Продолжаем недавно начатую рубрику "Круг чтения ОС", в которой мы делимся самыми яркими, прекрасными страничками русской литературы. Русская литература, по большей своей части (я имею ввиду дореволюционную литературу, а не совковые агитки) служит свидетелем верным о той жизни, которую мы потеряли. Даже самые "темные" страницы той жизни - какими обычно изображают "крепостное право" - были не всегда так уж темны. Мы поговорим в нескольких публикациях о том, как известные (а также неизвестные) писатели той поры создали прекрасный видеоряд Руси - даже во времена крепостного права. Но начнем с начала, то есть со Слова Божия.
Одним из двух самых непопулярных учений апостола Павла (вторым является его учение о единой невидимой Церкви) было учение о господах и рабах - фактически о крепостном праве. Конечно, это не является учением одного лишь апостола Павла - это есть выражение общего понимания всеми помазанниками отношений между Богом и человеками (вертикальный уровень отношений), а также человеками и человеками (горизонтальный уровень): отношения благословенной, святой зависимости. Бог, Царь царей, ставит Себя в зависимость от человеков и готов умереть за них - потому что Он есть "Бог человеколюбивый", и делает для них все - гораздо больше, чем они заслужили. Люди, в свою очередь, с радостью служат Богу. В преломлении на несовершенное человеческое общество (семью и социальную среду) этот принцип выражается апостолом Павлом следующим образом:
1 Дети, повинуйтесь своим родителям в Господе, ибо сего требует справедливость.
2 «Почитай отца твоего и мать» — это первая заповедь с обетованием:
3 «да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле».
4 И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем.
5 Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу,
6 не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души,
7 служа с усердием, как Господу, а не как человекам,
8 зная, что каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал, раб ли, или свободный.
9 И вы, господа, поступайте с ними так же, умеряя строгость, зная, что и над вами самими и над ними есть на небесах Господь, у Которого нет лицеприятия.
10 Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его.
Послание к Ефесянам 6 глава
Тут я предвижу громы и молнии читателей типа "мы не рабы, рабы не мы", "на вила царя", "не нужны нам господа" и т.д. в этом роде. Но чем громче мы кричим "мы не рабы", тем больше прячем от себя горькую правду: мы самые настоящие рабы. Мы рабы своего греха, страха, рабы своей гордости, своих долгов, своей работы, своего начальства, и над ним - еще множества и множество, тьму целую начальств, господ, которые могут сделать с вами что им угодно. Угодно будет господам издать закон о г-не - пожалуйста, никто не запретит им. На то они господа. Или закон о каких-нибудь ягодах, или о бане, или что-нибудь попроще, на местном уровне, или посложнее - на уровне повыше. Поэтому не надо "ля-ля" насчет "мы не рабы", что у нас нет господ. Господ у нас дофига - во много раз больше, чем до революции. Вопрос лишь - а кто мой господин? А сколько их? А добры ли они? Умны ли? Насколько жадны? Насколько честны? Насколько негодяи? Что они могут, что хотят для меня сделать?
Разве мы не в классовом обществе живем? Разве уже на Небе? Или в Царстве народа святых? Нет. На Земле, притом земле грешной. Разница состоит в том, что в России как в Царстве был всего двое господ: Бог и царь. Все остальные "господа" ходили под Богом и царем, и были равны в глазах Бога и царя. А потому либо имели совесть, либо страх, когда царь (через систему) держал их за жабры, не давал замам и хамам разгуляться. А вот когда нам говорят, что нет - ни Бога, ни царя - значит господам все можно! Все позволено! Значит они сорвутся с цепи и загрызут вас, или сами перегрызутся - это и есть "высшая стадия развития империализма", как учили нас в советской школе. Жаль, что не научили, что зажравшиеся советские чиновники-"аристократы" (или постсоветские, или какие другие) ни чуть не лучше, и что они вперед всяких империалистов могут обнаглеть и сожрать, пропить свою страну.
Если очень кратко суммировать ту общую картину того периода, что дает лучшая русская литература, то можно вывести следующий тезис: библейская концепция отношений между "классами" в русском христианском обществе вылились в отношения "расширенной семьи". Крепостные крестьяне вовсе не были при этом забитыми бесправными людьми - но не были они и наемниками. Они были - да, да - членами семьи.
К примеру, няня А. С. Пушкина - Арина Родионовна - была для поэта не просто няней, но второй мамой, второй бабушкой, "подругой дней моих суровых", Только больному воображению революционных террористов может представиться, как по приказу барина, того же Пушкина, Арину Родионовну волокут на конюшню бить плетьми. Она была полноценным членом семьи Пушкиных, ей был подарена добротная большая новая изба, у нее была своя квартира, и после смерти она была оплакана и с почетом похоронена, за счет семьи Пушкиных, на Смоленском кладбище города Санкт-Петербурга.
Вы скажете, возможно, что это - редкое исключение. И сильно ошибетесь. Это было самое распространенное и обычное явление - обходиться с крестьянами как с ближайшими членами семьи. Вспомните ту же "Барышню крестьянку" Пушкина, порадуйте себя чудесным отрывочком:
"За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею обдумывала свои затеи; словом, Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
— Позвольте мне сегодня пойти в гости, — сказала однажды Настя, одевая барышню.
— Изволь; а куда?
— В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них именинница и вчера приходила звать нас отобедать.
— Вот! — сказала Лиза, — господа в ссоре, а слуги друг друга угощают.
— А нам какое дело до господ! — возразила Настя, — к тому же я ваша, а не папенькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им это весело.
— Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек.Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала целый день ее возвращения. Вечером Настя явилась.
«Ну, Лизавета Григорьевна, — сказала она, входя в комнату, — видела молодого Берестова; нагляделась довольно; целый день были вместе»
.— Как это? Расскажи, расскажи по порядку.— Извольте-с: пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька...— Хорошо, знаю. Ну потом?— Позвольте-с, расскажу всё по порядку. Вот пришли мы к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские...
— Ну! а Берестов?
— Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее... а дочери и надулись, да мне наплевать на них...
— Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!
— Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы из-за стола... а сидели мы часа три, и обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое... Вот вышли мы из-за стола и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился.
— Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?
— Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку...
— Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?
— Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала. Вздумал он с нами в горелки бегать.
— С вами в горелки бегать! Невозможно!
— Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну целовать!— Воля твоя, Настя, ты врешь.
— Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился.
— Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?
— Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел, да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой баловник!
— Это удивительно! А что в доме про него слышно?
— Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно нехорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится.
— Как бы мне хотелось его видеть! — сказала Лиза со вздохом.
— Да что же тут мудреного? Тугилово от нас недалеко, всего три версты: подите гулять в ту сторону или поезжайте верхом; (вы верно встретите его. Он же всякой день, рано поутру, ходит с ружьем на охоту.
— Да нет, нехорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне всё же нельзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!
— И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает.
— А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка!"
А отношения между Обломовым и его крепостным слугой Захаром? Да, Захар этот был отъявленный лентяй и тунеядец, и сегодня он бы кончил под забором. Но он... любил своего барина. Любил больше жизни. Скажите мне, пожалуйста - где сегодня мне найти такую контору, в которой я бы мог нанять работника, который бы меня любил? Меня - а не мои деньги? Который не убегал бы домой пораньше после работы и не старался бы уйти на больничный, или обмануть работодателя-лоха, или поработать поменьше и получить побольше? Где найти, сколько заплатить сегодня пусть даже самой богатой женщине в России такую Настю, которая любила бы свою Лизу больше сестры? С которой можно было бы посекретничать не боясь, что она продаст тебя конкурентам? Где? Ту-ту, поезд давно ушел...
Я не стараюсь идеализировать царскую Россию прошлого - но и чернить ее не позволю. Она, даже в период "крепостничества", на много порядков была чище, светлее, спокойнее и добрее нынешнего общества. Да, была на всю страну Салтычиха - одна на многие тысячи верст и на многие столетия. Которая сполна получила по заслугам. Но разве можно ее сравнить с хорошо поставленной работой террористов-чекистов, которые поставили пытки и убийства миллионов людей повсеместно в России на конвейер. Кто упомнит имена десятков тысяч гебистских палачей, на чьих кровавых руках сотни и тысячи замученных христиан? Вы хоть имеете понятие, сколько таких Настей и Лиз изнасиловали и "пустили в расход" большевики-террористы? Разве могла прийти кому-то в эпоху крепостного права продразверстка? Раскулачивание? Сжигание целых сел? Расстрел крестьян? Геноцид русского народа?
Были при царе чиновники-воры, которых все равно вылавливали и жестко наказывали. Были господа, которые нерадели о вверенных им людях. Мы знаем обо всем этом из имеющейся литературы, которая всею своею мощью и влиянием обрушивалась на такие редкие уродливые проявления. Конечно, коммунисты, при которых беззаконие и тоталитарная власть, карающая даже за мысли, сделали из Салтычихи и из Чичикова чуть ли не каждого в царской Руси. Но это, конечно, жуткое вранье.
Так вот, я хочу познакомить вас, уважаемые читатели, из живых примеров лучшей русской литературы, с тем, как принципы Священного Писания нашли свое воплощение в русском быту.
А сегодня хочу порадовать вас, дорогие читатели, словами, отрывочком, который с детства радует меня, который я знаю почти наизусть, который читал и перечитывал десятки раз и надеюсь еще буду читать, радовать себя. Порадую и вас. Зачем мы здесь еще? Для того, чтобы радовать друг друга. Вот вам на радость отрывочек из романа И. А. Гончарова "Обломов". В следующей публикации продолжу. Помните, что речь идет не о сне, а о яви - о памяти прошлых лет. И что эти прошлые годы были "ужасными мрачными годами Салтычихи и крепостного права". Ну-ну...
И. А. Гончарова "Обломов". Отрывок.
Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!
Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов — нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого.
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха; они все твердят свою, от начала мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг; только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Бессилен рев зверя перед этими воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких подробностях широкой картины!
От этого, может быть, так и тяжело ему смотреть на море.
Нет, Бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя; они слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким далеким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.
Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только, чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день.
Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на заходящее солнце.
Река бежит весело, шаля и играя; она то разольется в широкий пруд, то стремится быстрой нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и чуть-чуть ползет по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые ручьи, под журчанье которых сладко дремлется.
Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и отлогие берега светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник, искривленный овраг с ручьем на дне и березовая роща — все как будто было нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано.
Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть.
Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую вод навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и не ломают снегом деревьев.
Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и не гнет в три дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным природой общим порядком.
В ноябре начинается снег и мороз, который к крещенью усиливается до того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится непременно с инеем на бороде; а в феврале чуткий нос уж чувствует в воздухе мягкое веянье близкой весны.
Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо искать свежего сухого воздуха, напоенного — не лимоном и не лавром, а просто запахом полыни, сосны и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей солнца и почти в течение трех месяцев безоблачного неба.
Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
Дождь ли пойдет — какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно обрадованного человека; а только перестанет — солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки: и вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу.
Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымочит, солнышко высушит!» — говорит он, подставляя с наслаждением под теплый ливень лицо, плечи и спину.
Грозы не страшны, а только благотворны там: бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.
В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном богом уголке. И никогда бы ничего и не было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
Не наказывал господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех пор и остались.
Тихо и сонно все в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте.
Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание будет ответом; в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трехлетний ребенок, в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.
Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом.
Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.
Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и геркулесовыми столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.
Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими."
Мы вернемся к поднятой нами теме. Не исчерпали мы того, что писал об этом апостол Павел. Не исчерпали и того, как на деле в христианском обществе складывались отношения между "классами" - а точнее сказать отношения в семье. Не не примере одной больной преступницы или литературного "бешеного барина" - были и такие уроды. Но на примере обычной жизни, обычной семьи. Продолжение следует.