Эта осень была для Веры долгой. Вера долго и кропотливо работала, долго шла через парк, запорошенный мертвыми листьями, а придя домой, долго думала.
О чем же она думала?
Спросить ее, она и сама не вспомнит. Кажется, вспоминала юность. А что же было в ней особенного, в этой юности, в этом коротком, оставшимся где-то на периферии памяти, в фотоальбомах и тетрадках времени?..
Кажется, слух? Да, тогда она умела слышать.
Где бы она ни была, она отовсюду могла различить голоса птиц. Она не слышала разговоров, детских криков, даже соседских скандалов с битьем посуды; впрочем, если бы ее спросили, о чем была речь минуту назад, она б с легкостью воспроизвела чужую мысль, не вдаваясь в ее значение. Но что бы ни происходило вокруг нее, она ни на минуту не теряла музыку собственного бытия, ее полутона и обертоны.
Что же еще?
Может, зрение?.. Нет, видимость всегда было затрудненной, неясной, будто Вера глядела на нее через воду, обдуваемую ветром.
Все, что Вера могла уловить взглядом, было подернуто легкой рябью и обладало чарующей глубиной, которая всегда свойственна тому, чего нельзя разглядеть как следует.
Не вещи, а призраки вещей видела Вера. Может, поэтому в ней рано пробудилось чутье, внутреннее око, которому можно было доверять.
Отсюда и хороший слух, и никогда не покидающие ее птицы.
Они одни могут вывести ее из дум.
Она долго собирается встать, цепляясь за осколки воспоминаний – ни одного целого, все давно разбились, но тем ценнее оставшиеся – и, ухватив последнее полуслово или полуощущение и насладившись им, долго встает, запрятывая на ходу потревоженное прошлое обратно, боясь что-то в нем задеть, допридумать, увидеть под другим, непривычным углом.
Птицы.
Вера берет хлеб, идет к соседке, чья дочь уже должна была вернуться домой со своей дочерью, долго ждет, пока откроют, протягивает им хлеб и просит покормить птиц.
– Мы уже кормили сегодня, – слышит Вера.
– Покормите их. Они голодные, кричат...
– Мы уже кормили, Вера Сергеевна. Ну ладно, оставьте, мы завтра им отнесем.
– Они кричат...
– Да-да, мы покормим, не волнуйтесь.
Вера слышит, как закрывается дверь, и как за ней следует поворот глазка и приглушенный смех.
Она долго идет до квартиры, заходит и погружается в долгие раздумья.
Может, пойти самой? Правда, хлеба больше нет.
Птицы притихли, но Вера все еще слышит биение сердца под мягкой шерсткой, слышит, как мягко хлопают крылья, наматывающие круги над гнездом. Слышит шуршанье и писк птенцов в глубоком гнездышке и чувствует их голод.
Неутолимый голод.
Вера давно не чувствует собственного голода и тем острее ей ощущается чужой. Может, поэтому она и работает последние тридцать лет на хлебобулочном заводе. За эти годы сменялось все: машины, работники, и только Вера приходит неизменно, потому что ноги сами ведут.
– Вера Сергеевна, вы здесь больше не работаете, – слышит она на охране.
– Не работаю?
– Да, вас уволили несколько лет назад. Отправили на пенсию. Неужели вы не нашли себе другое занятие?
– Но у меня уже есть занятие. Хлеб.
– Нет, это теперь не ваше занятие. Идите домой, Вера Сергеевна. Еще простудитесь...
– Мне нужен хлеб... Хлеб. Птицы кричат.
Охранник долго смотрит на нее, будто не понимает. Наконец опускает глаза и берет трубку.
– Ладно. Подождите. Иваныч, ты? Принеси хлеба. Два батона. Да тут работница бывшая пришла... Да, все та же. Давай, ждем.
Вера получает хлеб, свежий и горячий, только из печи, и запускает в него замерзшие пальцы.
Птицы окружают ее плотным кольцом, и она долго кормит каждую, а затем долго идет, и птицы идут следом, будто она может дать им еще что-то. Придя домой, она возвращается в свои долгие раздумья.
Что же это, о чем она все собирается подумать, но забывает?..
Может, любовь?
Вера долго раскатывает во рту это слово. Перебирает пальцами, как хлебный мякиш. Любовь. А ведь она еще недавно любила кого-то, долго любила, но не может вспомнить, кого.
И снова ей слышится биение маленького сердца совсем рядом. Стук крыльев. Руки Веры слегка дрожат. Озябли. В последнее время она никак не может согреться.
"Когда эта слабоумная уже успокоится, мама? Она меня пугает, – слышит она за соседской дверью, куда отдала хлеб. – И ведь до сих пор стоит. Вот умора!"
"Это же та старуха, которая убила свою канарейку?" – шепчет другой детский голос.
"Да, она!"
"Никого она не убивала. Она любила ее. Это был просто несчастный случай".
"А похоже на то, что убила. Такая жуткая! Вот ведь заладила – птицы кричат, птицы кричат... Можно ей в следующий раз не открывать?"
"Я подумаю. А теперь идите делать уроки. Живо".
Вера закрывает глаза, пытаясь вслушаться в музыку собственного бытия. О чем же она думала? Осень?
Да, какая же долгая в этот раз осень.
А хлеб уже не тот, что раньше.
Совсем не тот.