Предыдущая часть здесь.
Очнувшись, Софья обнаружила, что лежит на широкой лавке в тесном закутке за печкой. Пятно солнечного света, пробравшегося сквозь маленькое оконце, медленно скользило по цветастой занавеске. Откинув лоскутное одеяло, Соня попыталась сесть, увидела окровавленные рубашку и простыню, все поплыло перед ее глазами, и она вновь провалилась в темноту.
Когда она снова пришла в себя, был уже вечер. Над ней склонилась Ружа с кружкой в руке.
– Пиче, пиче[1]! – повторяла она.
– Это надо выпить, – услышала она голос Богдана. Он сидел на лавке у нее в ногах.
В кружке был пахучий и горький травяной настой. После нескольких глотков в голове у Сони прояснилось, стих навязчивый звон в ушах. Она вновь попыталась сесть, но рука старухи прижала ее к постели.
– Тебе нельзя пока вставать. Придется пожить несколько дней у Ружи. А когда поправишься, я за тобой приеду. Напугала же ты нас всех! – сказал Богдан.
В его словах Соня услышала упрек и вновь привычно почувствовала себя виноватой.
Час за часом, день за днем Сонечка набиралась сил. Ружа отпаивала свою пациентку отварами трав и куриным бульоном, гладила ее по голове, по белой руке, лежащей поверх одеяла, тихонько что-то приговаривая на своем языке. Многие хорватские слова схожи по звучанию с русскими, поэтому женщины понимали друг друга. Повитуха уже не казалась Соне страшной старухой.
Пришел день, когда она, держась за стены, смогла выйти на крыльцо. Майское утро встретило ее целым букетом из солнца, ярких красок, запахов и звуков. Дом Ружи стоял на высоком месте, и весь городок Костайница был как на ладони. Присев на ступеньку высокого крыльца, она залюбовалась аккуратными домиками, сбегающими по пологому склону холма к излучине спокойной реки, легкими перышками облаков, плывущих в бескрайнем небе, рыжей кошкой, осторожно пробирающейся по кольям плетня, гуляющими по двору голенастыми курами с необычно мохнатыми лапами. После болезни это торжество жизни кружило голову. Как жаль, что эта спокойная и понятная жизнь чужая, и ей, Соне, нет в ней места!
Вечером следующего дня за ней приехал Богдан и увез в Загреб. Вновь потянулись дни, до отказа наполненные тяжелой работой, и вечера в тесном номере, бок о бок с вечно раздраженным и часто подвыпившим мужем.
Софья старалась не рассматривать свое отражение в зеркалах, там она видела какое-то чужое лицо. Куда девался блеск карих глаз, нежный румянец, кстати и некстати заливавший бархатистую округлость щек, шелковая мягкость волос? Из зеркала на нее жалобно смотрело бледное худое лицо с ранними морщинками в уголках глаз, обрамленное тусклыми непослушными прядями темных волос. Черты лица приобрели некоторую ассиметричность, одна бровь привычно поднималась выше другой, отчего лицо приобретало виновато-просящее выражение.
Софья надеялась, что после ее болезни Богдан оставит свои ночные притязания, но очень скоро надежды рухнули. В ответ на ее опасения муж сказал:
– А тебе теперь бояться нечего, тетка Ружа предупредила, что беременеть ты больше не сможешь. Что-то там пошло не так… то ли ты дернулась, то ли у нее рука дрогнула, то ли инструмент сломался… В общем, детей у нас не будет. Может оно и к лучшему, самим бы выжить…. Имей в виду, что никому, кроме меня, ты такая не нужна. А я тебя не брошу. Цени!
Соня в тот момент не осознала весь ужас того, что он сказал, наоборот, испытала облегчение, что больше ей не грозит оказаться вновь на столе у Ружи.
Шли дни. Приближалось Рождество, в воздухе витало предвкушение праздника, делая людей добрее. Одна из постоялиц, уезжая, оставила хорошие чаевые для горничной, этих денег как раз хватало на теплые ботиночки со шнуровкой и меховой опушкой, выставленные в витрине обувного магазина. Соня давно любовалась на них. Ее ботинки прохудились, поэтому она старалась поменьше выходить из отеля. Деньги были незапланированные, и она решила, что может сделать себе такой подарок к Рождеству. Новые ботиночки пришлись как раз впору, Соня не спеша шла вдоль улицы, мимо нарядных витрин, мимо сияющих фарами машин, ей казалось, что все прохожие замечают ее теплую и модную обнову.
Богдан был уже дома, навеселе и сильно не в духе. У него случился конфликт с дирекцией труппы. Ему пришлось сдержать свой гнев, чтобы не потерять место, зато сейчас невысказанное кипело, бурлило в его голове и требовало выхода.
– Где тебя носило? – зло спросил он. – Ты час назад должна была закончить работу. И что это у тебя на ногах? Откуда это?
Соня, чувствуя, что назревает скандал, начала сбивчиво объяснять про чаевые, про худые старые ботинки. Не спеша муж подошел к ней вплотную. Глаза его приобрели уже знакомый ей хищный блеск. Он забрал из ее рук ботинки, отбросил к двери, и вдруг молниеносным движением ударил по лицу. Соня потеряла равновесие и упала на пол. Он навалился сверху, придавил коленом грудь. Прямо над собой она увидела волчий оскал, остекленевший яростный взгляд, точно такой, какой видела на константинопольском пляже, только теперь он был обращен на нее.
– Я, вместо того, чтобы картины писать, вынужден гроши зарабатывать, а ты, дрянь, наряды покупаешь?! Убью!
Она попыталась вырваться, но он только сильнее придавил ее коленом, так, что хрустнуло ребро, на нее обрушился град пощечин. «Забьет насмерть…» – в отчаянии думала Софья. И вдруг, как озарение, пришла спасительная мысль.
– Отпусти, милый, мне неудобно, – услышала она свой голос, спокойный, даже доброжелательный, словно они просто лежат рядышком и отдыхают.
От неожиданности Богдан на мгновение замер, слегка отстранился, ослабив хватку. Этого ей хватило, чтобы ужом вывернуться из-под него и кинуться к ванной комнате. Она успела накинуть крючок, прежде чем он рванул за ручку. Дверь сотрясалась от рывков и пинков. Соня побелевшими пальцами намертво вцепилась в крючок, с ужасом видя, что шурупы потихоньку вылезают из пазов. На ее счастье дверная ручка не выдержала первой, оторвалась. Дверь ванной открывалась наружу, поняв, что ему ее не выбить, Богдан сменил тактику.
– Ладно, Соня, поругались, и хватит. Выходи, давай спокойно поговорим, – примирительно сказал он.
Она слышала, как муж ходит за дверью, словно зверь в клетке.
– Я погорячился, прости, дорогая! Выходи, спать пора, – раздавался его вкрадчивый голос.
Соня молчала, по-прежнему вцепившись в крючок. Босые ноги заледенели на холодном кафеле. За дверью все стихло. Она рассматривала себя в зеркало. Лицо на глазах распухало, становясь багровым.
Ей вспомнилась их кухарка Ульяна, на добром лице которой частенько появлялись синяки. Маленькая Сонечка жалела ее, прижималась к теплому мягкому боку, ненавидела и боялась ее мужа, хмурого жилистого детину, служившего в их доме истопником. Матушка не раз строго выговаривала ему, но тот только молча переминался с ноги на ногу, пряча колючий взгляд под густыми космами волос. Разве могла Соня представить, что то же самое случиться с ней самой?! Впрочем, синяки Ульяны не шли ни в какое сравнение с тем, что сделал с ней Богдан.
Намочив полотенце, она прикладывала его к щекам. В груди при каждом вздохе возникала боль. Слез не было, голова была ясной, мысли четкими, все сомнения, опасения ушли, план действий сложился сам собой.
[1] Пиче – выпей (хорв.)
Продолжение следует...