27
Сама жизнь - трудноопределимая, не дающаяся ни в словах, ни даже в отдельных чувствах и ощущениях, а только в одном общем смутном знании о ней. Действительно (как сказал Чехов) - жизнь как морковка. Она существует - и это все, что можно о ней сказать.
Но наша жизнь в деревне заигрывала с нами, провоцировала на диалог, показывала себя и так и сяк, как ласковая собачонка, и словно просила: ну похвалите же меня хоть как-нибудь, ну восхититесь же мной, такой живой и всемогущей!
Мои родители уехали куда-то на целую неделю, и все деревенское хозяйство нашего дома осталось на нас с Таней. Я втайне улыбался: вот будет сюрприз для нее, вот покажет жизнь изнанку, с грубо и крепко завязанными узелками на обратной стороне! Привычная работа каких-то невидимых жерновов жизни вдруг остановилась, и стало понятно, что продолжить этот ход может только твое собственное не такое уж слабое усилие. И даже не усилие, а постоянный труд. Проснуться рано, подоить корову, накормить свиней, выпустить кур из курятника, насыпать им зерна, затопить печь – она потом становилась помощницей, сама уже доводя все до готовности, «присматривая» за чугунками. Движения, движения, движения, не заученные и привычные, как у родителей, а новые для себя, и каждое из них – осознанное и удивляющее, и кажешься себе актером какого-то странного фильма, и даже ловишь себя на том, что играешь, слегка играешь. Для кого? Для какого режиссера и зрителя?
Поначалу я не хотел будить ее рано, вместе с собой, но ей интересно было все это примерить к себе, действительно, как новую роль.
Странно, странно, я даже сейчас наслаждаюсь мельчайшими подробностями, вспоминая их, настолько все было живым и настоящим. Наверное, сочетание всех без исключения чувств, которых, конечно же, у человека не пять, а миллион, захватило нас тогда. И зрение, и слух, и вкус, и обоняние, и осязание были только грубым и коротким списком из того, что могли мы почувствовать.
Вот представьте себе утренний сумрак в сарае, шумный вздох коровы, шорох ее бока о решетку яслей, и звяканье доёнки, и удар первой струи молока в ее дно. Нет, не представите никогда, если не видели этого воочию! Если не ощущали этого живого запаха, отнюдь не страшного, а густого и животного запаха сарая, в котором смешалось все – и трава, и солома, и пыль, и навоз, и сама корова, и ворота, и жерди, и уже не замечаешь, что запахи эти – как сами предметы, стали явью. И слышу я их, и чувствую сейчас.
У Тани не хватало сил доить от начала до конца, мы сменяли друг друга. Иногда корова наступала ногой в ведро, и ясно становилось, что это молоко годится теперь только для корма свиньям, и мы даже смеялись, что не научились быть такими хозяевами, которые из-за этого могут расстроиться. Как есть, так есть, - философствовали мы, - и это та середина, на которую можно смотреть или сверху, или снизу, увеличивая пространство жизни. Наше неумение лишь добавляло нам радости. Наверное, потому, что испытание было временным.
Особенно понравился пастуший наш день, когда выпала очередь пасти небольшое, коров из двадцати, стадо нашей улицы. В детстве я не любил это занятие, теперь же, с Таней, оно казалось забавным сказочным приключением, в котором я был проводником-аборигеном для заблудившейся принцессы. Как мне нравилось все объяснять и рассказывать! Как нравилось говорить о свежести утреннего солнца над улицей, над дымчатым от росы лугом, по которому коровы прокладывали первые свои темные тропы! У Тани глаза были широко раскрыты – это и запомнил я из того утра. Наверное, столько впечатлений сразу она еще не испытывала. Даже сейчас, вспоминая, я не могу поверить, что само то время – час, два? – могло вместить в себя столько новых звуков, шорохов, красок, цветов и собственных отражений всего этого. Мы молчали в этот день так много, как не молчали никогда, потому что виденного нам хватало для полной слитности с ним, растворенности в собственном взгляде – до исчезновения. Какие могут быть при этом слова? Лишь восхищенные взгляды, лишь восторженные переглядывания. Как счастлив был я, глядя на нее, стоящую у противоположного края стада на лугу! Это было и смешно и серьезно одновременно, как неожиданность жизни. Никогда не мог я представить себе, что моя любовь будет делать вместе со мной все так, как я, любить все так, как я, и чувствовать так же. Это было счастье, которое я прямо-таки видел зримо над этим лугом, по которому мы передвигались, как сказочные фигурки, с такими же игрушечными сверху коровами.
В обед хозяйки пришли доить, Таня принесла из дома ведро, мы отвели нашу Зорьку в сторону, привязали к кусту и подоили. И Таня понесла молоко к деревне, к дому – совсем как люди, думал я. Вот прямо так и думал, что она – совсем как человек. Потому что казалось мне, что взял я ее в долг, на время моей жизни, откуда-то, откуда не знаю. С неба.
Посмеивались, пересмеивались мои соседки, глядя на нас, но шутить не решались. Все-таки была между нами некая невидимая преграда - не стану сейчас говорить о ней.
Так вот, это счастливое время природной деревенской жизни не стало чем-то необычным, говорила мне Таня потом, вспоминая. Как очередной выросший лист капустного кочана, сказала она, он обернул, защитил нашу жизнь еще крепче.
Вспоминая, как Таня смотрела в сарае на кормушку, на сено в ней, обводила взглядом тесное помещение этой замкнутой живой жизни, я думаю, что вспоминала она при этом и самые известные человечеству ясли – в каменной пещере. Видя, как переводила она взгляд с нашего костра на небо – по вертикальному столбу голубого дыма, - думаю, что вспоминала она и первый принятый жертвенный дым. Все видела она там не одиноким, не отдельным от всего мира, и пространственного, и временного. На каждом нашем шагу были разбросаны эти сравнения, и жизнь казалась цельной, заполненной до отказа если не объяснениями, то во всяком случае отражениями и прочными связями.
Грубыми, но прочными.