ХРУПКИЕ сугробы снега тонкой ледяной пленкой зеркально отражают солнечный блеск. Он слепит глаза. Пришвинская весна света заливает все окрест. Холодный ветер из арьергарда февральских вьюг студит леса и воды. Зима прикрывает свой отход, огрызаясь подвижными заслонами заморозков. Но к полудню воздух уже наполнен тихим звоном, и первая голубая капля весеннего поднебесья набухшим парашютом планирует вниз с веселой крыши.
Март, апрель, май... Весна сорок пятого года. Идем в Берлин кончать войну. В сорок первом вспоминал я державинские строки: «что ты заводишь песню военну флейте подобно, милый снегирь». Смолк красно грудый вестник. Теперь на сердце поют соловьи победы. И, кажется, запевают родные мне, курские. Позади штурм Зееловских высот, впереди — подписание акта о капитуляции гитлеровской Германии в Карлсхорсте.
...Ночью с седьмого на восьмое мая нас, небольшую группу военных литераторов и журналистов, вызвал к себе член Военного совета 1-го Белорусского фронта К. Телегин. Я стал обладателем невзрачного листка бумаги с круглой печатью и текстом: «Предъявителю сего разрешается присутствие и работа на аэродроме и в залах заседаний на особом мероприятии, проводимом командованием 8 мая 1945 года».
С утра пораньше мы уже околачиваемся на аэродроме. В центре поля под дробь барабанов оркестра отрабатывает «шагистику» почетный караул. Упоительное зрелище для всякого, в ком есть «военная косточка»! Большой караул, видимо, спешно сформированный в составе трех полных рот, был подобран, как в старину верстали отборных солдат для плац-парадных экзерсисов. Саженного роста гвардейцы — один к одному, в новенькой, тщательно пригнанной форме, в надраенных ваксой сапогах. Командовал ими, по неописуемому контрасту, грузный, низенький багроволицый полковник — как сразу же можно было определить, строевик из строевиков. Хриплым, не то простуженным, не то сорванным голосом он подавал команды прямо-таки устрашающе.
Караул проделывал сложные перестроения, «давал ногу», печатал шаг. Полковник был неумолим. Он заставлял по многу раз повторять приемы. Дело серьезное — ни один штык не имел права «западать». Их острия должны были быть на одном уровне и как бы держать на себе огромное воображаемое полотнище так, чтобы оно нигде не провисало.
Опускаю подробности нашей «аэродромной жизни» с ее многосторонними попытками выведать информацию, с прилетами «не тех самолетов».
И, наконец, над Темпельхофом показались наши истребители — воздушный эскорт. В центре их строя проплыли три «Дугласа». Вот они уже на земле. Из первого самолета по трапу сходят военные — англичане и американцы. Кто они?
Поиски информации, обращения то к тому, то к другому оставляют в записной книжке спецкора имена, звания, титулы: глава делегации верховного командования союзников сэр Артур Теддер, генерал-полковник армии США Карл Спаатс, адмирал сэр Гарольд Берроу (французский представитель прилетел позже). Из других «дугласов» выходит свита — офицеры, чиновники, — и, наконец, вываливается шумная, горластая стая иностранных корреспондентов и кинооператоров с треногами, съемочными камерами, желтыми и черными кожаными футлярами, набитыми всякого рода оптикой. Первые объективы уже хищно нацелены на все, что происходит вокруг.
А происходит вот что: худощавый, моложавый Теддер как-то смущенно топчется у самолета, квадратный Спаатс что-то пытается ему говорить, но главный маршал слушает рассеянно. Все еще не отходя от самолета и продолжая, как мне казалось, испытывать смущение, он прячет за ним жадное любопытство к начинающемуся церемониалу. К грузному «Дугласу» подходят генерал армии В. Соколовский, комендант Берлина генерал-полковник Н. Берзарин, генерал-лейтенант Ф. Боков. Отдание чести, приветствия, рукопожатия, короткий обмен репликами — и вся группа движется к почетному караулу. В это время я уже знал фамилию его начальника: полковник Лебедев.
Настал его час.
МНОГО раз и до войны, и во время нее, и после видел я дефилирование наших почетных караулов мимо высоких гостей, но такого — никогда. Видел я и гимнастический шаг шотландских стрелков, танцующую походку французской роты зуавов, ритмическую развалочку взвода американской морской пехоты, легкое упругое движение чехословацкого военного строя, видел, правда, только в кинохронике, прусские гусиные упражнения. Но истинно воинский блеск почетного караула на Темпельхофском аэродроме 8 мая 1945 года затмил все.
Большой почетный караул замер в четырехшереножном строю. Знаменщик и его ассистенты стоят ровно в двух шагах от правого фланга караула. Оркестр, равняясь по его второй шеренге, — правее знамени. Тишина. Не думайте, пожалуйста, что я шучу, но когда полковник Лебедев, завидя приближение генералитета, своим уж*сающим хрипло-громовым голосом скомандовал: «Караул, равняйсь! Смирно! Для встречи справа, слушай, на кр-ра-ул!» — иностранные гости вздрогнули от неожиданности и переглянулись.
Оркестр заиграл «Встречный марш». Полковник Лебедев, вымахнув шашку «подвысь», сделал несколько пружинных шагов навстречу Теддеру и остановился как вкопанный. Тотчас же на полуноте смолк оркестр. Начальник караула рапортует своим уникальным голосом. Гремят три гимна — один за другим. Теддер и остальные обходят фронт караула. Команда «К ног-и-и!» — и винтовки с чуть развинченными, по старорусской повадке, металлическими оковками прикладов грохнули по бетонной дорожке таким тяжелым, слитным звоном, что на этот раз, по-моему, вздрогнул и сам полковник Лебедев, удивляясь эффекту своей команды.
А потом караул пошел, «щетиною сверкая», штык в штык, мимо генералитета, и этот марш был поистине редкостным зрелищем. Рота за ротой шла размашисто, тем сочетанием свободного, суворовского шага с тяжелым, кованым ударом всей ступней, который и составлял строевую красу лучших воинских парадов в России. Полковник Лебедев знал свое дело!
С винтовками наперевес, как до войны ходила в Москве на Красной площади Пролетарская дивизия и как не ходят на Западе, двигался почетный караул вдоль линейных, взявших карабины в положение «по-ефрейторски», под бравурный марш Чернецкого:
Сердцу воина услада
День военного парада...
Рослые, красивые, молодые парни — солдаты Советской Армии — шли повзводно, квадратами, казались отлитыми из стали. Серую дымку появившихся тучек вдруг, спохватившись, прогнал ветер. Засияло солнце, залило всю эту картину светом, кинуло на каждый штык по дивному лучику, позолотившему каждую из трех его граней.
Главный маршал Теддер впивался взглядом в лица и фигуры солдат так же, как, помните, старый Черчилль, когда он приезжал в Ялту. Иностранные генералы не скрывали своего восхищения, да его и нельзя было сдержать при виде этого марша воинов-победителей.
Американцы и англичане, что стояли на темпельхофском поле, видели воинские церемониалы, но здесь перед ними шли совсем не те солдаты, каких они знали. У этих на фуражках были красные звездочки, и люди с аксельбантами хорошо понимали, что это значит. А наши сердца прямо распирало от гордости. Понятно ребенку: воинская сила Советской Армии, пришедшей с кровопролитными, страшными боями в Берлин, совсем не в этом. Здесь не было ни танков, ни артиллерийских систем, ни авиации — всего, чем вооружил советский народ своих сынов. Но в каждом таком церемониале, когда нужно, есть свой смысл. Почетный караул не был отобран из специальных, существующих обычно для этой цели команд и не переброшен сюда из Москвы на самолетах. Он был составлен из числа солдат, отличившихся в сражении за Берлин, и на груди каждого из них красовались боевые ордена — Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды, а больше других — солдатские ордена Славы. Об этом, между прочим, и сказали наши представители союзным генералам.
Вот почему Теддер, всматриваясь в лицо солдата, тотчас же переводил глаза на его грудь. Большой, неутомимой, дисциплинированной должна быть армия, если в считанные дни можно отобрать среди фронтовиков, едва вышедших из боев, целый батальон для такого почетного караула. Военному человеку ясно, что это означает.
Вернемся теперь на несколько минут назад. Еще в тот самый момент, когда В. Соколовский и Теддер направились к почетному караулу, на аэродромное поле опустился новый «Дуглас».
Следя за недвижными шеренгами питомцев полковника Лебедева, я скашивал глаза в сторону прибывшей машины и увидел, что из нее вылезли в хорошо нам знакомой форме немцы. К ним быстро приблизилась группа наших военных.
Почетный караул, который в это время обходили американцы и англичане, стоял как раз в центре, между самолетом, доставившим гитлеровцев, и скопищем машин на краю аэродрома, куда, очевидно, их следовало везти, чтобы отправить в город.
И действительно, вслед за провожатым они пошли в этом направлении, сбоку караула и примерно в ста метрах от него. Впереди шел генерал-фельдмаршал Кейтель — я его сразу узнал еще по довоенным фотографиям, — худой, хмурый, в мышиного цвета дождевом двубортном плаще почти до пят, в фуражке с высоченной изогнутой тульей, в перчатках. В левой руке он как-то многозначительно держал какую-то коротенькую палку. Он шел, не глядя по сторонам. За ним гуськом, молча, поспешали остальные гитлеровцы в таких же высоченных кривых фуражках. Я узнал их имена.
Адмирал фон Фридебург — это тот тонколицый, с острым носиком, в черной морской шинели, перетянутой черным лакированным ремнем.
А сырой, полный? Он вылез из самолета налегке, в одном генеральском мундире, а теперь так и идет, опустив книзу белое, обрюзгшее лицо; он часто отдувается, жарко ему — видно, сосудистая не в порядке. Это генерал-полковник авиации Штумпф.
Далее следуют три молодых, очень высоких адъютанта в формах — общевойсковой, морской и авиационной, в масть начальникам. У каждого — оттягивающий руку большой полупортфель-получемодан. Что там, в этой роскошной таре, непонятно. Бумаги? Запасное обмундирование или просто старые газеты?
Тем временем караул завершил перестроения, грянул оркестр, и уже за спиной цепочки зелено-серо-черных немцев, похожих на нахохлившихся воронов, началось прохождение солдат. С новой силой брызнуло солнце, как будто кто-то невидимый включил все небесные люстры. Гремела музыка, в мерном топоте и звоне, в красно-голубом сиянии, грохочущим обвалом парадного марша, шел, сверкая боевыми орденами, темпельхофский караул.
Кейтель не выдержал. Он обернулся неловким движением, помешкал, хотел, видимо, что-то сказать своим спутникам, но не сказал: быстро пошел дальше и только сунул свою короткую палку в карман плаща.
Это был маршальский жезл. Наш водитель Ваня Мартынов, глядя в спину Кейтеля, хмуро подвел итог: «Он еще бы воевал, да воевало потерял!..»
...Трудно поверить, но в Западной Германии реакционные круги затеяли издание «документации о преступлениях против немцев» во время второй мировой войны. Такова последняя уловка тех, кто все еще не желает примириться с «восточными договорами». Если, разжигая ненависть, они забыли про Хатынь, то пусть вспомнят Карлсхорст, где делегация поверженного рейха подписала акт о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. Это было поздно вечером 8 мая. А утро того дня началось на аэродроме, где
маршем победы шел на виду у всего света темпельхофский караул.
КОГДА-ТО давно я уже писал о темпельхофском карауле. И вот года два назад получил письмо от полковника Лебедева. Он рассказал, как сидел однажды дома за праздничным столом в день Победы и как близкие устроили сюрприз — громогласно прочли посвященные ему строки из моих берлинских заметок. Лебедев тогда писал: «Спасибо за память. Да и как забыть тот святой день. Все передаю о нем молодежи. Лет мне немало, но есть желание дожить до тридцатилетия Победы. А насчет хриплого голоса — это точно...».
Я не смог ответить полковнику. На конверте не значился обратный адрес. А очень хотелось бы поздравить его девятого мая этого года.
Александр КРИВИЦКИЙ (1975)