предоставлять пиратам убежища и не дозволять им сбывать награбленное. Местным властям запрещалось открывать новые представительства на востоке без разрешения метрополии. Британцам разрешалось вести торговлю на Молуккских островах. Нидерланды передавали Великобритании все свои владения в Индии и связанные с ними торговые права. Великобритания передавала Нидерландам свою факторию в Бенкулене и все свои владения на острове Суматра, и обязалась не открывать на острове новых факторий и не заключать никаких договоров с его правителями. Нидерланды передавали Великобритании город и форт Малакка, и обязались не открывать на Малаккском полуострове новых факторий и не заключать никаких договоров с его правителями. Великобритания снимала свои возражения против занятия Нидерландами острова Белитонг. Нидерланды снимали свои возражения против занятия Великобританией острова Сингапур. Великобритания согласилась не открывать никаких представительств на островах Каримон, островах Батам, Бинтан, Лингин, а также на прочих островах к югу от Сингапурского пролива, и обязалась не заключать никаких договоров с тамошними властителями. Все обмены территорией и собственностью должны были быть проведены до 1 марта 1825 года. Договаривающиеся стороны подтвердили возвращение острова Ява Нидерландам в соответствии с Яванской конвенцией от 24 июня 1817 года в обмен на уплату Нидерландами суммы в 100 тысяч фунтов стерлингов, что должно было быть сделано в Лондоне до конца 1825 года. Договор был ратифицирован Великобританией 30 апреля 1824 года, и Нидерландами — 2 июня 1824 года.

- Вы имеете в виду Onze Koloniale Modderpoel*?

- Точно, – сказал я.

- Так значит, вы это читали. А вам известно, что этот трактат запрещён?

Я только сейчас узнал, что в Ост-Индии есть запрещённые произведения.

- Будьте осторожны с этим, храните где-нибудь подальше, менеер. Прежде под запретом было ещё одно произведение: Vrouwen naar Jacarta**, но оно не идёт ни в какое сравнение с уже упомянутым. Если вы это уже читали, то вас можно считать членом Vrijzinnige Groep Hindia***. Если вы согласны, я постараюсь устроить вас туда. Но держитесь подальше от Indische Bond!

- Что это за группа, менеер?

- Обычная дискуссионная группа, где обсуждают нынешнюю ситуацию. Так вы согласны?

Что плохого в том, чтобы удостоиться такой чести и стать членом группы? Ох, Тер Хаар, искуситель! Обсуждение нынешней ситуации! Это должно быть поинтереснее, чем школьная дискуссия. И я согласился, не долго думая. Во всяком случае, ему известно куда больше, чем мне.

Он пригласил меня прогуляться по палубе. При этом он становился всё более общительным и дружелюбным. Затем он продолжал рассказывать:

- Сегодня крупный капитал, проникающий в Ост-Индию, занят не только в одном лишь сельском хозяйстве. Они прибрали к рукам добычу полезных ископаемых, транспорт, судоходство, промышленность. Мелкие китайские добытчики олова на острове Бангка были буквально сметены крупным капиталом. А мелкие сахарные компании на Яве уже давно вытеснены сахарными заводами. Те бывшие мелкие дельцы теперь стали всего лишь кули на службе у более могущественных хозяев. Кстати, вам известно, менеер, о положениях аграрного закона Де Вааля?

Я только покачал головой в ответ. И тогда он рассказал длинную историю, которая стала для меня очередным новым «континентом».

- Вам следует знать, сударь, что заслуга в этом принадлежит бывшему министру по делам колоний, Ван де Путте. Он обладал блестящим умом и слыл самым изобретательным среди всех демонов под этим небом. Этот моряк прибыл на Яву, менеер, где стал главным управляющим сахарного завода. Именно он разработал положения закона о сахаре, когда позже стал министром по делам колоний. Только тогда и выяснилось, что он – крупнейший владелец плантаций сахарного тростника в регионе Бесуки-Бондовосо! Именно он! У вашего же народа, сударь, проживавшего в окрестностях, не было ничего! Вот почему вам стоит присоединиться к нашей дискуссионной группе.

Какой же большой размах знаний у этого волка! Хотя, возможно, во всём этом не было на самом деле ни крупицы правды. Однако он многое знал. Он сказал:

- А знаете ли вы историю о том, как лишились своих плодородных земель крестьяне-крупные землевладельцы Приангана? Случилось это не так уж давно, – начал он свой рассказ. – У крупных землевладельцев или богатых деревень имелись собственные леса, рисовые заливные плантации, суходольные поля. У них также имелись сотни буйволов, что свободно паслись в лесах при деревнях или на частных землях.

* Onze Koloniale Modderpoel (голланд.) – «Выгребная яма нашей колониальной политики».

** Vrouwen naar Jacarta (голланд.) – «Женщины Джакарты».

*** Vrijzinnige Groep Hindia (голланд.) – «Группа вольнодумцев Ост-Индии», или радикальная группа.

Правительство же, чтобы захватить их земли и передать потом владельцам крупного аграрного капитала, должно было ввести и обеспечить соблюдение аграрных постановлений. Но для того, чтобы проникнуть на эти земли, не вызывая ни у кого подозрений, были привлечены местные агенты из туземцев. Они подсыпали яд в тех местах, где пил воду скот. Так за один месяц погибло десять тысяч буйволов. В деревнях стояла вонь от их разлагающихся трупов. Свирепствовала эпидемия. И потому было объявлено: скоту не дозволено свободно бродить по лесным угодьям. Используя войска в качестве своеобразных вышибал, правительство, не встречая никакого сопротивления, заставило крестьян-крупных землевладельцев и деревни передать ему свои земли. На них всё было засажено чаем. От крупных животноводческих ферм не осталось ни следа. Они полностью исчезли с лица земли. Вы никогда бы не узнали всего этого, менеер, не будучи членом Vrijzinnige Groep. Простите, но не глядите на меня так. Наша группа – не что иное, как средство для сбора информации обо всех тёмных делах, что творятся в Ост-Индии. Я уже и не говорю о золотой лихорадке в верховьях Понтианака. Об этом вы точно никогда не слышали. Не так ли? И о тайных обществах нелегальных иммигрантов с Северного Борнео?

Слова его тянулись без остановки. Я даже не знаю, как он имел возможность смочить горло и губы. Он выкурил, видимо, уже пять или семь сигарет, так что я даже мог почувствовать их запах на своей одежде. А он всё говорил и говорил.

- Крупный капитал хочет всех туземцев превратить в кули, а их земли – сделать собственными. Поэтому-то они так отчаянно сопротивляются идее дать им европейское образование. Они боятся, что будет обнаружен источник их могущества, хитрости и зла. Однако этому крупному капиталу требуются не одни только кули, но и мастера-бригадиры, умеющие хотя бы читать и писать. Для этого были созданы начальные деревенские школы. Но просто уметь читать и писать недостаточно. Также требуются люди, умеющие считать. С этой целью были созданы школы, дающие дальнейшее обучение – Vervolg. А школам нужны учителя. Поэтому были созданы школы, готовящие учителей. Потом также возникла потребность в кадрах, хоть немного знающих голландский язык, поэтому начальную пятилетнюю школу разделили на первый и второй классы. В первом классе ученики немного изучали голландский. По мере развития крупный капитал всё больше требовал ради своих интересов образованных туземцев. И так далее, и тому подобное. Так перед туземцами открылись более продвинутые школы на том же уровне, что и средняя профессиональная школа, для обучения по таким предметам, как сельское хозяйство, управление, медицина, юриспруденция. Избежать этого было нельзя. Всё это требовалось из-за роста и развития самого капитала, включая и медицинскую школу, в которую вы, менеер, собираетесь поступать. Ради того, чтобы люди продолжали нести госслужбу, там платят неплохие деньги. Самым крупным и могущественным капиталом является сахарный капитал. Именно от имени сахарного капитала либералы в Нидерландах, именующие себя этические группы, под предлогом возвращения долга Ост-Индии за прежнее принудительное возделывание ряда культур, размахивают знамёнами образования, эмиграции и ирригации. И всё это – ради Ост-Индии и процветания туземцев. Но всё это только в интересах сахара. Образование им нужно для подготовки работников, умеющих читать, писать, считать и обладающих профессиональными навыками, необходимых для сахарной индустрии. Эмиграция – для того, чтобы переместить как можно больше людей с Явы и освободить там дополнительные площади под плантации сахарного тростника. Ирригация – тоже для сахара, чтобы орошать плантации тростника. Но и это ещё не всё, господин Толленаар, – продолжил Тер Хаар. – Одна потребность порождает другую, ибо таков закон жизни. Хотят того туземцы или нет, но крупный капитал невольно приблизит их к европейским знаниям и наукам. А вы, господин Толленаар, и сами хотите выучиться на врача, чтобы стать им. Да, сахарным заводам нужно готовить и врачей, чтобы заболевшие работники не нарушали их производственный цикл.

- Если в будущем я стану врачом, я не собираюсь…

- Вы вольно или невольно станете частью машины для измельчения сахарного тростника, подобно ситу, маховику или паровому котлу.

- Но выпускник медицинской школы станет государственным врачом.

- Результат един, менеер.

Ему удалось наконец заставить меня понять это.

- Правительство не стало бы давать образование и предоставлять учителей, если бы это не было в его же интересах. Доказательство тому – тем же Филиппины. Но там у них не было иного выбора.

Я всё больше понимал теперь, почему Жану Марэ претила Ачехская война, через которую он прошёл сам.

Тут в поле зрения появился ещё один корабль, который обходил нас с запада.

- Взгляните на это судно – оно тоже принадлежит KPM, – и в него вложен капитал Её Величества. Точь-в-точь как наше судно. Оба они построены настоящими мастерами своего дела, квалифицированными инженерами. Над двигателями работали умнейшие изобретатели. Но всё это принадлежит капиталу. Те же, у кого капитала нет, не смогут подняться выше, чем обычные чернорабочие – кули, будь они даже умнее всех древнегреческих и древнеримских богов вместе взятых.

Да, теперь на ум мне пришла ньяи. Она ведь тоже нанимала европейских специалистов в интересах своего предприятия. И они появлялись, когда она их звала. Даже тот господин Дерадера Леллиобаттокс – некомпетентный адвокат, которого она выгнала на виду у всех, потому что он был ни на что не годен. Туземка выгнала европейца! Как многому она научилась у господина Меллемы!

Тер Хаар вновь заговорил о Филиппинах, выбрав на этот раз такой материал, который, по его мнению, я мог понять. Теперь он назвал новый и более сложный термин: национализм. Даже ему самому было трудно объяснить его. Затем он остановился, видимо, вспомнив о чём-то, достал из кармана часы и сказал:

- У меня назначена встреча, господин Толленаар. Вам, вероятно, уже надоела моя бесконечная болтовня?

- Вовсе нет, сударь, – ответил я, хотя на самом деле чувствовал, что уже сыт этим.

- Тогда мы продолжил позже.

- Я ещё никогда не встречал такого европейца, как вы, сударь.

- Не все европейцы одинаково прогнившие.

- Вы напоминаете мне юфрау Магду Петерс.

- Возможно. Я услышал её имя только после того, как её выставили из Ост-Индии.

Он кивнул, извиняясь, и исчез из виду, спустившись по трапу вниз, шагая бодрым и твёрдым шагом. Вернувшись к себе в каюту, я открыл словарь. Но и там толкование этого слова – национализм – было таким же мудрёным, что и объяснение Тер Хаара, и не давало удовлетворительной картины. Не было там ни малейшего сходства с тем величием, которое он приписывал восстанию филиппинцев против Испании и Америки.

Не долго я записывал высказывания Тер Хаара: от этого занятия меня отвлёк его посланник, что принёс мне журналы Indische Gids и Forschung und Prüfung*. С их помощью, казалось, Тер Хаар хотел продолжить наш разговор.

Только потому, что журнал был на немецком языке, который я увидел впервые в жизни, я открыл его первым. В нём вообще не было иллюстраций. И хотя мой немецкий был ужасен, там имелась статья о Филиппинах. Именно эта статья и заставила меня распутывать её смысл. Это было не просто сложно. Сбившись с толку и запутавшись в том, что я недавно пережил сам, я почувствовал, что вся эта неразбериха превратилась в полный хаос, так что создавалось ощущение, что распутать всё снова уже не получится.

С другой стороны, именно пережитое мной облегчило понимание некоторых вещей. Если бы пережитые мной события помогли моему воображению представить Филиппины, то это выглядело бы так: … получившие образование филиппинские туземцы возлагали надежды на либеральные круги в Испании – точно так же, как я надеялся на истинных голландских либералов в Нидерландах. Да, именно там, в Европе,

* Indische Gids (голланд.) – «Путеводитель по Индии». Forschung und Prüfung (нем.) – «Исследования и испытания».

где апогей человеческого величия и таланта хранился и лелеялся, точно в музее. У тех туземцев были прекрасные мечты: о том, что однажды испанцы от избытка душевной щедрости назначат их членами испанского парламента, наградят их гражданскими правами – как подданных Испании, и они почувствуют, что могут сделать что-то хорошее для своих соотечественников у себя на родине.

И одна вещь, которую я смог усвоить – базовое понимание, – это то, что небольшая группа людей, питающих подобную великую мечту, развивала её, пытаясь воплотить в жизнь и приглашая других людей присоединиться к ним и мечтать о том же путём издания собственной газеты. Газеты! Туземцы на Филиппинах издавали свою газету. Называлась она La Solidaridad*. И стоял за ней лидер – образованный туземец, доктор Хосе Рисаль.

Думаю, что не ошибусь, если представлю его себе высоким, стройным человеком, с пышными бакенбардами, усами и густыми бровями. Однако это не так важно. Важнее то, что испанские колониальные правители на Филиппинах прокляли его и приняли против него меры. Я неизбежно представил себе обстановку у нас, в Ост-Индии. Тут никогда не было ничего подобного. Не было даже признаков, что так когда-нибудь будет. Бедный Трунодонгсо: он собирался бороться с парангом и мотыгой в руках, в то время как даже Рисаля так легко растоптали. Всё ещё питая надежды на щедрость испанцев, он продолжал пытаться воплотить мечту в реальность, основав Филиппинскую Лигу – La Liga Filippina. Но колониальные власти Филиппин по-прежнему питали к нему вражду.

Мне было известно, что мои заметки никого не заинтересуют, но иного выбора, кроме как продолжать вести их, не было. Почему? Потому что всё это составляло также и часть моей собственной жизни. Ох уж эти знания! Откуда знать тому же Трунодонгсо, что по соседству с нами есть такая страна, как Филиппины? Знания, что я обрёл после чтения этого журнала, сделали Филиппины частью моего мира, пусть даже и в виде идеи. Чудо познания в том и заключается, что, не видя воочию, оно даёт возможность людям узнать широту мира: его богатство, глубину, высоту, чрево и даже его язвы.

А Рисаль по-прежнему мечтал обо всей Европе, говорилось в журнале. Но власть Европы была подобна чудовищу-великану, который сколько бы ни ел, становился только голоднее. Невольно я вспомнил жадного великана из историй театра ваянг наших предков – Буто Иджо.

Другие же группы образованных туземцев на Филиппинах уже давно потеряли доверие к испанским колониальным властям. Они взялись за орудие и подняли восстание. Бедняга Трунодонгсо и его друзья: они не знакомы с географией и рассчитывали на то, что если смогут избавить Туланган от господства сахарного завода, то одержат победу навсегда. Однако Рисаль вызывал ещё больше жалости, чем Трунодонгсо: когда его друзья взялись за оружие, сам он по-прежнему мечтал о щедрости испанских колониальных властей на Филиппинах. То же самое было, и когда его арестовали и отправили в ссылку. За несколько дней до вынесения ему смертного приговора он всё ещё призывал своих соотечественников-филиппинцев, взявшихся за оружие против угнетателей, прекратить борьбу, бросить оружие и позволить угнетателям растоптать себя. Он ещё более жалок, чем Трунодонгсо. И это он – Рисаль! Труно проиграл из-за своего невежества. Рисаль – из-за неверия в свои знания…, из-за совести своего разума.

Вспыхнула филиппинская революция, целью которой было изгнать испанцев с Филиппин. Моё воображение рисовало, как образованные туземцы ведут своих неграмотных соотечественников вроде Трунодонгсо для нападения на испанские гарнизоны – такую войну не изобразить на подмостках театра ваянг. Это даже не укладывалось в мои фантазии. Руководили ими не отдельные личности, а настоящий дух сопротивления, представленный в их организации, Катипунане. Во главе высшего руководства её стоял Андрес Бонифачо. Произошло всё это семь лет назад. Бедный Трунодонгсо – ему ничего не известно о таком виде лидерства. И бедный я, который узнал об этом всего несколько часов назад. Десятки тысяч филиппинских туземцев подняли на борьбу весь народ. И они сопротивлялись. В моём воображение вся

* La Solidaridad (исп.) – «Солидарность».

земля пришла в движение и сотрясалась. Люди со всех ног мчались из своих домов, чтобы принять участие в сражении. В сражении не на жизнь, а на смерть. Испанцев начали вытеснять и давить. И туземцы Филиппин избрали себе первого президента: Эмилио Агинальдо. 1897 год! Первая республика в Азии!

Они следовали по французскому шаблону. Не удивительно, что Хоу А Со был так пламенно увлечён Филиппинами. Он всё ещё находился на стадии воззвания к своему народу, подобно Рисалю, тогда как собственная его страна страдала из-за американцев, англичан, французов, немцев, японцев, к тому же была иссушена засухой с севера до юга и с востока до запада. Он тоже умер, как и Рисаль. А этот яванец – он ещё ничто и никто.

Филиппинская революция была в смятении и замешательстве по вине предателей, желавших денег больше, чем свободы своей страны и народа. (Для меня это – ещё одно базовое знание). Терпящие поражение повстанцы приняли протянутую им руку дружбы Америки. Их боевые корабли, шедшие на Филиппины, разбили испанский флот. Филиппинцы сотрудничали на суше с ВМС США. Ничем это не отличается от историй из репертуара театра ваянг. Я впервые услышал, как гремят пушки в день коронации королевы Вильгельмины. Но в своём воображении слышал тысячи пушечных взрывов, которые гремели на территории Филиппин и в казармах испанцев. Даже воздух был чёрным из-за шлейфа дыма. Смерть приходит под шум и рёв, в отличие от тихого угасания жителей деревень к югу от Тулангана, задушенных эпидемией оспы, что воочию видела Сурати. Какая большая разница между резнёй с шумом и криками и удушением в объятиях оспы!

Однако неискушённые филиппинцы в конце концов были обмануты Америкой. В сражении 13 августа 1898 года – показном – между Испанией и Америкой, подобно показной битве между двумя древними яванскими царствами – Матарамом и Сурапати – Испания проиграла, а Америка выиграла. Но настоящее поражение потерпели филиппинские патриоты: они избавились от Испании, но попали в руки американцев – своих новых хозяев. В этом для меня был урок: «белая» сила была везде и всюду одинаково жадной… Жадность! Жадность! Это уже не слово, а понятие, связанное с моим разумом как основа. Но всё же это лучше, чем война, убийства, разруха, особенно война без надежды на победу, как было в Ачехе, на Филиппинах и в случае с Трунодонгсо. Нет, искуситель Тер Хаар, мне ещё понадобятся европейские учителя, в том числе и ты. Только собственной силой мы можем противостоять тебе, Европа.

***

Цепи «Остхука» заскрипели, когда спустил якорь близ Семаранга. Наступила ночь. На суше и на море мерцали огни ламп. А вверху на небе мерцали звёзды, превращаясь на поверхности моря в светящиеся рябящие жёлтые полосы. Тер Хаара не было видно ни на палубе, ни в столовой. Тогда я отправился к нему в каюту. Но и там его не было, лишь его вещи были аккуратно собраны и упакованы.

Из громкоговорителей прозвучало объявление: любой пассажир, не сходящий на берег в Семаранге, может совершить прогулку на берегу продолжительностью до четырёх часов, начиная с восьми утра следующего дня. Остальные пассажиры, направляющиеся в Семаранг, могут сойти уже сейчас.

Я воспользовался случаем, чтобы пройтись и посмотреть на пассажиров, высаживающихся на берег. У ступеней трапа, спущенного с корабля, я обнаружил Тер Хаара: он как раз беседовал с ещё одним европейцем. Тер Хаар первым заметил меня:

- Господин Макс Толленаар, позвольте представить вам моего друга из De Locomotief!

- Питер, – представился тот.

Тер Хаар рассказал ему обо мне в связи с S.N.v/d D.

- О, оказывается, господин Макс Толленаар, вы ещё так молоды! Я думал, что вы примерно среднего возраста. В ваших статьях много мудрости.

- Мы сейчас сойдём на берег, менеер, – сказал Тер Хаар.

- Вы завтра прогуляетесь по берегу? – спросил Питерс.

- Конечно.

- Хорошо. Не уходите, пока мы не вернёмся за вами, – сказал Питерс. – Вам непременно следует посетить редакцию нашей газеты. Как знать?

Они сели в весельную лодку и помахали мне рукой. Вскоре после этого немногочисленные пассажиры, следующие до Семаранга, сошли на берег.

- Эх, господин Минке, – с упрёком сказал кто-то, стоящий рядом со мной.

Я обернулся и увидел полицейского офицера, чистокровного европейца.

- Я не ошибся? – спросил он. – Вы ведь господин Раден Мас Минке? Офицер Ван Дуйнен. Как проходит ваше путешествие? Приятно?

Руку мне он не протянул. Я надеялся, что он не увидел моего удивления.

- Очень приятно, менеер. Я впервые на корабле.

- Вас не укачивает?

- Нет. Погода ясная и хорошая.

- Отлично. Вы не сходите на берег, менеер?

- Завтра, сударь, как и говорилось в объявлении.

Моё сердце при этом подозрительно забилось. Не может быть, чтобы он узнал меня без каких бы то ни было оснований. Или, может быть, Трунодонгсо открыл рот во время допроса? Труно, да, тот самый Труно. Кто знает, что он там разболтал.

- Желательно сделать это прямо сейчас, менеер, – посоветовал он, наводя меня на ещё большие подозрения.

- Весьма сожалею, сударь, но мне по-прежнему требуется отдых.

- Вы, сударь, можете отдохнуть и в отеле.

- Спасибо, сударь, нет.

- Я не шучу с вами. Где ваши вещи? Спускайтесь на берег.

Верно. Трунодонгсо нарушил своё обещание. Мне стало ясно, что этот полицейский офицер собирается арестовать меня. Я машинально пошёл в свою каюту. Он – следом за мной. Я сложил все свои вещи в чемодан. Он мне помог.

- Вы умудряетесь делать записи даже в путешествии, менеер?

- Видимо, вам требуется моё присутствие на берегу? – спросил я.

- Да, сударь, – и он показал мне бумагу с ордером о высадке на берег. – Вы и сами можете видеть. Я здесь не для того, чтобы похищать вас.

- Но я следую в Батавию, а не в Семаранг.

- У вас ещё будет время поехать в Батавию. Почему вы не сели в поезд? Путешествие через юг намного более потрясающее.

Он стал относиться ко мне подозрительнее. Я не ответил ему, сделав вид, что не расслышал. Взяв свой чемодан и сумку, я вышел, оставив корзину с завтраком в каюте.

- Позвольте мне помочь вам, – сказал он и взял мой чемодан. – Нет у вас на складе в трюме тяжёлого багажа?

- Нет, сударь.

- Мы спустились по лестнице на глазах у многочисленной толпы, словно на борту только что арестовали молодого преступника.

- Я сделал что-то не хорошее, сударь?

- Я и сам этого не знаю, менеер. Но не беспокойтесь. Не думаю, что вам есть о чём беспокоиться.

- Как со мной могут вот так обращаться? Я ведь Раден Мас! Да вы это и сами знаете.

- Именно поэтому встретить вас и приехал полицейский офицер, начальник полиции.

- Встретить меня?

Разум мой метался в догадках. В итоге я никак не мог избавиться от мысли о Трунодонгсо. Надо мной замаячили новые проблемы. А значит, в газетах снова появятся новости. Какие же страдания они причинят матушке! А я ведь ещё ничего не дал тебе, матушка. Так всегда со мной случается. В прошлый раз, когда меня встречал полицейский агент, батюшку назначили бупати. Сейчас за мной приехал уже сам начальник полиции, но конечно, никто не назначит батюшку генерал-губернатором Нидерландской Индии.

На берег нас доставила специальная лодка. Уже ожидавшая нас на пристани губернаторская повозка повезла нас в…

- А куда мы направляемся?

- Не следует вам об этом беспокоиться.

И повозка привезла нас в отель…

- Это лучший отель в Семаранге, менеер, – сказал он.

Город Семаранг тем временем крепко спал в свете уличных газовых фонарей, расставленных вдоль главной дороги. Он не шутил, как оказалось: мы вошли в самый большой отель Семаранга.

Здесь нас обслуживали очень вежливо. Мне дали двухместный большой номер. Не могу сказать, что он был плохим. Пожалуй, даже красивым.

- Ну, господин Раден Мас Минке, оставайтесь здесь и ведите себя хорошо. Не выходите и не покидайте отель, пока за вами не приедут.

- Да что на самом деле происходит? Почему со мной так обращаются?

- А разве с вами обращаются недостаточно хорошо? Именно так, как в прошлый раз с вами обращался полицейский агент.

Он повторил своё напоминание перед уходом. И я снова стал пешкой в шахматной партии. И уж конечно не потому, что батюшку назначили генерал-губернатором. Конец света пока не произошёл. А может быть, его наградили Львиным крестом за заслуги? Ладно, теперь мне следует подумать о Трунодонгсо. Или, может, о Роберте Сюрхофе?

Ужин мне принесли в номер. Обслуживали меня отлично, но и не без примеси страха. Все мои вопросы оставались без ответа. Возможно, за дверью моего номера дежурил ещё один полицейский агент?

Как же я теперь скучал по Тер Хаару! Этому искусителю, провокатору, соблазнителю и распространителю идей одновременно. У меня в ушах по-прежнему гудели его слова, произнесённые шёпотом:

- Они, эти люди, господин Минке, строят свою мощь на невежестве и отсталости жителей Ост-Индии.

Ох, искуситель. Кто вы такой, господин Тер Хаар? Шпион на службе у начальника полиции? Подозрения мои лишь возросли. Всё возможно. Разве тот давний школьный отчёт о моём моральном облике, который был недостаточно хорош, не занесли ещё во все канцелярские книги государственных контор, управляемых кандидатами в госслужащие, а и заодно родственниками бупати? Лично я ничего не мог поделать, чтобы защитить себя от этих канцелярских книг или от молчания начальника полиции.

Остаток ночи я провёл, моргая глазами и лёжа на необычайно мягком и удобном матрасе. В четыре часа утра стук в дверь разбудил меня. Сердце моё забилось, точно большой барабан при мечети во время праздника Ид Аль-Фитр. Рядом с моей кроватью прямо передо мной стоял полицейский агент первого класса, метис. Коротким кивком своей одеревеневшей шеи он дал мне понять: мне пора собираться, принять душ, позавтракать и отправляться, хотя из его рта не вырвалось ни звука.

Я же точно ягнёнок, потерявший мать, делал всё, что он жестами рук и шеи велел мне.

Затем за мной пришёл начальник полиции Ван Дуйнен. Без лишних слов мы отправились на железнодорожную станцию. В пять утра поезд двинулся в направлении юго-запада. Это была моя первая поездка в центральные районы Явы. Почва тут была сухой и неплодородной, какого-то серого цвета. Мимо проносились длинные мосты, широкие русла рек с жёлтой водой, холмы.

Локомотив устало пыхтел и двигался в направлении Ворстенландена*, мимо складов с индиго, сахаром, какао, табаком, рисом, корицей – собственности европейских землевладельцев.

Локомотив! Локомотив! Локомотив! Он пыхтел и беспрестанно напоминал мне о себе. Ло-ко-мо-тив! Безумно шурша по рельсам, выплёвывая в воздух чёрный дым и звеня свистком, он будил всех ото сна, как будто объявил себя великим и самым могучим существом на свете.

Тер Хаар не повторял чужих клише: именно этот локомотив вдохновил газету Semarangsch Nieuws en Advertentieblad** сменить своё название на De Lokomotief. Все помнят эту дату: 1862 год. Однако с этим Тер Хааром всё было иначе: у него имелась собственная история:

- Э-эх, господин Минке, когда принц Дипонегоро потерпел поражение, принудительной системе насаждения определённых сельхозкультур удалось добиться больших успехов в Ворстенландене. Не так ли, сударь? Разве в нашем цивилизованном мире только в одном Ворстенландене из крестьян можно выкачать всё, что у них есть, чтобы потом выкинуть их самих, как мусор? Именно в тех местах голландские владельцы крупного капитала конфисковали землю у крестьян, чтобы стать землевладельцами. Не так ли? Ну, разве так не было? А когда их склады переполнились и уже не могли принимать индиго и сахар для экспорта в Семаранг, то что? А также склады помещиков-аристократов. Что тогда? Тогда-то вопрос транспортировки в Семаранг и стал проблемой. Вы наверняка ещё не слышали эту историю.

Я ответил, что, конечно, нет.

- А почему? Да потому, что вся эта анекдотическая ситуация имеет отношение к одной крупной шишке, господин Минке: министру по делам колоний, меестеру Боду. Он отправил на Яву верблюдов. Да, настоящих верблюдов, господин Минке, почти четыре дюжины. Вот несчастье, господин Минке! Во время эксперимента по транспортировки индиго проблем не возникло. От Ворстенландена до Семаранга эти животные шагали в ряд с торжественным видом, словно караван философов, выполняя свою обязанность.

* Ворстенланден (голланд.) – четыре королевства на Яве, в том числе Суракарта и Джокьякарта.

** Semarangsch Nieuws-en Advertentieblad (голланд.) – «Новости и реклама Семаранга».

Но однажды в фортах Унгарана и Семаранга наступил дефицит риса. Тогда поведение верблюдов, присланных с Тенерифе, изменилось. Вы ведь не забыли ещё, где находится Тенерифе, менеер? На северо-западе Африки. Что ж, спустя неделю перевозки риса эти эмигранты с Канарских островов утратили всю свою серьёзность. Они начали кривить морду, так как не выносили запаха риса, что везли на спине. Они то и дело оборачивались назад, спотыкались о каменистую дорогу, падали и калечились, сталкиваясь друг с другом. Спустя две недели после перевозки риса ни одно из этих животных уже не могло встать на ноги. Некоторые падали прямо на дороге, другие – в загоне, не в силах больше стоять. У яванских раджей не было ничего, кроме собственного величия, да гаремов. Ни лошадей, не коров, ни буйволов – никаких вьючных животных. И тогда меестер Бод отправил на Яву ослов – в количестве, что в десять раз превышает число погибших верблюдов. И тот батальон ослов вёл себя по-другому, господин Минке. В первый месяц они просто уныло шли по дороге Ворстенланден-Семаранг, навьюченные мешками. На второй месяц они уже брели, высунув язык, пока тащили сахар. А на третий месяц, везя индиго, они начали чихать. В итоге все они тоже погибли. Никто ещё не ворчал так же сердито, как европейские землевладельцы из Ворстенландена. И наконец, господин Минке, они остановили свой выбор на железных колёсах. На локомотиве. И снова они конфисковали земли.

И вот теперь этот локомотив – первый на Яве – тянул мой вагон в Ворстенланден, к месту складирования индиго, сахара и всех других видов товаров, необходимых для комфорта европейцев.

Ван Дуйнен по-прежнему молчал. Он был занят сборником стихов на малайском, поэмой Анг И Тонга «Прибытие принца Фредерика Хендрика в Амбон». Газета «Свет Явы», лежащая у него на коленях, оставалась нетронутой. Мне он её также не предложил. Теперь я видел собственными глазами: голландцы тоже читают книги и газеты на малайском. Мои мысли не желали сосредотачиваться ни на чём. Да и охоты читать тоже не было. Мой разум всё ещё блуждал в поисках отгадки того, что со мной вскоре случится.

В тот вечер Ван Дуйнен был достаточно любезен, забирая меня из отеля. Он нанял для меня карету-милорд*, в которой провёз по Суракарте и много разглагольствовал о том, что это – культурный центр Явы и ещё о том, как ему нравится жить здесь.

Полагаю, я понял, почему ему так нравится здесь. Тер Хаар тоже говорил об этом:

- Вот, менеер, Суракарта – центр вашей культуры, тут находятся сто десять крупнейших плантаций, принадлежащих европейцам. Вы только представьте это себе, представьте! Откуда взять крестьянам подходящую для своих нужд землю? Вы знаете, что это значит? Это рай для белых плантаторов, рай для любого белого человека, вроде меня. – За этим последовал его хохот, а затем, – не так ли? Да? А ваши соотечественники, сударь, за исключением высокородных аристократов и нескольких успешных купцов, ничего не получили. Им приходилось всё больше и больше пресмыкаться, чтобы получить щепотку риса.

Указательный палец Тер Хаара неявно ткнул меня в лоб: мол, с кем тебе теперь говорить? По-прежнему с такими, как Ван Дуйнен? С теми, кто может приятно проводить время, откинувшись на подушки вашей культуры и цивилизации?

Улицу освещали электрические фонари. Керосиновые лампы – у входа в каждый переулок, у коробейников, расположившихся вдоль дороги. Фонари, фонари, фонари. Они были повсюду. Крошечные, мерцающие, тусклые. Прости меня, матушка, я не только не отвечал на твои письма, и но и не смог угодить тебе. Не смог я пока стать таким, как ты хотела, даже если и желание у тебя такое простое, – чтобы я писал по-явански. Разговаривай с яванцами, – советовал мне Жан Марэ. И Коммер тоже, конечно. Но я вижу только эти малюсенькие лампы, матушка.

Поезд снова возвращал меня в Сурабайю. По дороге Ван Дуйнен молчал. Задремав, он покачивал головой, но внезапно проснулся и удивлённо пробормотал:

* Карета милорд – роскошная конная повозка, представляющая собой четырёхколесную открытую повозку без дверей с убирающейся крышей от дождя, скамейкой для двух человек и часто складной скамейкой, чтобы пассажиры могли управлять ей, особенно при неторопливом движении.

- Сударь, вы выглядите каким-то бледным. Вы больны? Простудились?

- Нет, – ответил я, покачав головой. – Наверное, слишком устал.

- Так вот почему вы сделали выбор в пользу корабля?

- На корабле? по крайней мере? можно прогуляться и принять душ.

- Для дальней поездки корабль и впрямь лучше; повозка ему уступает. – Тон его стал более приветливым.

Однако у меня самого пропало желание потешить его дружелюбие. И потому я намеренно сделал вид, что мне хочется спать и сомкнул веки, съёжившись в углу.

В пять часов дня поезд прибыл на станцию Сурабайя. Нас подхватил правительственный экипаж и направился прямиком… куда? В Вонокромо? Мне были знакомы все окрестные достопримечательности, так что даже не было нужды подмечать их.

И вдруг мы увидели перед собой группу людей, перекрывших дорожное движение. Наша повозка вынужденно остановилась. Ванн Дуйнен высунулся наружу, удивлённо глядя на ту группу, что заблокировала улицу. Прозвенел звонок клаксона из нашей повозки. Но на тех людей это не подействовало: они не хотели освобождать дорогу. Ван Дуйнен поднялся со своего места. Лицо его сияло.

- Взгляните, сударь!

Ради приличия я последовал его приглашению. Перед нами оказались… что это? О боже! Это же были велосипеды, да, настоящие велосипеды! Дорогу перекрывали четверо европейцев, которые держали друг друга за плечи. Каждый медленно крутил педали на своём велосипеде. Мне уже приходилось много раз видеть эту чудесную двухколёсную машину. Транспорт, что был сейчас передо мной, выглядел очень хрупким на вид, так что казалось, что его можно было согнуть, разобрать и бросить куда угодно одной рукой. Тонкий, высокий, на хлипких колёсах.

Зато собравшаяся вокруг публика была поражена, видя, что сами эти «всадники» не полетели вниз головой.

Те четверо европейцев выглядели совсем юными, прямо-таки моими ровесниками. Они время от времени поднимали руки высоко вверх, чтобы показать, что они могут держаться и без рук, пока крутили ногами педали, и весело пели все вместе. Не падайте! Европа в очередной раз продемонстрировала свои чудеса.

Впереди них шёл юноша-индо и выкрикивал через громкоговоритель по-малайски:

- Вот, что называется аэро-повозкой, господа, или велосипедом. Это оригинал немецкого производства. Он проворный и быстрый, как ветер. Сам ветер помогает всадникам не падать. Они уверенно сидят в седле. Ноги начинают медленно крутить педали и,… всадники и повозка летят стрелой. Может купить любой: наличными или в рассрочку в фирме Колленбергер, улица Туджунган. Совсем недорого, господа. Он несётся так же быстро, как лошадь. Ему не нужна трава, не нужна конюшня. Всего четверть часа занятий, и вы, господа, наверняка научитесь ездить верхом и сможете путешествовать куда угодно. Это гораздо удобнее и практичнее лошади. Господа, этот транспорт никогда не портит воздух, не оставляет за собой навоз. Ему не требуется питьё. Оригинальное немецкое производство. Вы можете взять его прямо в дом. Он никогда не потеет.

Правительственный экипаж, в котором мы ехали, свернул на обочину, уступив дорогу медленно подъезжающим демонстрантам. Пешеход снова объявил:

- Фирма Колленбергер также даёт уроки езды на велосипеде. Всего один тали*! Не упустите свой шанс.

* Тали – монета достоинство в 25 центов.

Это самоё надёжное транспортное средство в современную эпоху. Можно посадить впереди себя жену, а сзади – ребёнка. Могут ехать сразу три человека и объездить весь город – без устали и бесплатно. Они проехали мимо, и наш экипаж вновь влился в двигающийся поток.

- Психи! – прошипел Ван Дуйнен. – Мир сошёл с ума. – И внезапно он рассмеялся. – Два колеса! Вы только вдумайтесь: всего два колеса! В наше время их становится всё больше. Психи! После одного столкновения все трое упадут, включая жену и ребёнка. Кто захочет покупать такое транспортное средство? Этот велосипед как безмозглая саранча только преграждает дорожное движение. – Он снова засмеялся, видимо представив себе людей, свалившихся с велосипеда посреди дороги. – Вы тоже слышали это, сударь? – обратился он ко мне в ещё более приподнятом духе. – Он сказал, что это лучше, чем лошадь. А может ли подобная штука перепрыгнуть через овраг? Может ли взбираться по холмам? Может ли плавать? Психи! Да, несомненно, это лучше, чем лошадь, если всё, о чём вы беспокоитесь, это то, что она не ест, не пьёт и не оставляет за собой навоз. – И он снова засмеялся. – А ещё эта штука и ржать тоже не может.

Я уселся на своё место и опёрся на спинку сиденья. В нескольких статьях и журналах в Нидерландах высмеивались молодые женщины, которые недавно сели в седло велосипеда. Это неприлично, говорилось в них. Если подует ветер, рассуждали авторы, то все глаза обратятся на этих женщин, так что велосипеды не только поощряли грех, но и несчастные случаи! Во всём новом таится проблема, и поднимают её самые настоящие озорники. И как только всё это начинается, весь мир выстраивается позади и следует за ними. Те молодые женщины взяли и начали разъезжать на велосипедах перед почтенной публикой, просто так, без определённой цели.

Нидерланды и всю Европу охватила настоящая лихорадка этих двухколёсных видов транспорта. Я до сих пор помню специальный раздел в другом журнале, посвящённый велосипедам: противодействие прогрессу есть не что иное, как атака Дон Кихота на ветряные мельницы. Если женщинам начали нравиться велосипеды, почему бы не сделать для них специальную версию? Так, чтобы ветер нельзя было больше делать козлом отпущения. Или считается, что мир принадлежит мужчинам?

После велосипеда моё воображение перенеслось на Нидерланды, а оттуда уже – к Аннелис. Теперь она лежала в земле. У неё не было возможности увидеть, как эти двухколёсные транспортные средства множатся на земле её предков. Если бы она не была убита горем, то уже в этом году вышла бы из-под опеки и могла бы вернуться на Яву, где мы могли бы быть снова вместе.

Почему я должен помнить о ней? И почему мысли о Нидерландах всегда напоминают мне о ней? Она выбрала гибель сама, без меня. Она сделала свой выбор и теперь уже, лёжа в голландской земле, никогда не увидит бушующие там волны женской эмансипации, прокатившиеся по всей стране: эмансипации на велосипедах.

Теперь и мой разум представляет себе всё величие эмансипации, оставив Аннелис одну в её могиле. У тебя не будет никогда возможности услышать этих знаменитых голландских феминисток, Анн. Человечество рухнет без женщин, говорят они. Почему женщины должны быть только субстратом жизни? Почему среди их детей, появившихся на свет мужчинами, существуют такие сильные возражения против появления женщин на публике? Почему в Нидерландах до сих пор не дают возможности женщинам стать министром или членом парламента, Tweede Kamer, хотя самой этой страной два раза подряд правили женщины-монархи?

Ох, современный мир! В чём твоё подлинное благословение? Прогнившее наследие старого мира до сих пор не искоренено: туземцам не позволено быть равными с европейцами, не говоря уже о том, чтобы превосходить их. Они всегда должны проигрывать и нести поражение. Европейцы также соперничают друг с другом: либералы против нелибералов, либералы против либералов, а теперь ещё и женщины против мужчин – таково проявление женской эмансипации в Европе. И это современная эпоха, время победы капитала? Новые машины и изобретения не могут дать ответ. Люди по-прежнему такие же, как раньше: сложные, запутанные теми же страстями, что и в прошлом, в эпоху героев ваянга.

Как оказалось, я заснул в правительственном экипаже. А проснулся, когда повозка остановилась. Когда я спустился вниз, у меня было такое ощущение, что пейзаж вокруг мне знаком. Да, всё верно: повозка остановилась у ворот дома ньяи Онтосорох в Вонокромо. Что было на уме у этого начальника полиции? Сердце моё заколотилось: Трунодонгсо! В конце концов, это связано с теми событиями в Тулангане.

Ньяи Онтосорох вышла из дома и поприветствовала меня улыбкой. Нет, эта улыбка не могла иметь ничего общего с Трунодонгсо.

- Мефрау, – сказал Ван Дуйнен. – Я вернул господина Минке и теперь уезжаю. Господин Минке не должен покидать это место в соответствии с распоряжением прокурора. Моё почтение, – сказал он по-малайски и снова укатил на своей повозке.

- Входи, сынок. Пусть кто-нибудь ещё займётся твоим багажом. Не сердись и не разочаровывайся. Ты выглядишь таким усталым. Я понимаю, через какие трудности тебе пришлось пройти. Ты хочешь поскорее забыть своё прошлое. Но, как оказалось, это ещё не конец, – сказала мама. – Тем не менее, и этот дом, и я – часть твоего прошлого. Ну, давай же, улыбнись и присядь.

- Что на этот раз, ма? Трунодонгсо?

- Он не доставляет никаких проблем.

- Роберт Сюрхоф?

- Нет.

- Тогда что теперь, ма?

- Не будь таким мрачным, сынок. Ты не единственный, кто испытывает подобный дискомфорт. И я, и все, кого мы любим. Надеюсь, это в последний раз,

и больше подобных инцидентов не случится. Прости, сынок, приношу тебе тысячу извинений. Мы все хотим быть счастливы. И если этого не происходит, и вместо него приходит несчастье, то прости. Прими-ка сначала душ, а потом мы сможем нормально обо всём поговорить.

Я кинул взгляд на переднюю: там ничего не изменилось. Портрет ньяи по-прежнему висел на месте прежней картины с изображением бывшей королевы Эммы.

- Прошло всего два-три дня с тех пор, как ты уехал. Почему ты выглядишь таким чужим? Но извини, тысяча извинений. – И она ушла в свой рабочий кабинет.

15

В этом семействе что-то произошло: кокетливая красотка Минем теперь жила в главном доме. Та самая доярка Минем! И сейчас она как раз мыла пол. Я уже на расстоянии мог заметить блуждающий взгляд в её глазах.

И когда я подошёл ближе, то мог услышать её мягкое, игривое приветствие:

- Молодой хозяин прибыл.

Я сделал вид, что не заметил этого и направился прямиком в ванную.

Бедная мама. Видимо, после моего отъезда вам стало так одиноко, что вы даже поддались воле Минем. Или вам просто хотелось быть поближе к своему внуку? Вам захотелось смириться со своей участью?

Ближе к ужину, когда я сидел и читал газету, вошла мама с ребёнком Минем на руках:

- Это Роно, сынок.

- Сын Минем, ма? – и я отложил в сторону газету.

- Сын Роберта и мой внук, – сказала она, и глаза её засияли. – Это значит, что мой род не прервался, сынок. Хотя на самом деле я питала надежды на то, что у тебя будет ребёнок. Но что поделаешь!

Видя, что я по-прежнему в замешательстве, она начала объяснять:

- Это и правда сын Роберта. Погляди на его глаза! Это же глаза его деда! Сам Роб это подтвердил.

- Роб! – воскликнул я.

- Да, это его последнее и заключительное письмо.

- Последнее и заключительное?

- Он умер, Минке. Роб умер. От венерической болезни. В Лос-Анджелесе.

- В США?

Она кивнула.

- Как далеко!

- Этот ребёнок никогда не увидит своего отца, – голос мамы был обращён скорее к самой себе, чем ко мне: тихий, тяжёлый.

Я понял её и опустил голову. Оба её ребёнка умерли в молодости с разницей в несколько месяцев. Ещё раньше Роберта умерла любимая лошадь Аннелис: она была в таком же плачевном состоянии, что и её хозяйка.

На мгновение я представил себе кончину этой лошади. Конюху не удалось утешить сердце этого животного. Каждый день мама проводила по две-пять минут, чтобы поговорить с ней, как это делала Аннелис. Она лениво принимала угощение – свой любимый сахар. Со временем всё больше худела. Наконец ветеринар заявил: надежды больше нет. Животное больше не могло стоять на ногах; возможно, так же, как и сама Аннелис, и лежало на полу конюшни, не желая даже поднимать голову.

За день до отъезда в Сидоарджо мы с мамой разбирали дела в конторе. Было девять часов утра, и ньяи спросила меня, который сейчас час. На часах было девять минут одиннадцатого. Она закрыла уши и через полминуты откуда-то с заднего двора раздались выстрелы. Два раза. Мама опустила руки и вновь продолжила свою работу. Я спросил её, что это было, и она ответила, что это Бавук. Лошадь Аннелис, Бавук, которую пристрелили.

Бавук, эта лошадь, как оказалось, тоже была членом семьи Меллема.

И вот теперь появился Роно.

- С моими детьми покончено. Мне нужен Роно, этот малыш.

Я вопросительно посмотрел на ньяи, и она начала рассказывать историю медленно, как будто пробиралась на ощупь в ночном мраке. И история её оказалась не так проста.

Пока корабль «Остхук» вёз меня в Семаранг, из Лос-Анджелеса, США, пришло письмо от Роберта Меллемы. В тот же день ньяи отнесла это письмо в прокуратуру как доказательство по прежнему делу А Чжуна. Её там тепло приняли, а само письмо отдали двум писцам для переписывания. Маму попросили проверить, совпадают ли те две копии с оригиналом. Оригинал прокурор оставил для себя.

Затем мама направилась в полицию, чтобы попросить помочь связаться с Робертом Меллемой. И так уж вышло, что на кучерском кресле в коляске оказался Дарсам. Во дворе полицейского участка что-то произошло. Словно по сюжету пьесы, составленной драматургом, в том дворе находился толстяк, известный также как Бабах Конг.

- Толстяк! – воскликнул я и даже привстал со стула.

- Оказалось, что он первоклассный полицейский агент.

- И что тогда сделал Дарсам?

- Сам толстяк предупредил Дарсама, чтобы тот держал язык за зубами относительно той стрельбы.

- А Дарсам? Как же Дарсам? – спросил я нетерпеливо.

- Дарсам выпрыгнул из коляски и последовал за мной в участок, где сообщил обо всём. Полицейский, занимавшийся моим делом, также удивился, услышав этот отчёт. Он приказал своим помощникам позвать этого уже не толстяка и даже не Бабаха Конга. Как выяснилось, его звали Джан Тантанг.

Я не мог представить себе, в каком замешательстве тогда была мама, да и сам не представлял себе эту запутанную драму в двух актах, разворачивающуюся на сцене.

- И прямо в нашем присутствии Джан Тантанга допросили, – продолжила мама. – Как оказалось, никакой он не лоточник, а первоклассный полицейский агент. Он смешанных кровей: и голландских, и менадских*.

- Он признался, ма?

- Признался уже во время первого допроса.

- И опять состоится суд, ма?

* Менадо (или Манадо) – Столица индонезийской провинции Северный Сулавеси, торговый центр сельскохозяйственного и рыболовецкого района, известный центр дайвинга. Город расположен в гористой местности на берегу одноимённой бухты, имеет в своём составе 9 районов. Бывшая голландская провинция на Сулавеси (тогда – Целебесе), Менадо был главным городом, имевшим самостоятельный статус одноимённого кабупатена (резидентства), основан в 17 веке. Это важный порт, из которого экспортируют кофе, золото, черепах. Большинство жителей — христиане.

- А как иначе?

Роно что-то пробормотал в своей переноске. К нему подошла Минем и взяла, чтобы покормить молоком. Унося его, она метнула острый взгляд.

- Вот так-то, сынок. Тут действительно много чего произошло. Вчера сюда приходил полицейский и принёс телеграмму из Лос-Анджелеса: адрес Роберта найден. Только адрес. Сам же он умер четыре месяца назад.

- Ма!

- Да, так уж сложилось. Что должно было произойти, то и произошло. – Она назвала мне месяц и число – это совпало с тем днём, когда ветеринар пристрелил лошадь выстрелом в голову.

- Я скорблю вместе с вами, ма.

- Он добрался до того места, в которое так стремился попасть. И думаю, что так даже лучше. По крайней мере, сбылась его мечта: стать моряком и объездить весь мир.

Эта необыкновенная женщина не выказала ни единого признака скорби. Я знал, что её сердце теперь ещё больше разбито. А вскоре ей предстоит столкнуться с потерей предприятия – её первого ребёнка, её чести и венца всей жизни.

- Как удивительно было узнать, сынок, что у меня есть внук, – сказала она, быстро обернувшись.

А я тем временем думал о том, что меня заставили сюда вернуться вовсе не из-за Трунодонгсо, а из-за письма Роберта Меллемы и обнаружения толстяка, Бабаха Конга, он же Джан Тантанг.

- Тебе следует прочитать копию его письма.

- Но оно не для меня, ма. Не думаю, что это нужно.

- Тебе тоже придётся выступать на суде. Так что ты должен его прочитать.

После обеда мама дала мне письмо. Я не помню всего его содержания, так как читал его лишь раз, да и в нём было множество грамматических ошибок. Но я составил его заново, и вот что у меня получилось:

Мама,

Я знаю, что ты на самом деле не простила меня. Тем не менее, я повторю это в который раз: прости меня, мама, прости своего сына, Роберта, Роберта Меллему, которому ты сама привела на этот свет.

Мама, моя мамочка, когда я пишу эти строки, то чувствую себя так близко к тебе, как, возможно, тогда, когда я был ещё ребёнком и сосал твою грудь. Но теперь, кажется, в этой груди уже больше ничего для меня нет. Вода жизни, ма, вода прощения, прекратила течь. Я знаю, ма, что умру молодым, и без твоего прощения. Когда голова раскалывается, ноет, пульсирует, а все суставы скованы и болят при движении, я заставил себя написать тебе это письмо, ма. Письмо с новостями от твоего потерянного ребёнка. Лихорадка набрасывается на меня снова и снова, зрение практически исчезло, всё как будто окутано туманом. Я уже даже и не знаю, ровно ли пишу. Но я должен закончить это письмо. Пишу я, возможно, в последний раз. Я буду писать неизвестно, сколько ещё времени, может быть, всю следующую неделю, пока больше не смогу писать вообще.

Здешние медсёстры были ко мне так добры: дали мне бумагу, чернила и ручку. Они также пообещали отправить это письмо тебе и заплатить за марки. Отправят его, как они сказали, после того, как продезинфицируют бумагу.

Сейчас, когда я пишу это тебе, возможно, в последний раз, я не прошу твоей жалости. Я молю тебя только о прощении. Я приму всё с такой же решимостью, что и ты. Поэтому не следует тебе грустить, когда я расскажу тебе о своей болезни. Я хочу поведать тебе обо всём, как ребёнок – своей матери. Не более того.

Болезнь моя подкрадывается незаметно, и с каждым днём мне становится всё хуже. Моё тело больше не имеет никакой пользы ни для меня самого, ни для кого другого. Это не более, чем груда гниющей плоти и повреждённых костей. Мне не жалко самого себя, ма. Больше мне жаль тебя, которая перенесла столько боли и столько сделала, чтобы родить и вырастить меня – человека с такой судьбой.

Позволь мне, мама, прежде всего, рассказать тебе о том, откуда у меня эта болезнь.

Я заразился «болезнью удовольствий». Подумав об этом, я догадался, что происходит всё из борделя А Чжуна. Да будут прокляты и он, и все его потомки. В то время я был ещё очень молод и неопытен. Он как-то пригласил меня зайти и предложил мне японку. Из-за этой женщины я солгал тебе, мама, в последний раз, и то была самая большая ложь в моей жизни.

Сейчас в этой больнице нет никого, кто смог бы вылечить меня. Они ничего не говорят о моей болезни, но я знаю, что означает их молчание.

Поскольку начало всей этой истории ведёт к А Чжуну, я немного расскажу о нём. Он различными путями и способами заставил меня дать расписку о том, что я проживаю в его доме, и все мои потребности – в еде, питье, ночлеге, удовольствиях – взял на себя он.

На следующий день он завёл со мной долгий разговор:

- Если господин Меллема умрёт, то вы, синьо, останетесь единственным наследником.

- Это невозможно, Бабах, у меня ещё есть младшая сестра.

Он кивнул и продолжил:

- Синьо так обескуражен только из-за своей младшей сестры?

- У меня ещё есть сводный брат от законного брака отца.

- Сводный брат? Какова его доля в вашей семье в Вонокромо, синьо? У него нет ни на что прав. Я могу помочь вам, синьо, найти хороших адвокатов, чтобы всё уладить. И вы, синьо, будете единственным наследником.

- Невозможно, Бабах.

- Единственная проблема у вас, синьо, это ваша младшая сестра. Но её легко устранить. Она просто младшая сестра.

- Может быть, папа оставил завещание.

- Нет, ваш папа не написал ни слова.

- Откуда вам это может быть известно, Бабах?

Он только засмеялся в ответ.

- Откуда вам это может быть известно, Бабах? – повторил я.

- Не волнуйтесь, всё будет улажено, и вы, синьо, станете единственным наследником.

- Может быть, скоро моя сестра выйдет замуж за выпускника HBS, и он потребует соблюдения прав своей жены как наследницы.

Бабах молчал. Затем спросил, кто этот парень и где живёт. Я рассказал, что он живёт в нашем доме, и в данный момент он связан с полицией. Он спросил, нравится ли мне будущий шурин, и я ответил, что он всего-навсего отвратительный туземец. Мне он не понравился с самой первой встречи.

- Вот как, ньо? – сказал Бабах. – Если вы, синьо, станете единственным наследником, то можете взять себе Майко в качестве любовницы. Вам не придётся делать ничего. О предприятии позабочусь я. Я всё улажу.

- Мама этого не позволит.

Он кивнул, а затем сказал:

- Ваша младшая сестра, синьо, всего лишь женщина. И мама ваша тоже всего лишь женщина, туземка. Кто они по сравнению с вами, синьо? Никто, не более, чем пни от банановых деревьев, ньо. Поверьте. Если я говорю вам, что вы, синьо, станете единственным наследником, это значит, что их обеих не будет.

- Но они есть, – возразил я.

- Да, сейчас они действительно есть. Но как знать, что будет завтра, а тем более, послезавтра? Однако всё это предприятие достанется одному вам, синьо. И вам не нужно будет ничего делать. Будет только удовольствие, а прибыль будет приходить и так, сама.

- Но ещё есть папа.

- Ваш папа, синьо, ничего не значит. Он живой мертвец, умерший ещё при жизни. Его уста и сердце ничего не стоят. Всем это известно. Жаль, но это действительно так.

- Да, – признал я.

- Сколько карманных денег вам выдаёт ньяи?

- Совсем ничего уже не даёт.

Он хлопнул в ладоши и с сожалением причмокнул губами. Однако теперь я понимаю, почему ты, мама никогда не давала мне карманных денег. Ты хотела научить меня зарабатывать деньги собственным трудом, а мне была неохота работать. Счастлива, должно быть, Аннелис, которая этого хотела и понимала цель материнского воспитания. Я был не прав, ма, и потому сожалеть теперь уже бесполезно. Ты оказалась права, ма: только собственными усилиями можно познать счастье, так что я теперь понимаю: ты – вполне счастливый человек. Ты получила это счастье, по крайней мере, от работы. Ах, что толку говорить о своих чувствах, которые не имеют никакой ценности для тебя?

Но позволь мне продолжить говорить о нас обоих, ма.

На самом деле, он предлагал мне возможность получения наследства. И каким же я был глупцом, что обрадовался его ядовитым предложениям.

- Насчёт вашего будущего шурина, ньо… Это легко, особенно если он там проживает. Сколько может стоить будущий шурин?

- Дарсам позаботится о его охране, – сказал я.

- Дарсам? Он обычный ночной сторож. Сколько платят ночному сторожу? Три ринггита*?

-Я не в курсе, Бабах.

- Ну, положим, не три ринггита. Самый щедрый гонорар составит, возможно, тридцать гульденов. А если вы, синьо, дадите ему все пятьдесят, он последует за вами и выполнит всё, что бы вы ни сказали.

Я счёл, что он прав. И он научил меня, как следует подходить к Дарсаму:

* Рингит - в некоторых странах так назывался доллар, в Ост-Индии два с половиной гульдена.

- Все ночные сторожи одинаковы, и при приличным вознаграждении готовы предать своих хозяев. Так с любым сторожем где бы то ни было. Дайте ему авансом десять гульденов,– и он достал из кармана четыре ринггита и сунул их мне. Вам ведь не по душе ваша младшая сестра и мать, синьо?

- Я ненавижу их обеих, – ответил я.

- Это ещё проще. Но сначала нужно уладить проблему с будущим шурином.

Так сам дьявол проник в меня. Однажды вечером я повстречал Дарсама около его дома. Я пригласил его пойти на склад, и он с подозрительностью пошёл за мной.

Я зажёг спичку и выложил перед ним четыре ринггита.

- Четыре ринггита. Настоящие, не поддельные, новые и блестящие, – начал я.