Продолжение "Записок" Луизы Фюзиль (1806-1812)
Когда прошел первый год, моя жизнь стала положительнее. Меня охотно принимали в Русском обществе и обращались благосклонно. Графиня Строгонова (Екатерина Петровна), особа пожилая и больная, но любезная и веселая, полюбила меня. Так как она любила искусство и поэзию, я ей часто читала произведения наших лучших авторов, которых она умела ценить. Все, что появлялось нового во Франции, тотчас же ей высылалось.
Графиня владела большим состоянием и пользовалась им с пышностью. Её городской дом был богат, элегантен и убран с большим вкусом. Деревня в Братцове была настоящая маленькая Швейцария; там давались самые живописные празднества, и они производили, благодаря московскому климату, который мягче петербургского, полную иллюзию.
Графиня устраивала летом очаровательные праздники, и когда она, среди блестящего общества, быстро катилась в кресле по садам, лабиринтам и лесам, можно было принять эту маленькую, добрую старушку за "Фею очарованного острова": так она была миниатюрна и своеобразна.
Она предлагала мне свой дом, экипаж и прислугу, если я захочу поступить к ней в качестве лектрисы; я согласилась, но не хотела брать никакой платы, потому что это значило бы лишиться своей свободы. Я ходила на репетиции в театр, виделась с друзьями и людьми из общества, с которыми я не хотела разрывать. Впрочем, я с большою охотою и предупредительностью читала ей или пела, особенно в дни её приема.
У графини в московском доме был китайский павильон, в котором мебель, обои и картины, все были привезены китайскими купцами, ежегодно приезжавшими на Макарьевскую ярмарку. Близ павильона помещалась великолепная оранжерея, в которой давались зимние празднества. Деревья значительной величины, казалось, выросли в ней и образовывали прекрасные аллеи. На каждом шагу встречались кадки с апельсиновыми деревьями, цветы всех времен года, деревья, покрытые плодами, которые привязывались на них искусным образом.
Эта оранжерея была значительных размеров и освещалась сверху через тусклые стекла, которые разбрасывали свет, подобный июльским сумеркам. Не было видно ни печки, ни огня; можно было бы сказать: температура весны. Птицы порхали по деревьям, и от времени до времени раздавалось их пение.
Через двойные окна из цельного богемского стекла виден был снег, покрывавший крыши, слышался скрип карет по снегу и показывались бороды кучеров, покрытые инеем, равно как и лошади. Такую оранжерею можно оценить только в холодном климате, где проходит контрастами мягкость южных стран и суровость северных, соединенные искусством.
Зимние удовольствия, вроде ледяных гор и катанья на санях, сменили летние празднества. Московское дворянство могло дать понятие о восточных сатрапах. Дворянское собрание бывало зимою еженедельно от шести часов вечера до двух-трех часов утра. Туда допускались исключительно дворяне; банкиры, даже самые известные, не были туда вхожи.
В этом клубе, несравнимом ни с каким другим, было около 2600 членов, из которых 1700 женщин. Причина такой маленькой разницы между числом мужских и женских членов лежала в том, что все молодые дворяне служили в военной службе и почти все время находились при своих полках, Мужчины платили 25 рублей, женщины 10. В клубе можно было получать все сорта прохладительных напитков и ужин по 12 рублей с персоны.
Помещение было великолепно и построено на деньги дворянства. Большая зала поддерживалась 28 колоннами, соединёнными балюстрадою и хорами, с которых открывался прекрасный вид. На них вход допускался по билетам.
Многие из вельмож имели собственные театры, на которых давались оперы и балеты. Актеры были крепостными у господ, которые и назначали им роли. По воле барина одного делали актером, другого певцом, этого танцовщиком, а того музыкантом! Так как постом не бывает представлений, то вельможи отдавали свои залы артистам для платных концертов; когда я давала постом свои концерты, они бывали в одной из этих зал, обыкновенно в одной из лучших и под покровительством дам.
Это служило платою за мои любезности, и концерты давали мне много денег и подарков. Я не обольщалась и знала, что среди дам были такие, которые искали моего общества только потому, что я была в моде, но они имели достаточно догадливости, что бы мне этого не показывать. Молодые девушки и даже молодые дамы этих домов певали со мною, и я не имела права жаловаться, что иногда они злоупотребляли моей любезностью; но бывали исключения, и маленькое происшествие, которое я сейчас расскажу, дало мне повод выказать чувство моего достоинства, которое должно бы всегда существовать в сердце артиста.
Я была очень хорошо принята у графини Броглио, муж которой был человеком ума и развитого вкуса. Однажды она написала мне, что, желая дать мне возможность встретиться с моим соотечественником, графом Лажаром (возвращавшимся из Константинополя), она пришлет за мною около шести часов.
Этот способ приглашения показался мне странным со стороны особы, в дом которой я была вхожа. В Русских домах существует обычай, что раз вы приняты, то бываете без приглашений, и вами были бы недовольны, если бы вы делали это недостаточно часто: это один из старинных обычаев гостеприимства.
Когда я вошла, графини обратилась ко мне со словами: Я так много говорила о вас господину Лажару, так хвалила вашу любезную готовность петь и ваши прелестные романсы, что возбудила в нем живейшее желание услышать вас.
Я нашла подобное обращение не очень любезным. Достаточно было почувствовать себя оскорбленною, чтобы тот, перед кем я по ее желанию пела, был французом, которого я в первый раз вижу и который еще не знал, как я принята в свете. Я не хотела иметь вид приглашенной для развлечения графа Лажара, а так как приглашение было сделано в форме, к которой я не привыкла, то я твердо решила не петь.
За столом меня посадили рядом с Лажаром, очень любезным человеком, и мы болтали весь обед. Это еще более утвердило мое решение выставить себя в наиболее выгодном свете в глазах моего соотечественника.
Тотчас после обеда графиня приказала принести арфу и собственноручно передала ее мне.
- О, графиня, я несказанно огорчена, что не могу отвечать вашим ожиданиям; но вы знаете, что я недостаточно владею этим инструментом и играю на нем только аккомпанементы к своему пению.
- Но я именно это и имею в виду, а потому и даю ее вам.
- У меня сильный насморк, графиня; мне невозможно петь.
- Вы не устанете, будете петь вполголоса и что хотите.
- Если я запою, то вы погубите ту блестящую рекомендацию, которую вы были добры дать мне, потому что я не могу сегодня издать ни одного звука.
Все просьбы, все льстивые уверения были бесплодны: я не соглашалась.
Графиня кусала губы, и я видела по ее лицу, что она обманулась в своих ожиданиях; я ждала колкостей, но решилась на них отвечать, хотя и вежливо, но не давая себя унизить, даже если бы пришлось с нею рассориться. Я всегда знала свое место, как бы предупредительны со мною ни были, но не потерпела бы того, что мне укажут на дверь.
Если певца приглашают для концерта, ему не подобает заставлять себя просить; но когда его принимают как друга дома, то следует более приличным образом просить его об одолжении; а потому, когда графиня сказала мне с горечью: - Когда хотят возбудить в обществе интерес к себе, следует и для него что-нибудь делать, я отвечала: - Я думала, графиня, что до сего времени я в этом не была грешна и верила, что "готовность услужить" не должна быть во вред здоровью; впрочем, - прибавила я, - я хочу доказать мое желание быть вам приятною, даже в ущерб моему самолюбию.
Раздались аплодисменты; встав тотчас же, я пошла за гитарою, лежавшей на другом конце гостиной и сыграла прелюдию, чтобы несколько успокоиться от волнения. Я пропела следующие строфы из "Аталы" (здесь из повести Шатобриана), на которые написали для меня прелестную музыку.
Счастлив, кто на своих празднествах, не видал чужеземцев,
Кто не испытал пренебрежительной помощи,
Вдыхал всегда, даже в бурю,
Воздух, которым дышали его предки.
Несравненная Флорида,
Удовлетворенная своими лесами,
Не покидает ясных вод,
Лесов и зеленых рощ;
В её убежище, вечно прекрасном,
Сияет ясное небо.
Будет ли у нее в других странах,
Свое гнездо, устланное жасмином?
Мы перекинулись взглядом с Лажаром, и я увидала, что он очень доволен моим пением. Графиня была слишком умна, чтобы рассердиться на такой, якобы, намёк. - О, дорогая Fleurichette ("Цветочница"), - сказала она, смеясь: - гнезда вашей страны вовсе не благоухают жасмином.
- Согласна, отвечала я, - подхватывая шутку, - но ведь вы не можете упрекнуть меня, что я приехала за жасминами в вашу страну. - Вы вздорная головка, - сказала она, целуя меня. С этой минуты я стала петь всё, что просили. Это маленькое происшествие быстро стало известным и было для меня благоприятно, потому что создало мне положение, которое никто не пытался упразднить.
Я часто видала у моих дам Дмитриева (Иван Иванович), человека образованного и умного; я выразила ему желание осмотреть Кремль, и он любезно вызвался быть моим руководителем. Он входил во все подробности, которые могли меня интересовать по поводу редких вещей, находящихся во дворце, сожжённом татарами и возобновленном в короткий срок. Возвратившись домой, я записала все увиденное и вдвойне этим довольна, так как вскоре все вещи были увезены, чтобы сохранить их от армии, которая уже приближалась (здесь наполеоновская).
Богатство гробниц, украшение церквей были величественны. Сокровища хранились в сводчатых комнатах, в которых стояли шкапы, содержащие различные церковный украшения: прекрасные рукописи с жемчугами на переплетах, золотые распятия, выложенный жемчугом и бриллиантами, богатые ризы, две чаши из прекрасного агата, чаши из яшмы и много других драгоценных предметов.
Царей хоронили в церкви св. Михаила (Архангельский собор), и Петр II был последним из погребенных там. В алтаре находится балдахин, бывший при его погребении. Рядом с собором прежний дворец патриархов; там хранятся все сокровища церкви.
Царский дворец готического стиля; в него поднимаются по каменной лестнице, сделанной вне здания; она известна тем, что на ней стрельцы убили Нарышкина и других знатных лиц. В первой комнате хранятся одежды Екатерины I, Елизаветы, Петра I, Петра II и императрицы Анны; все они очень богаты и хорошо сохранились.
Направо двухместный трон Петра I. Я заметила также пару сапог, которые он надевал в торжественные дни, и другую с острыми гвоздями на каблуках для дня Богоявления: в этот день совершается освящение воды на льду; матери погружают детей в прорубь, сделанную для этой церемонии. Этот древний обычай соблюдается до сих пор.
Мантия Екатерины II, как мне говорили, длиною в 44 фута (13 м); двенадцать камергеров несли её в дни торжества. В этом дворце громадное количество ваз, канделябров, чаш из литого золота и такой же трон, который был подарен одним шахом персидским и был употреблен во время коронования Екатерины II; короны Сибири, Астрахани и Казани, корона, присланная Константинопольским императором, когда он перешел в греческую веру; эта корона из золота, а три рога её украшены жемчугом, громадной (ради его величины) ценности и бриллиантовый нагрудный крест.
Шкап, хранящий в себе короны, заключает самое большое богатство. В другом стеклянном шкапу находятся коронационные одежды Павла Петровича и Александра Павловича, восковая кукла, изображающая императрицу Елизавету (Петровну) ребенком в одежде того времени, часы с папою, перед которым проходят с поклоном кардиналы, а рядом туалетный стол весь из янтаря. В нижней зале пешие и конные воины со старинным вооружением, полное вооружение Александра Невского, сабли, украшенные бриллиантами и т. д.
Но вернемся к русскому обществу 1808 года, от которого я уклонилась; закончу несколькими словами о Ростопчине (Федор Васильевич). Я часто видела этого известного человека в домах, где я запросто бывала и, не знаю почему, чувствовала к нему какое-то отвращение, которое не сумею объяснить. А между тем я с удовольствием слушала его, так как разговоры его были поучительны, увлекательны, язвительны, пересыпаны порой остроумием, которое неизменно имеет успех.
Я часто вспоминаю его ответ графу Разумовскому (?). Граф жаловался, что не может избавиться от семьи, которой он предоставил флигель своего Петровского дворца (здесь усадьба Петровско-Разумовское), пока будет свободен их собственный дом.
- Я всячески старался заставить их понять, что флигель нужен мне самому, но не мог найти приличного предлога выселить их оттуда.
- Ну, - отвечал Ростопчин, - я вижу только один исход, и я бы к нему прибегнул.
- Какой?
- Поджечь флигель.
Очевидно, подобное средство было ему по душе. Я не согласна с теми моими соотечественниками, которые сделали Ростопчина предметом своего восхищения, и могу только сказать: "Счастливы вы, что ваше знакомство с человеком, которым вы восхищаетесь, началось с того времени, как вы его встретили во Франции; но вам никогда не удастся заставить меня разделять с вами ваш энтузиазм".
Ростопчин наверно был бы удивлен производимым впечатлением и должен бы часто ухмыляться в свою татарскую бороду; я говорю татарскую, потому что он очень кичился своим происхождением от Чингисхана. Впрочем, разве можно хорошо знать себя самому?
Продолжение следует