Двум не бывать, одной не миновать:
Все будем там, откуда нет возврата.
И страшно мне друзей переживать.
Того любил, с тем ссорился когда-то,
И все стоят, как будто наяву.
И стыдно мне, что я еще живу.
Из письма Булату Окуджаве 17.VII.1970
На этот раз предлагаю вниманию читателей расшифровку магнитофонных кассет 1990 года, на которые я записал рассказы старейшего русского журналиста, поэта и мемуариста Кирилла Дмитриевича Померанцева, бывшего моим другом и коллегой в редакции парижского эмигрантского еженедельника «Русская мысль». Они записывались во время наших традиционных субботних встреч у Кирилла Дмитриевича, жившего на улице Эрланже, дом 17-бис, в 16 округе Парижа.
Сейчас в петербургском издательстве «Русский путь» готовится к печати книга «Оправдание поражения», включающая в себя полный корпус стихов, мемуарные очерки «Сквозь смерть», цикл эссе «Итальянские негативы» и избранные статьи Померанцева, а также уникальный иллюстративный материал. Ее будет предварять эта вступительная статья.
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Кирилл Дмитриевич Померанцев (1906-1991) был одним из замечательных поэтов Русского Зарубежья, фигурой колоритной и неординарной, последним из могикан парижской эмиграции. Его предельно простая по форме, почти разговорная по интонации поэзия глубоко философична, исполнена неизменного стремления к высшему знанию, к прорыву в область вневременных ценностных ориентиров, слабые отблески которых поэт чутко улавливал в явлениях повседневного ряда.
Мне довелось работать с ним в парижском еженедельнике «Русская мысль» и пользоваться его личной дружбой – начиная с весны 1984 года и до весеннего дня его смерти.
Кирилл Померанцев родился в Москве. Его отец был известным нотариусом, иногда сочинявшим шуточные стихотворения и даже поэмы. Детство Померанцева прошло в Полтаве, где семья пережила «февраль» и «гетманщину». В 1919 году родители эвакуировались с мальчиком в Новороссийск, откуда переправились в Константинополь. Там Померанцев закончил Британскую школу для русских мальчиков, работавшую по системе российских реальных училищ. В 1927 году он отправился в Париж, где и провел всю оставшуюся жизнь.
Получив американскую стипендию «Уитмора», Померанцев поступает в техникум, но вскоре бросает учебу, работает на бензоколонке, на заводе грампластинок и т. д. Во Франции это были годы тяжелейшего экономического кризиса.
С началом войны он отправляется в Лион, где участвует в Сопротивлении. После освобождения Парижа работает в мастерской по росписи шелка, «пошуарном ателье», как говорили в эмиграции.
С 1946 года в квартире Померанцева регулярно устраивались литературные вечера, постоянными участниками которых были Иван Бунин, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Борис Зайцев, Юрий Одарченко, Владимир Смоленский и другие.
С характерной для него скромностью Померанцев говорил в поздние годы: «Я простой журналист, которому посчастливилось познакомиться со всеми русскими писателями и поэтами, жившими в Париже. Со многими из них меня связывала тесная многолетняя дружба».
С начала 1950-х годов стихи, философские статьи, критические отзывы и проза Померанцева широко публиковались во всей эмигрантской периодике, включая «Новый журнал», «Возрождение», «Мосты», «Опыты», «Континент», «Русскую мысль», «Новое русское слово» и другие. В альманахе «Мосты», в частности, увидела свет его повесть «Итальянские негативы», иллюстрированная Юрием Анненковым.
Стихи Кирилла Померанцева вошли в наиболее представительные антологии эмигрантской поэзии. Но до сих пор появился лишь один крошечный сборник его стихов, вышедший в парижском издательстве «Ритм». Книжку эту Кирилл Дмитриевич не любил, даже стеснялся ее и изымал у друзей и знакомых, поскольку составитель позволил себе ничтоже сумняшеся «поправить» многие стихотворения на свой вкус (мне пришлось назвать это в рецензии «досадными опечатками»).
Первой публикацией поэта на родине стала большая подборка в журнале «Октябрь» (№ 8, 1989), составленная давним московским корреспондентом Померанцева журналистом Игорем Васильевым. Померанцев писал ему в свое время: «Моим учителем был замечательный поэт Георгий Иванов, который, по моему мнению, достиг предела стихотворного ремесла: абсолютной точности и адеквации формы и содержания».
Убийственный ивановский сарказм и систематический «разнос» помогли Померанцеву на всю жизнь сохранить величайшую самокритичность к своим произведениям, доходившую порой до самоуничижения.
Для понимания творческого наследия Кирилла Померанцева необходимо также знать, что до последнего дня своей жизни он оставался убежденным адептом антропософского учения, толкующего, как известно, о цепочке земных перевоплощений человека на пути к высшему духовному совершенству, к возведению его в божественный ранг. Основателем антропософии был немецкий мистический философ и провидец Рудольф Штейнер, чьими ветхими переводными томами у Померанцева были забиты все шкафы и антресоли.
Кирилл Дмитриевич был, безусловно, человеком разочарованным в горькой и предрешенной земной юдоли, и все свое мужество, всю доброту и терпимость, всю скромность и обаяние он черпал именно из этой «благой вести» о реинкарнации – даже и тогда, когда уходил, по слову того же боготворимого им Георгия Иванова, «в отчаянье, приют последний».
Его небольшую уютную квартиру на улице Эрланже, неподалеку от Булонского леса, освящал один предмет: в темной рамке, в поблекшем от времени паспарту – плоская, шитая серебром бархатная сумочка. Это была ташка, принадлежавшая самому Лермонтову, который называл ее «переметная сума моего таланта». После смерти поэта в ташке были обнаружены рассыпавшиеся в прах цветы, черновые наброски стихов и любовные письма.
На стене в столовой висела большая картина, изображавшая Христа в пустыне. Лицо Спасителя было сплошным свечением.
Кирилл Померанцев скончался в парижской больнице в ночь на 5 марта 1991 года, на 85-м году жизни. Урна с его прахом замурована в колумбарии огромного кладбища Пер-Лашез. № 14201... За стеной – урна великой гречанки Марии Каллас. Там всегда живые цветы, записки. Ниша Кирилла Дмитриевича остается безымянной. «Все, как прежде, и все, как всегда», в «распроклятой судьбе эмигранта». Но ведь сказано в метерлинковской «Синей птице» так, чтобы не ведали страха и угрызений взрослые дети: «Мертвых нет».
Пусть же настоящая книга явится на нашей родине подлинным памятником поэту и томимому «духовной жаждой» человеку – не надгробным, но непреходящим: сквозь скоротечные годы. Сквозь смерть.
Париж, 1993 г.
Запись 3 февраля 1990 г.
– Слушай, я скажу так: я сам собой ровно ничего не представляю. Таких, как я, множество, но есть две вещи, которые могут заинтересовать других. Мне посчастливилось знать много очень интересных и замечательных людей. Совершенно не понимаю, почему они заинтересовались мной. Со многими я был на «ты», как, например, с Георгием Ивановым, Ириной Одоевцевой, Юрой Одарченко, Владимиром Смоленским, Александром Гингером и множеством других. Я знал Шагала. Знал любимую дочь Шаляпина Дасю.
Затем, я делю свою жизнь на два периода. Один период, он занимает больше семидесяти лет, когда я жил, как все остальные люди. И десять лет назад произошла метаморфоза. Потому что в 1938 году я вступил в Антропософское общество, основанное Рудольфом Штейнером. Он был ясновидящим огромной силы. По образованию он был доктор естественных наук и магистр философии. Поэтому он говорил о христианстве, о Христе так, что это было понятно интеллектуалам. Он не требовал, чтобы это принималось на веру. Он доказывал, благодаря своему научному образованию. В его учении говорится о судьбе, по-индусски – о карме, которая предполагает перевоплощение. Я только теперь осознал, что, лишь приняв перевоплощение, можно кое-как (кое-как!) примириться с происходящим. Почему? Потому что в наш страшный век очень много преступлений, много жертв, появилось очень много просто злодеев. Согласно учению Штейнера, каждый человек во время земных своих воплощений должен пройти решительно через всякий опыт, который только может дать Земля. И какой-нибудь злодей, может быть, в предыдущем воплощении был святым. Он давал пример безграничной любви Христа. По утверждению Штейнера, из-за исследований мира, который он называл «акаша-хроника» (это по-индусски; а она открылась ему), он видел, что Иуду Христос простил. Иуда был перевоплощен в Блаженного Августина. И Блаженный Августин предал Христа в плане веры: он сделал это более земным, понятным. И еще раз он Его предал, когда был воплощен в Канта. А Кант предал Его в области интеллектуализма, потому что у него есть фраза: «Я ограничиваю разум, чтобы дать место вере». Т. е. вера неразумна. А Штейнер как раз доказывал, что вера должна быть разумна. Люди должны понимать и принимать то, во что они верят. Т. е. они должны знать о существовании Христа так же, как мы теперь знаем о существовании Горбачева, Буша, Хонеккера и т. д.
Второе – это моя судьба, карма, которая столкнула меня с рядом интереснейших людей. Очень интересно сказано у того же Штейнера о встречах. Встреча – это всегда судьба, это карма. Я с этим человеком встречался в предыдущем воплощении, и вот мы встречаемся теперь. Но то, что мы сделаем теперь, – это свобода, т. к. в карме пересекаются свобода и необходимость. Встреча – это необходимость. Мы обречены встретиться. А то, что мы сделаем из встречи, это – наша свободная воля. Так вот, мне пришлось встречаться с целым рядом интереснейших людей. Недавно Валерий Прохоров (сотрудник и шофер «Русской мысли»), который работает у нас, просил у меня книжку Алданова (писатель, журналист, общ. деятель). Она у меня была. Открываю, там дарственная надпись Марка Александровича: «Дорогому Кириллу Дмитриевичу…» Не помню уже, что там дальше. То же самое было и с Сергеем Константиновичем Маковским (поэт, критик, историк искусства, издатель, мемуарист). Он был, как известно, главным редактором блистательного «Аполлона» блистательного Серебряного века. Человек он был довольно суровый, не очень общительный, но со мной почему-то он был исключительно мил. Опять же – почему? Ведь я был совершенно неизвестный человек. Правда, должен сказать, что оказал Маковскому некую услугу.
Это было примерно в 1950 году. Не помню, где познакомился, но я знал такую поэтессу Ирину Яссен (псевдоним) (основательница парижского изд-ва «Рифма»). Она была замужем за одним русским евреем по фамилии Чеквер, и у него было маленькое банкирское дело. Как-то она мне сказала, что уже говорила с мужем, и он может дать деньги на издание стихов эмигрантских поэтов. «Хотите их взять?» – «Да, конечно, с большим удовольствием». Она жила в таком роскошном отеле, «Отель де Пари», на бульваре Мадлен. Я потом подумал, как я могу взять деньги на редактирование «Рифмы», когда здесь Маковский и будет совершенно естественно ему это передать. Амбиций у меня никогда никаких не было. Яссен согласилась. Я встретился с Сергеем Константиновичем, и так родилось издательство «Рифма», которое издало, наверно, больше тридцати сборников стихов, начиная Георгием Ивановым и кончая самой Яссен, ну и самого Маковского. Яссен уже умерла к тому времени, когда мы решили ее издать. А мы с Софьей Юльевной Прегель (поэтесса, прозаик, мемуаристка, издательница), которая была во время войны в Соединенных Штатах и там издавала журнал «Новоселье», взяли эти стихи и начали их поправлять, привели их кое-как (все равно это очень слабо) в какой-то вид, и сборник напечатали. А в конце 50-х или начале 60-х я познакомился с двумя представителями ЦОПЭ (Центрального объединения послевоенных эмигрантов). Их центр был в Мюнхене, и они издавали журнал «Мосты», который выходил три раза в год. Я обратился к Лебедеву, который возглавлял это объединение, с предложением издать воспоминания Маковского «На Парнасе Серебряного века». Он согласился, и таким образом была издана эта книга. И, должен повторить, все это приходило ко мне неизвестно почему. Вот теперь меня немного знают в Советском Союзе, а я ведь палец о палец не ударил, чтобы там печататься. Мне позвонили, мне написали, ко мне приезжали эти люди – почему, не знаю.
А. Р.: Кирилл Дмитриевич, вот вы сказали, что сами по себе ничего не представляете, что встретили всех этих людей неизвестно почему. Вернемся к тому, что вы разделяете свою жизнь на две неравные части…
– Да, я вступил в Антропософское общество в 38-м году, посещал все собрания. Очень хорошо ко мне относилась глава нашего парижского кружка Наталья Алексеевна Тургенева, с которой я дружил (кстати, внучатая племянница знаменитого писателя). Ее сестра, Ася Тургенева (художница, первая жена Андрея Белого), тоже была антропософкой, и они строили дом всех искусств «Гетеанум», где Штейнер читал свои лекции. Так вот, антропософия начала как бы на меня по-настоящему действовать, пробудила мое сознание только лет десять назад. А так, я ходил на собрания, читал труды Штейнера, и только, когда начались эти страшные годы, мне как-то надо было их для себя объяснить. И благодаря учению Штейнера о перевоплощении (а это не его учение, а восточное; он только облек его в приемлемую для интеллектуалов форму) все обрело смысл. Поэтому моя жизнь делится на до и после.
Кроме того, независимо от антропософии (а может быть, и благодаря ей), у меня случались встречи с интереснейшими людьми и творившиеся со мной буквально чудеса. Вот, смотри, это рубашка, мне ее купил Володя Хохолуш (директор парижского изд-ва «Лев»). Вчера перед сном я сел на простыню и начал вытаскивать булавки из упаковки, причем одну не мог вытащить, одна упала на пол. Когда я сегодня проснулся и начал стелить постель, я увидел ту, что упала. Она лежала просто подо мной, и я на ней лежал всю ночь на правом боку. А я ведь вставал ночью, снова ложился, и мог запросто напороться на нее, но ничего…
Ну, я думаю, что довольно на этот раз... Хронологию чудес, которые со мной случались, я плохо помню. Но первое, я думаю, было приблизительно в 46-м году, сразу после окончания войны. Мы с моей двоюродной сестрой и одним приятелем, Николаем фон Розеншильд-Пауленом (потомственный военный, участник Белого движения, мемуарист), решили устроить «пошуарное» декоративное дело по росписи шелковых платков. Мне нужно было ехать за шелком, и со мной увязался старый мой приятель, такой Смирнов, который был лет на пятнадцать старше меня. Поехали в Лион, город шелка, как говорят французы. А у меня был там еще со времен моего участия в Сопротивлении приятель-шелковик Марсель Сер. Я заказал у него шелк, который должен был быть доставлен в Париж уже поездом, и мы остались переночевать в Лионе. А на утро возвращались в Париж. Не доезжая километров сто до Парижа (а было это, кстати, в июле месяце), я начал открывать от жары окна, и в мое влетела оса. И я, совершенно забыв, что за рулем, бросился ее ловить, ударил рукой, и она упала. Тогда я начал искать ее на полу, но через несколько секунд – бух! Автомобиль влетел в дерево, перевернулся и лег на правый бок. Смирнов был подо мной. Я посмотрел на него, и увидел, что все залито кровью. Я кое-как вылез, остановил первую машину и попросил прислать из ближайшего города, Невера, санитарную карету и врача. Минут через двадцать приехали. Я бросаюсь к нему и говорю: «Дорогой доктор, посмотрите, что с моим приятелем, он весь в крови!» Доктор улыбнулся, говорит: «Милый мой, это ваша кровь. Посмотрите на свое лицо». Оказалось, что я разбил лбом ветровое стекло. Я взглянул, и это был лик, а не лицо, как сказал бы Зощенко. А Смирнов просто испугался, быстро очухался. Ему повредило лишь два зуба, больше ничего. Автомобиль пришлось оставить, поехали на санитарной машине в Невер, нас осмотрели и привели в порядок. Я только помню, что Смирнов кричал, а я решительно ничего не чувствовал.
А. Р.: Это, как в тот первый раз, когда я пришел к вам в гости. Вы ставили кассеты, Окуджаву, Вертинского, и крышка шкафа упала вам на лоб. Выглядело это страшно, все лицо было залито кровью, а вы ничего не чувствовали. Кровь не останавливалась…
– Да, на следующий день лицо залепили в аптеке, и все прошло. Но это не чудо, а вот то, что случилось с нами, когда машина влетела в дерево… Ну ладно, закрывай. (…) Однажды надо было ехать через перевал. Дорога шла зигзагами. Я остановил машину наверху и начал любоваться, ночь была потрясающая. Вдруг вижу, что столбы движутся. Т. е. я не затянул тормоз. Я его рванул, выскочил. Заднее колесо было уже над пропастью…
А. Р.: Расскажите о Шаляпине. Он примерно в 30-м году получил письмо от Горького?
– Да, согласно Дасе, младшей дочери Шаляпина, он получил это письмо, в котором было сказано: дорогой Федор, можешь возвращаться, тебя встретят с почетом, и ты будешь знаменитым артистом на родине. Шаляпин пришел в ярость и написал ему: «К этой сволочи ни живым, ни мертвым». Мне часто говорят: а где доказательство? Я отвечаю, что доказательство в московском архиве, где хранятся архивы Горького. Правда же?
Запись 10 февраля 1990 г.
– Знакомство с Милованом Джиласом (югославский полит. деятель и литератор, популяризатор концепции «нового класса») произошло таким образом. Как всегда летом, в июле и августе, с моим двоюродным братом Олегом и его женой мы поехали в Тарб. Но на этот раз через Югославию. Олег работал десять лет инженером в каком-то сербском городе и великолепно говорил по-сербохорватски. Поездка была очень интересная, и мы попали туда в то самое время, когда между сербами и хорватами были настоящие военные схватки. Как-то вечером мы подъезжали не помню к какому городу, дорога перед нами раздваивалась, и мы не знали, в какую сторону ехать, потому что указателя не было. Рядом вооруженные солдаты, стоят танки, и мы боялись спросить, к тому же мы русские и т. д. В конце концов остановились, и к нам подошел солдат. Взял под козырек и спросил, что нам угодно. Мы объяснили, куда едем, и он сказал, что надо ехать налево. Но все-таки было приятно: коммунистическая страна, мы иностранцы, и ни бумаг, ничего не спросили. Потом, из этого города, мы поехали в Белград, потому что в Белграде жил наш корреспондент Михаил Михайлов. У нас с собой были две бутылки очень хорошего вина. Я Михайлова не знал. Мы поднялись. Это было на третьем этаже. Лифта не было. Маленькая квартирка, может, чуть больше этой. Михайлов жил со своей женой и с сестрой жены. Я представился, сказал, что заехал посмотреть, как он живет, какие настроения в Югославии. Это было уже часов двенадцать. Михайлов говорит: «Ну, вы остаетесь у нас обедать». Мы растерялись, как-то неудобно. Я послал Олега за бутылкой вина.
Не помню, чем нас кормили, но довольно прилично. Когда мы прощались, я сказал: «Знаете что, Михаил Николаевич, теперь разрешите вас, вашу супругу и свояченицу пригласить в ресторан. Мы хотели бы в хороший, по вашему выбору». Михайлов согласился, а Олег мне говорит: «А нельзя ли Джиласа пригласить?». Михайлов тут же позвонил ему, и мы договорились на семь часов.
Мы пришли, была чудная погода, а у ресторана – столики в саду, где нам накрыли на семь человек. Как только мы сели, показалась высокая фигура человека лет за пятьдесят, с седеющей головой и довольно красивого. Мы сразу поняли, что это Джилас. Михайлов нас всех представил. Мы попросили какую-то закуску и вина. Джилас от вина отказался, он ничего не пил. Жена моего двоюродного брата, Женя, сидела между Джиласом и Михайловым, и Джилас ей говорит: «А вы знаете, между кем вы сидите? Мы единственные граждане этой страны, которым запрещен выезд». Он прекрасно говорил по-русски, почти без акцента. Разговор был не политический, и Джилас в течение полутора часов сыпал советскими анекдотами. Я помню до сих пор только два. Одному французу оторвало руку. Повезли в госпиталь, пришили, все в порядке. Другому, англичанину, оторвало две ноги. Его тоже повезли, пришили, все хорошо. А советскому человеку оторвало голову, пришили на это место задницу, и он до сих пор правит страной. А другой такой. Едут в купе два человека, в Советском Союзе. Один говорит: «Ох, и надоело это все. Одни неприятности на голову сыпятся от него. Просто невозможный человек!» А другой: «Простите, вы о ком говорите?» – «Я думаю о Черчилле. А вы?»
Мы не знали, где ночевать. Михайлов повез нас на машине, там вроде кемпинга что-то было. С деревянными домиками, в одном из которых мы расположились. И, между прочим, довольно хорошо: там даже горячая вода была. А когда мы вошли в этот кемпинг, один человек со своей женой услышали, что мы говорим по-русски. Подошли, спросили. Ну, мы сказали, что мы русские эмигранты, живем в Париже. А они говорят, что приехали из Болгарии на две недели. «А знаете, что надо было для этого два года хлопотать, и эти хлопоты нам стоили дороже, чем сама поездка».
После возвращения в Париж я написал Джиласу письмо и попросил что-то дать для «Русской мысли». Он прислал статью, она была написана по-сербски, и надо было перевести. Так он прислал, по-моему, две или три статьи, не помню. Я ему звонил, он был очень любезен. И вот, в 88-м году здесь был форум Сопротивления, который проходил под председательством Джиласа в каком-то роскошном отеле. А мой приятель, директор издательства «Лев» Хохолуш, Володя, издал книгу Джиласа «Тито» и попросил, чтобы я их познакомил. Он взял с собой десять книг, чтобы Джилас их подписал. Я пришел минут за пятнадцать до открытия форума, и мы сели за пустой столик. До этого я позвонил ему в номер, и Джилас сказал, что сейчас спустится. Мы разговариваем, его нет и нет. Вдруг он оказался прямо передо мной. Я его не узнал, он сильно постарел, а он меня сразу узнал: «Здравствуйте, Померанцев!» Я принес ему его книгу «Несовершенное общество». Это интереснейшая книга. Она написана очень хорошо, человеком, который пострадал от коммунизма и сидел чуть не пятнадцать лет при Тито. Я попросил его, чтобы он дал сербский текст, потому что был уверен, что Милорадович уцепится за это и издаст. Одну он подписал для Иловайской. Другую я послал Серафиму Милорадовичу (глава лондонского изд-ва «OPI»). Тот сказал, что сразу издаст. Но вот прошло столько лет, он издает всякую ерунду, а эту до сих пор не издал. Думаю, Джилас на меня обиделся. Он издает там Рыбакова, какие-то дурацкие стихи, даже мои мемуары издал, а это нет. Между прочим, Джилас говорит в этой книге, что проштудировал «Капитал» Маркса, и некоторые страницы написаны так, будто писал великий писатель. Это просто, говорит он, настоящая большая литература. Вот, это о Джиласе…
А. Р.: А он по-немецки это читал?
– По-немецки. Он читает по-немецки и по-английски.
А. Р.: Напомните, а как его зовут, Джиласа?
– Милован. Милован Николаевич… В конце 60-х годов, при Хрущеве, в Советском Союзе были довольно резкие нападки на Церковь, более резкие даже, чем при Сталине. И несколько раз Франсуа Мориак выступал в защиту Церкви. Он уже был очень плох, потому что у него был рак горла, ему что-то вырезали, было очень трудно его понять. Он умер в 1970 году. Я думаю, в 68-м вышла книга «Агнец», по-французски, небольшая, я ее прочел. Это роман, история одного молодого человека, который решил стать монахом. Перед этим он пошел к священнику с исповедью. Но эта книга очень странно начиналась, разговором в вагоне, который мне напомнил «Идиота». Помнишь, по-моему, «Идиот» начинается с разговора в вагоне Мышкина и Рогожина?.. Я тогда расхрабрился и написал ему письмо о том, что мне это напоминает книгу Достоевского. «Я знаю, что вы его поклонник, и, возможно, это сделано умышленно». Она и кончается очень неожиданно: этот молодой человек, значит (там описывается его жизнь), очень долго исповедовался, признавался в своих грехах и потом вышел из церкви. Но его как бы уже не существует, и он скорее всего был раздавлен автомобилем… Через три дня я получаю письмо от Мориака, очень вежливое, как полагается по-французски: прочел ваше письмо, я действительно очень ценю Достоевского, считаю его одним из величайших писателей… (не помню точно; эти письма, как всегда, я пораздавал; не помню даже, кому) но, представьте себе, что, когда я это писал, я меньше всего думал о Достоевском. Но во всяком случае то, что вы заметили, это верно… Вот такая маленькая история.
Автор: Александр Радашкевич
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!