«Подстёртые о пешню шубенки еще сдюжат, еще один зимний сезон можно подолбить. Фонарь не разогрелся и на понтоне темно. Сквозь плешь в тучке пробивается Юпитер, как будто интересуется, что делают эти люди, сбросивши куртки. Кружатся вокруг схватившейся проруби, пытаясь освободить воду…»
Лет прошло так много, сколько километров льда было сломано и утоплен под воду. Однако до того, крошили замёрзшую корку и выкидывали лопатами наверх. К концу зимы ледяные барханы окружали прорубь, как доисторический змей скрутившийся в клубок и облепленный белой изморозью. И уже по весне, когда лед практически сошёл, стоят эти мамонты у самого понтона, охраняют уходящую зиму. А года идут, до чего быстро летят года.
За жизнь чего только не было, каких только не наворочено дел, а все хочется, еще хочется, чего-то нового. Взбодриться охота, чтобы кровь в жилах не скисала, чтобы не заволокло глаза праздностью. В воду, да с головой, да в ледяную, морозы крещенские примерить на голое тело. Чтобы зажгло кожу, заиграл адреналин. Окрестясь шагнуть, куда не каждый шагнет. Ведь хочется нового, чувствуешь это, до самых костей чувствуешь. Так и пошло, раз в год, на крещение нырять в прорубь.
«…А валенки до чего хороши, нет обуви надежнее. Правда тоже истираются о лёд, а эти новые, еще грубоваты чуть. Да ничего разносятся, зато тепло. Жарко, хоть и мороз. Раздробленный лед брызжет в разные стороны из-под пешни. Пробитая щель наливается водой, как наливается кровью рана. Темнеет снег от наступившей воды. Откалываются первые большие льдины и нехотя плывут под лед, подгоняемые пешнями да лопатами. А иная льдина норовит вернуться, выползти, как хищная рыба из-подо льда. Строптивые нынче льдины, придется выкидывать наверх…»
Скрепит, ругается под тяжестью лыжников снег. Морозно. Воскресный день на то и воскресный, чтобы воскресать, взбодриться, хмель скинуть с плеч. Оставлена на время баня, стол оставлен с опустевшей тарой. Два дня прошедших оставлены позади. Весело было, отнюдь не праздно, с делом, для души труд, чтобы шире была душа, без того она усохнет и не человек ты вовсе с худой душой, а так… Уж и животы болят на то насмеялись, да накричались, что в горле сипло. Теперь вот лыжи. Лесу, как другу старому должное отдать, чтобы не ругался снег незваным гостям.
Наговорено было всякое, еще и сверху того. Промеж иных разговоров зашло слово и о проруби, мол от чего бы не ездить каждый день, коли холодная вода здоровья и молодецкой силы прибавляет. Крещение, оно раз в году, а силы почитай каждый день нужны, как без этих самых сил, не жизнь, а фантик от жизни. Слово не воробей, а слово моржа даже не стриж.
«…Глядит Юпитер, цокает языком в недоумении, вокруг проруби будто шабаш какой. Народ хороводы водит, лопатами воду гладит, убаюкивает. Вроде и морозец, а не расходится народ, одежду скидывает. Чудной до чего.
Вот уже и последние острые льдинки выброшены на лед, примерзают к друг другу, как влюбленные рыбы. Лежат прозрачные льдины, сверкая от вида разогревшегося фонаря, потрескивают то воды. Замерла длинная прорубью, как черный глаз в белом снегу, не шелохнется вода, ждет, когда растревожит ее первое касание чьей-то ноги…»
Как будто пешней жизнь раскололо на до и после. Как черная прорубь на девственно-белом снегу светится точка отсчета. Ежели сложить весь вспоротый лед то почитай можно с него и до луны достать. Мурлычет музыка в теплой машине. Льется говор, от смеха содрогаются легкие. Весело. Мелькают в окнах вековые ели. Будто на лыжах едешь по ночному лесу выгонять хмель. Вертится под колесами дорога, как кобыла, норовящая скинуть седока. Но вот уже и Боровушка близко, как эпицентр трещины, расколовшей когда-то жизнь.
Скорым шагом минуются заснеженные лестницы. Звякает обледенелый инструмент. Фонарь, разбуженный электрическим хлыстом, неохотно начинает светить. Тропинка хрустит под валенками будто старый мостик, мостик через который нужно перейти, чтобы попасть в другой, враждебный для многих мир.
«…От чего-то не холодно. Глаза говорят, что должно быть – это холодная вода и на улице зябко сегодня вечером. Однако, от чего-то не холодно. Вода хватает тело, как будто только что связанными меховыми рукавицами, пощипывает выбившимися из общего ряда шерстинками. Вода норовит сжать легкие, забрать дыхание, закрыть пеленой сознание. Нужно дышать, достаточно просто дышать, слушать, чувствовать, как воздух наполняет и покидает легкие. Прорубь окутывает, вода отдает свой жар. Всякий водоем со своим характером. Всякий по-своему чувствуется. Нет одинаковой проруби. Последний штрих в палитре ощущений, перед тем, как вернуться в обычный мир – нужно опустить голову под воду.
Теперь все тело находится во власти проруби, не одна клетка не осталась в том мире, в том опасном и неспокойном мире. Какое-то время в том внешнем мире не остается никого, он полностью становится черным и пустым. Прозрачными и бесполыми становятся его условности и придуманные правила. Прорубь укроет одеялом, отшепчет от надуманных проблем. Возвращаясь из темноты можно скинуть усталость и накопленную злость, как змея кожу. Тропинка хрустит под валенками будто старый мостик, мостик через который нужно перейти, чтобы попасть в другой, враждебный для многих мир.»