“Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно”
С этого предложения начинается рассказ А.П.Чехова “Скрипка Ротшильда”.
Повествование ведётся от лица гробовщика Якова (прозвище Бронза), который зарабатывает на жизнь не только делая гробы, но и играя на скрипке. Зарабатывает он, однако, немного, и постоянно думают об убытках, которые претерпевает:
“Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом”
Игра на скрипке – единственное, что отвлекает его от постоянных мыслей о “потерянной прибыли”.
Яков подрабатывает, играя в оркестре, но и там не может найти себе покой: его раздражает флейтист Ротшильд, который, по его словам, “даже самое веселое умудрялся играть жалобно”.
“Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его…”
Так он и жил изо дня в день, пока его жена, Марфа, вдруг не заболела. В этот момент, Яков, в первый раз за долгое время, вспомнил, “что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко…”
Яков отвез Марфу в больницу, но Максим Николаич, – здешний врач – решил, что:
“Пожила старушка. Пора и честь знать”
Яков был зол; он ушел, взяв под руку свою жену:
“Насажали вас тут артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пиявки пожалел. Ироды!”
Он понимал, что Марфа умирает, и, придя домой, сразу принялся делать под неё гроб.
В этот же день, она поделилась с ним воспоминанием:
“Помнишь, Яков? — спросила она, глядя на него радостно. — Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда всё на речке сидели и песни пели... под вербой. — И, горько усмехнувшись, она добавила: — Умерла девочка.”
Яков не помнит ничего такого и сетует на то, что ей всё “мерещится”.
Марфа умерла, и, возвращаясь с кладбища, на него накатила сильная тоска. Он снова вспомнил, что никогда не заботился о жене, и не обращал на неё внимание:
“А ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб, она всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и всё это молча, с робким, заботливым выражением.”
В момент его размышлений, к нему подошёл Ротшильд, и сказал, что его ждёт у себя управленец оркестром – Моисей Ильич Шахкес.
Яков проигнорировал приглашение и силой прогнал его, а сам отправился в место из воспоминания Марфы – на речку, рядом с который была верба. Он вспомнил её и подумал, как сильно она постарела.
Яков заметил, что само место сильно изменилось:
“На том берегу, где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор. По реке ходили барки. А теперь всё ровно и гладко…”
Его старые размышления вернулись:
“Он недоумевал, как это вышло так, что за последние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не был на реке, а если, может, и был, то не обратил на нее внимания? Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но он прозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие убытки!”
Яков не понимает, почему люди мешают друг другу жить, ведь, “если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.”
Ночью ему снились кошмары и стало плохо, а на утро он снова отправился в больницу, будучи уже сам пациентом. И, конечно, получил тот же ответ, что и в прошлый раз:
"Тот же Максим Николаич приказал ему прикладывать к голове холодный компресс, дал порошки, и по выражению его лица и по тону Яков понял, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь"
Яков, возвращаясь домой, размышлял, “что от смерти будет одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей, а так как человек лежит в могилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется громадная. От жизни человеку — убыток, а от смерти — польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы?”
Вернувшись домой, он увидел свою скрипку, и сердце его сжалось:
“Скрипку нельзя взять с собой в могилу, и теперь она останется сиротой и с нею случится то же, что с березняком и с сосновым бором. Всё на этом свете пропадало и будет пропадать!”
Яков вышел из своей избы и сел у порога, чтобы сыграть на скрипке. Ротшильд снова оказался рядом, желая передать послание: его ждут в оркестре, дабы сыграть на свадьбе.
Яков не стал прогонять гостя; он сообщил о своём положении, и снова заиграл на скрипке. На этот раз он заплакал, а слёзы падали прямо на инструмент.
“Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и проговорил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук.”
Этим вечером, когда к Якову пришёл батюшка и спросил – “не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха” - он вспомнил Марфу и Ротшильда, и сказал:
“Скрипку отдайте Ротшильду.”
Теперь, после смерти Якова, у скрипки появился новый владелец, который оставил ради неё свою флейту.
“Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз.”
Анализ
Этим рассказом Чехов в очередной раз доказывает нам, что он мастер драматургии; он начинает произведение с фразы, пронизанной чёрным юмором, но скрывающую настоящую трагедию.
Мы видим противоречие в поведении Якова: он, постоянно размышляя об убытках, сам винит других в скупости, - что Ротшильда (за его национальность), что “врача” в больнице, который так легкомысленно относится к человеческой жизни (жизни бедняка).
Но, как такой человек, который желает смерти другим ради собственной выгоды, которому жалко даже чая для своей жены, имеет право осуждать?
Однако
Под едкими замечаниями главного героя скрывается настоящая жизненная трагедия.
Трагедия, заключающаяся в проживании жизни с ложными ценностями.
К сожалению, он осознал это слишком поздно.
На смертном одре, потеряв всё, он завещает скрипку, которой так дорожил, именно Ротшильду - человеку, который его так сильно раздражал, но, по итогу, единственный, кто у него остался.
Я думаю, что каждый сможет сам прийти к своим выводам о произведении, желательно прочитав его полностью, но одна вещь очевидна: единственное наследие, которое оставил после себя Яков, — это его скрипка. А она, в свою очередь, будет продолжать трогать сердца людей, также как она тронула сердце Ротшильда, также как она тронула его собственное сердце.
И это всё, что имеет значение.
Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо...
Именно из-за этой особенности Якова и прозвали Бронзой.
Таким образом, ещё раз подчеркнув, что его наследие - это скрипка, а не гробы.
Ну а переосмысление своей жизни, находясь уже на пороге смерти, – не ново, и в очередной раз заставляет нас задуматься о том, как мы сами распоряжаемся отведённым нам временем.
