Не отступать и не сдаваться !

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПРЕПОДАВАНИЕ МЕТОДА ВЛГД В ПОЛУПОДПОЛЬЕ. ТРАВЛЯ БОРЗЫМИ. ВТОРИЧНАЯ ОФИЦИАЛЬНАЯ
АПРОБАЦИЯ МЕТОДА ВЛГД. БЕЗЛЕКАРСТВЕННЫЙ МЕТОД ПРИЗНАН, НО... В КОМПЛЕКСЕ С
МНОГОЧИСЛЕННЫМИ ЛЕКАРСТВАМИ. В «ОЧЕНЬ ТЕСНОМ» КОМПЛЕКСЕ...
Ни на один день, за все эти тяжкие годы гонений, не прекращала Вильма Францевна Гончарова обучать
страждущих волевой ликвидации смертоносного глубокого дыхания. Обучала полуофициально у себя на работе
при кабинете электрокардиографии. Обучала неофициально и вовсе даже подпольно. Везде, где только могла.
Люди приходили почти тайком. Называли рекомендателей во избежание провокаторов. На занятиях сидели,
зачастую, как в обложенном со всех сторон царской охранкой нелегальном марксистском кружке. Вздрагивали
при каждом неожиданном скрипе входной двери. Но самое главное, несмотря на все трудности (а может,
частично и благодаря им), они жадно учились! Учились травимому официальной медициной искусству быть
здоровыми безо всяких таблеток и уколов.
В полуконспиративных условиях они постигали тайну. Тайну, тщательно скрываемую от них верховными жрецами в
белых халатах. И чем тщательнее ее от них скрывали, тем сильнее стремились больные хоть чуть-чуть приподнять
завесу секретности.
Метод Бутейко ортодоксы от медицины громогласно оплевывали. Шельмовали, как только могли. Но добивались тем
самым обратного эффекта! Запретный плод, как известно, куда слаще плода разрешенного. Возможно, этот
постоянный интерес больных к загнанному в полуподполье методу и поддерживал Вильму Францевну в трудные
минуты. Не давал падать духом.

А оснований для огорчений было более чем достаточно. На работе (она устроилась при клинотделе) постоянно
подтравливали. Начальство то намеками, то напрямую предлагало написать заявление об уходе по «собственному
желанию». Ей никак не могли простить те великолепные результаты, которых она добивалась со своими пациентами,
благодаря охаянному официозом методу.
А когда в соцсоревновании она по набранным очкам фактически заняла первое место, ее стол из кабинета
вышвырнули прямо в коридор. Тут же против нее фактически чуть ли не было сфабриковано уголовное дело. На дворе
стоял уже январь восемьдесят первого года, а одну из самых верных последовательниц полностью разжалованного и
лишенного какой бы то ни было государственной службы Бутейко весьма старательно затягивали на скамью
подсудимых.
- ...Ты под судом у нас еще не ходила? - подрагивая неприятным мясистым подбородком, в упор спросил Гончарову
внезапно вызвавший ее на ковер заместитель начальника клинотдела Заринский.
- А я думала, вы у меня фотографию на доску почета попросить хотели...- съязвила доведенная до отчаянья
высылкой в коридор Вильма Францевна. В красивых карих глазах ее полыхну злой огонек.- Ведь во вторник еще на
профкоме объявили, что по показателям в соцсоревновании у меня больше всех очков набралось!
- Очки, баллы, крестики, нолики,- презрительно передернув узкими плечами, хмыкнул Заринский.- Если бы на
профкоме знали, каким способом ты эти очки зарабатываешь (он подчеркнул, выделил тоном последнее слово)... Вряд
ли бы ты тогда сейчас о доске почета рассуждала. Ну, да ладно,- словно спохватившись, оборвал сам себя Марк
Андреевич.- Что мы здесь с тобой будто в поддавки играем?
Я тебя не один раз предупреждал: не шути ты со своим доморощенным методом Бутейко! Не признан он,- Заринский
закатил кверху свои маленькие серые глазки.- Нигде и никем официально не признан. Следовательно, не имеет права
на существование. Говорил я тебе такое или нет? - теперь Марк Андреевич смотрел на нее не отрываясь.
- Говорили. Но метод-то людям помогает! Отсюда и первое место в соревновании...- начала было Гончарова.
- Так,- не обращая внимания на ее реплику, выпрямил сутуловатую спину Заринский.- Помогает, говоришь. А
Соловьеву Зою Иосифовну помнишь? - глазки-буравчики так и впились в растерянное лицо Вильмы Францевны.
- Сотрудницу Института геологии? Как же? Прекрасно помню,- несколько замешкавшись, ответила Гончарова.
Правда, при этом ей хотелось добавить, что сам-то Заринский наверняка помнит эту обучавшуюся у нее в недалеком
прошлом методу тяжелую астматичку отнюдь не как какую-нибудь рядовую сотрудницу одного из многих входящих
в ведение их клинотдела научных институтов, а уж скорее всего лишь потому, что она является невесткой директора
одного из крупнейших в их округе так называемого Опытного завода... Но она благоразумно оставила подобное
замечание при себе.
- Зоя Иосифовна прекрасно овладела нашей методикой. У нее на методе практически полностью прекратились
астматические приступы,- медленно, будто припоминая, продолжила вслух Вильма Францевна.- Да ведь есть ее
собственноручный отзыв! И дневничок свой она мне сдала... Там четко написано: стала чувствовать себя гораздо
лучше.
- Дневничок! Письменный отзыв! - чуть не взвизгнул неожиданно залившийся гневной краской Заринский.- У нас в
медицине есть только общепринятый документ для больного. Его амбулаторная карточка. Вы меня понимаете?
Амбулаторная карточка!!-в уголках его тонких губ скопилась легкая пена.
Сейчас, когда ваша бывшая подопечная находится в реанимации...- Гончарова вздрогнула, будто ее хлестнули бичом.-
Да, да,- давил Заринский.- Когда Соловьева находится в реанимации, эти самые ваши Бутейковские дневнички (он
скривился, словно проглотил ложку уксуса) могут быть лишь дополнительной уликой в суде против вас. Уголовной
уликой в уголовном деле...- раздельно, чуть ли не по слогам произнес Марк Андреевич последнюю фразу.
Вы довели запрещенными методами больную до палаты смертников. Не мне вам объяснять, что и кому за это
полагается!..- Заринский помолчал, любуясь произведенным эффектом.
И я вас попрошу (он неожиданно сменил тон), от души попрошу, дорогая моя: напишите-ка вы мне прямо
здесь и прямо сейчас заявление об уходе по собственному желанию,- глазки-буравчики сразу замаслились.-
Поверьте,- Марк Андреевич приложил обе ладошки к впалой, будто вмятой груди,- вам же легче будет!
Ответственность у врача на официальном посту и вне его - две разные вещи, голубушка. Две совсем разные
вещи... Поймите меня правильно - это в ваших же интересах.
Гончарова побледнела как полотно. Гулко, натружено заколотилось сердце. Вот оно что, оказывается.
Подловили! Долго и безуспешно ловили и все-таки подловили ее враги метода на несчастном случае. Наверняка,
здесь скрыта какая-то пакость. Попросту уволить хотят, зацепившись хоть за что-нибудь. Но это - второе дно
происшествия - лишь позже вскроется. А пока вот вам, пожалуйста,- ясный, вроде бы, для всех повод: угробила
больную запрещенным методом. Соловьева в реанимации. Уголовное дело...
Заринский с плохо скрытым торжеством искоса посматривал на нее из под своих полуопущенных жиденьких
ресничек. Надо было отвечать. Отвечать немедленно. Или брать в руки перо и бумагу...

- Ну, во-первых,- Вильма Францевна слегка поправила рукой свою и без того превосходно уложенную
прическу,- у Зои Иосифовны и в амбулаторной карточке все в порядке. Отличные показатели по всем анализам.
А что касается дневничков самочувствия...- она резко вздернула свой хорошо очерченный подбородок,- то ведь
их вести никому не запрещено.- Гончарова надменно выпрямилась.- Ни-ко-му!
Она пыталась выиграть время. Найти. Во что бы то ни стало найти выход из кризисного положения! «До чего
же безжалостны и мерзки бывают в своей злобе люди. Ненавидят талантливого ученого и поедом сжирают его
учеников. Увидеть бы сейчас хоть одним глазом эту самую Зою Иосифовну. Узнать бы истину!»
Реанимация. Палата смертников! Можно подумать, что от таблеток и уколов, прописываемых в неограниченном
количестве такими вот Заринскими, пациенты вовсе не умирают... Мрут повально! И никаких тебе жалоб и
уголовных дел. Но ей... Ей, конечно, постараются как следует наклепать. По самую маковку.
За шестнадцать с лишним лет своего единоличного правления Брежнев капитально укрепил гнилостную
бюрократическую систему. И ее питомцы, вне всякого сомнения, сотрут в порошок всякого, попытавшегося
плыть против течения. Любые средства будут хороши. На справедливость здесь, увы, рассчитывать не
приходится.
- Так вы отказываетесь писать заявление?! - снова повысил голос натолкнувшийся на неожиданное
сопротивление своей жертвы, встревоженный затянувшейся паузой Марк Андреевич.- Ну, что же...- он снова
начал багроветь.- Тогда поговорим по-другому. Ты Соловьеву голодом лечила? Взятки брала? А теперь
думаешь сухой из воды выбраться. Не выйдет! Тебя соответствующие органы туда укатают, куда Макар телят
не гонял. Вспомнишь еще и этот наш разговор, и мое предложение. Да поздно будет!! Останется только одно -
плакать навзрыд кровавыми слезами.
Разом вспыхнувшая от подобных нелепых обвинений, Гончарова с трудом сдерживалась, чтобы не дать
негодяю администратору увесистой оплеухи. Но, взглянув на его деланно возмущенное лицо, вовремя
опомнилась. «Он же только этого и ждет, подлец! Специально провоцирует»,- обожгла ее внезапная догадка.
- Вы можете говорить все, что вам угодно,- стиснув зубы, чтобы не сорваться, процедила Вильма Францевна.-
Никаких заявлений я писать не собираюсь. А по случаю с Соловьевой (она отметила, как замер при этих словах
Заринский) я могу говорить только после личного освидетельствования мною самой больной и тщательного
изучения обстоятельств, при которых она попала в реанимацию.
Она почти не помнила, как выскочила из кабинета Заринского. Как чуть не плача бежала по длинному
коридору. Как потом, по десять раз набирая срывающийся заветный номер, звонила в Москву. И, наконец,
дозвонившись, почти кричала в трубку обо всех нанесенных ей в последнее время обидах.
Кричала тому, кто, пожалуй, единственный сейчас мог ей хоть в чем-то помочь. Прошлый, уже умерший глава
их сибирской науки под конец своей деятельности, разуверился к Бутейко. Не мог простить ему отказа
заменить в директорском кресле проштрафившегося профессора Помехина. В сердцах впоследствии даже
называл Константина Павловича шарлатаном. Раз побоялся возглавить институт (в кои-то веки и кому
достается такое...), - значит, скорее всего, шарлатан. И метод его надувательство... Но недавно перебравшийся
на еще более высокий пост в столицу преемник умершего главы рассуждал по-другому. И явно, и тайно,
насколько было в его силах, он старался поддерживать и метод ВЛГД и саму Вильму Францевну. Основания к
тому у преемника имелись: как-никак, многим из его близкого окружения Гончарова с помощью метода
Бутейко помогла избавиться от считавшихся практически неизлечимыми болезней.
Поэтому до отъезда преемника в Москву с Вильмой Францевной в клинотделе еще как-то считались.
Полускрытое его покровительство Гончаровой держало кое-кого в определенных рамках. Но с отъездом
старшего сибирского академика все изменилось. И, понятное дело, далеко не в лучшую для ученицы Бутейко
сторону.
- ...За первое место в соцсоревновании стол мой из кабинета в коридор вышвырнули! - с горечью жаловалась в
прохладную черную трубку Гончарова.- Ко мне больные идут за помощью, а я - все равно, что на улице...
Сейчас вот пытаются пришить самое настоящее уголовное дело. Используют несчастный случай с невесткой
директора опытного завода.
Вильма Францевна вкратце пересказала академику содержание своего разговора с Заринским.
- И Гурий Иванович! - голос ее неожиданно дрогнул.- Я так долго не выдержу. Ну, неужели нельзя как-то
оформить официальное признание метода?! Вы же знаете - это более чем серьезная вещь. Сколько бы людей
можно было спасти. А кого может спасти врач со столом в коридоре, дожидающийся еще и судебной
расправы?..

Ей было тошно, обидно жаловаться за тридевять земель, но она говорила и говорила. Каким-то шестым
чувством Вильма Францевна ощущала: это, может быть, вообще их последний разговор... И Гурий Иванович ее
понял. Как всегда быстро и точно.
Заринского (к великому удивлению начальника клинотдела) вскоре сняли с работы. Как и за всяким
прохвостом, за ним нашлось немало прегрешений. А Гончарову всесильный академик пригласил в Москву для
проведения вторичной (первая состоялась в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году в Ленинграде)
официальной государственной апробации метода ВЛГД.
Гурий Иванович не ведал непосредственно медициной, но он ведал изобретениями и изобретателями! А
заявка Бутейко на изобретение способа лечения гемогипокарбии лежала на пыльной архивной полке еще с
1962-го года... Этим-то обстоятельством и воспользовался либерально настроенный ученый, чтобы хоть чем-то
помочь своему травимому официальными ортодоксами собрату.
Уже собирая вещи в московскую командировку, Вильма Францевна на секунду представила, куда бы она могла
сейчас собираться, осуществи Заринский свою грязную угрозу: сфабрикуй против нее липовое уголовное дело...
Представила и ужаснулась.
Состояние у Зои Иосифовны Соловьевой (ее бывшей ученицы по методу ВЛГД) до сих пор оставалось очень
тяжелым. Ее, правда, перевели уже из реанимационного отделения в другое, но до выздоровления ей было еще
очень далеко. И вряд ли кто-либо сейчас мог твердо ручаться за положительный исход.
Уж Заринский (не будь он своевременно уволен) и его свора постарались бы все это представить в суде в таком
виде, что выйти из здания суда она вполне бы могла только под стражей... А ларчик-то, как оказалось, весьма
просто открывался.
В Институте геологии, где работала невестка большого производственного начальника, занимались
рентгенологическим структурным анализом пород. В результате повреждения вытяжки где-то произошла
утечка хлорки, которой и надышалась до отравления Соловьева. Совершенно естественно, что метод ВЛГД
здесь оказался абсолютно ни причем. От подобного отравления могла погибнуть не только недавняя
тяжелейшая астматичка, но и любой другой даже считавшийся до сих пор вполне здоровым человек.
Более того, метод ВЛГД (и Гончарова в этом не сомневалась) просто-напросто спас Зою Иосифовну от почти
верной гибели! Ведь на малом дыхании она и хлорки утекшей вдыхала куда меньше, чем глубокодышащие
люди. Будь по-другому, ей не понадобилась бы и реанимационная палата. Все закончилось бы очень быстро...
И Заринский с приспешниками, безусловно, знал истинную причину чрезвычайного состояния потерпевшей.
Но ему было очень выгодно представить Соловьеву именно «жертвой полуподпольного метода», что он и
попытался проделать, к счастью для Гончаровой все-таки безуспешно. И сегодня, в понедельник, 23-го февраля
тысяча девятьсот восемьдесят первого года она улетала в Москву, вместо того чтобы давать показания
товарищу в штатском с хорошо заметной военной выправкой... Значит, есть еще Бог на свете - подумалось уже
у самых дверей.
Москва, как всегда, встретила ее сверхшумными улицами и плотно забитым пассажирами облепленным
хлопьями чуть влажноватого февральского снега городским транспортом. Здесь было, может, чуть теплее, чем
в их продуваемом зимним обским ветром сибирском научном городке, но зато во стократ неуютнее. Она не
любила Москву, всюду постоянно восхваляемую, воспетую в стихах и песнях столицу своей распрекрасной
Родины.
Как медик, была убеждена (и это подтверждалось негласной статистикой), что люди здесь живут в среднем, по
крайней мере, лет на десять меньше, чем в других городах. И это несмотря на большое количество больниц,
больничных коек, обслуживающего персонала и так далее. Несмотря даже на те многочисленные льготы и
привилегии, которыми правительство (естественно, вместе с собой...) ублажало москвичей.
Да, к ним ехали со всех окрестностей за хорошей колбасой, мясом, магазинной сгущенкой, печатными
машинками. Но все эти товары (при общей их привлекательности) никогда не могли заменить главного, что
иногда все же имелось у приезжающих: чистого здорового воздуха и покойной тишины небольших городков.
Город-монстр. Город-гигант душил своих жителей фабричными трубами, подземным ревом уже порядком
расхлестанного метрополитена. И более всего - душил их жуткой скоростью своего существования!
Никто в столице (будь то даже не по служебной надобности приехавший командированный, хотя и ему вовсе
не всегда так уж и требуется лететь по городу очертя голову, а и просто вольный отпускной' с хорошим запасом
свободного времени) не мог себе позволить пройтись по ее улицам и подземным переходам спокойным,
неторопливо-размеренным шагом.

Все бежало, кружилось, неслось. И в этом бешеном людском водовороте намного укорачивалась жизнь
бегущих. Всякий путь ведь, как известно, имеет свои конечные пределы. И чем быстрее идешь, тем,
естественно, ближе конец... А в эти дни - дни открытия давно и с большой помпой разрекламированного
двадцать шестого съезда КПСС - суматоха была вдвое больше обычной!..
Правда это была праздничная суматоха, но неудобств от этого лишь прибавлялось. Глядя на большие,
красочные, славословящие деятельность КПСС плакаты, Вильма Францевна старалась не думать при этом, что
мест в гостиницах теперь и подавно днем с огнем не сыщешь. Их и в обычное-то время никогда нет, а в связи с
подобными торжествами...
Она старалась радоваться вместе со всеми окружающими, если уж и не только по поводу открывавшегося
сегодня в столице форума коммунистов, то хотя бы предстоящей второй официальной апробации поруганного
и повсеместно оплевываемого медицинским официозом метода.
Но воспоминания об ужасных условиях проведения апробации номер один и ее печальном итоге отравляли
сознание. Невольно в душу закрадывалось нехорошее предчувствие: а будет ли лучше на этот раз? Все-таки

тогда, в шестьдесят восьмом, их была целая бригада во главе с самим Бутейко. Теперь же она, как перст, одна-
одинешенька. И в случае неудачи винить, кроме нее, будет некого...

Дурные предчувствия не обманули Гончарову. Они вообще редко кого (не в пример хорошим) обманывают... И
с гостиницей все оказалось очень скверно, и условия для проведения апробации крепко попахивали нелегкой
памяти, давно ушедшим в Лету шестьдесят восьмым.
Сибирский покровитель пристроил Вильму Францевну в гостиницу Академии наук. Но жить там не академику
и даже не профессору было, прямо-таки надо сказать, довольно грустновато. Через каждые пять дней
требовалось продлять срок пребывания в ведомственном жилище ни больше, ни меньше, как у самого
президента большой академии... Вильма Францевна сразу смекнула, что долго на таких условиях она здесь не
разживется.
Не лучше встретили ее и на кафедре Московского мединститута, где и должна была проводиться сама
апробация.
- ...Ты куда две бутылки из-под минеральной воды дел? Куда ты их забесил, бестолочь?! - отчитывала
согбенная, вдребезги больная пожилая завкафедрой своего заглянувшего в ее шикарный кабинет робкого
муженька, в обязанности которого, вероятно, входила сдача накапливающейся на ее рабочем месте стеклотары.
Ох уж эти мужчины...- Вересаева, как бы слегка извиняясь «за горячность» чуть повернула седую как лунь
голову в сторону недавно представленной ей проректором по науке, примостившейся на краешке стула
Гончаровой и вновь обрушилась на виновато замигавшего своими печально-блеклыми глазками супруга.-
Двенадцать их там должно было быть! Понимаешь? Двенадцать! А ты только десять в сумку положил!!..
- Прости, Ниночка,- покрасневший от присутствия посторонних при этой маленькой словесной порке муж
пытался боком выскочить из кабинета сквозь двойной (снабженный двумя же прочными с солидными замками
дверьми) тамбур в приемную.- Наверное, одна куда-то под шкаф закатилась,- «провинившийся» «глава семьи»
кивнул на массивный полированный шкаф, стоявший слева от письменного стола заведующей.
- Дать бы тебе по голове этой бутылкой, она бы не закатывалась куда попало...- поняв, что зашла уже чересчур
далеко, Нина Александровна сосредоточенно уткнулась в командировочное удостоверение Гончаровой.
...Первая подготовительная неделя, во время которой Вильме Францевне пришлось особенно тесно общаться с
хозяйкой двухтамбурного кабинета, показалась Гончаровой бесконечно длинной. Доктор медицинских наук,
профессор Нина Александровна Вересаева обладала целым букетом собственных, не излеченных ею у самой
себя даже и при наличии высокого медицинского титула ТЯЖЕЛЕЙШИХ болезней, а также пресквернейшим
склочным и злопамятным характером! Жирная, словно бурундучиха, в самом прямом смысле этого слова (при
маленьком росте под сто кэ-гэ весом), она передвигалась на протезах с помощью клюки.
Туберкулез тазобедренных суставов, так и не излеченный ею даже по написании докторской диссертации,
привел в конце концов к повреждению тазобедренной кости.
«Врача, который не может вылечить сам себя, в древности забивали камнями...» - вспомнилось Вильме
Францевне известное ей еще из студенческого курса.
Однако тучную, с напрочь забитым мокрой слизью носом, постоянно глотающую раскрытым ртом воздух
заведующую не только никто никакими камнями не забил. Более того. Ей доверили самое святое: лечить
тяжело больных людей! Астматиков, эпилептиков, нейродермитиков...
Но кого, простите, мог вылечить сам глубочайше больной, да еще и с вздорным, норовистым характером
человек?! И все-таки ее здесь держали!!... Да еще в руководителях. Почему? Вильма Францевна, походившая
вместе с Вересаевой по палатам, насмотревшаяся на царившие там «способы лечения», пообщавшись с
практическими врачами и медсестрами, довольно быстро нашла ответ на этот вопрос.

Кафедра, занимавшаяся непосредственно детьми, и не ставила своей целью обязательное их излечение. Ее
негласное (тщательно скрываемое от родителей своих юных пациентов) предназначение заключалось в другом.
Экспериментировать, как можно шире экспериментировать и проверять максимально большее число
всевозможных все вновь создаваемых и создаваемых фармакомафией еще как следует не апробированных
лекарств на своих безропотных подопечных.
Детям вводили жуткие дозы гормонов, от которых у них чернели даже фаланги пальцев. Родительского
разрешения на эксперименты никто никогда не спрашивал и в суть применяемых «способов лечения» сроду не
посвящал. Дети лежали по полгода и больше. Мучились от бесконечных уколов, глотали
многочисленные таблетки практически с одним и тем же нулевым эффектом... Зато наверх шли бойкие
радужные отчеты «о проделанной экспериментальной работе».
Подопытные от новейших препаратов скопом не передохли - значит, можно паковать ампулы и таблетки в
картонные коробки и рассылать их по тысячам аптечных складов! Пусть после десятки и сотни страждущих
вносят за них в те же самые аптечные кассы миллионы своих засаленных, рваных, трижды тертых и перетертых,
с таким трудом заработанных ими рублей!!
Фармакомафия в очередной раз получала повод отпраздновать свою победу. Лекарства не забракованы (они не
излечивают, но и не убивают же больного!), следовательно, давай крутись дальше фармаконвейер. Производи
продукцию. Куй червонное золото для фармакозаправил. Вот для таких-то (конечно, нигде официально вслух не
объявленных) целей в заведующие экспериментальной кафедрой годилась и доведшая себя до протезов
хроническая туберкулезница! Впрочем, подобных ей было немало практически на всех ответственных
должностях в фармакообезумевшей, давно отставшей от достижений передовой научной мысли, никого и ни от
чего фактически полностью не излечивающей ортодоксальной медицине.
Вересаевых и иже с ними не то, что не забивали камнями. Их осыпали титулами и наградами - только бы
отрабатывали свой хлеб! Только бы не браковали новые партии создаваемых одна за другой химотрав в
лекарственных упаковках. В общем-то, во всем, творимом вересаевской кафедрой (а сотрудников она
подбирала строго по собственному образу и подобию: шмыгали носами и глотали ртом воздух почти все как
один), не было особого преступления.
Десятки типов самых различных лекарств бешеными темпами изобретались во всем мире. И, понятное дело, на
ком-то и когда-то их следовало апробировать...Вполне возможно, что многие из отдавших в руки
обеспеченных превосходной клиникой кафедралов своих тяжело больных детишек родителей вовсе бы и не
стали возражать против отработки на их чадах экспериментальных серий новейшего зелья.
Для того ведь и рвались в Москву страдальцы, чтобы (может быть, хоть напоследок...) приобщиться к самому
что ни на есть ультрасовременному в медицине. Старое и избитое им ведь уже точно не помогало. Все бы
здесь было ничего, если бы кафедралами (сознательно!) не нарушался один небольшой, но очень обязательный
для честных медиков пунктик: получение официального согласия родителей маленьких пациентов на
проведение с их детьми любых (пусть даже самых безобиднейших) лекарственных (и дозировочных...)
экспериментов.
Может, тогда, кроме согласившихся на определенный таблеточный риск папаш и мамаш, среди них попались
бы и такие, что предпочли бы уехать к Бутейко в Новосибирск - «рисковать» на бестаблеточном методе?.. Но
подобные коллизии не входили в расчет фармакомафии. Рисковать детишками предлагалось всем без разбора
(и всякого предупреждения) здесь в Москве строго на приносящих золотые динары таблетках и уколах. И
никаким Бутенкам и прочим нетрадиционным «знахарям» от этого пирога никаких кусков не предназначалось.
Естественно, что так четко, как все это внутренне осознавала Гончарова, цели кафедры ни под каким соусом
сроду не рекламировались. Все делалось с хорошей научной миной на лице. Но все слышанное ею в
медкулуарах о кафедре еще перед командировкой и увиденное воочию подтверждало ее уже собственный
категорический вывод: кафедра представляла собою фактически настоящий детский испытательный полигон
даже без самой химерной видимости родительского благословения на проводимые испытания.
И ей становилось втройне тошно от понимания весьма простой, но жгущей ее буквально днем и ночью мысли:
«Знай эти убитые горем родители хоть что-нибудь путное о методе Бутейко, почерневших от зверских доз
гормонов фаланг пальцев у их несчастных деток могло бы и не быть!..»
Однако сторожевые псы фармакоиндустрии крепко стерегли огороженную колючей проволокой предрассудков
и надуманных страхов перед всем неординарным и не укладывающимся в лекарственные рамки заветную зону.
Этот рай для серых и давным-давно обюрократившихся лжеученых.

- ...Конечно, милочка,- поглаживая левой рукой свое подрагивающее при ходьбе солидное брюшко, заявила ей
уже на второй день их знакомства Нина Александровна,- мы вполне допускаем возможность определенного
психотерапевтического эффекта метода ВЛГД на наших больных. Но чтоб вы там ни утверждали,- она
хитровато закатила кверху свои кошачьи глазки,- дышать глубоко все же, безусловно, полезно... Хотя, наверное,
и допустимы здесь определенные комбинации,- Вересаева обнажила в неискренней улыбке гниловатые, желтые
зубы.
А по поводу ваших претензий (Гончарова уже успела ей высказать и таковые), что в плохом состоянии
находится лаборатория функциональной диагностики, едва работает капнограф и прочее,- профессорша
перестала улыбаться,- так мы ведь, дорогуша, вас сюда не вызывали! Это инициатива комитета по
изобретениям. В лаборатории у нас, действительно, сейчас затеян ремонт. Оборудование изношенное... И если
вас что-либо не устраивает,- она отвела в сторону свои чуть раскосые глаза,- можете со спокойной совестью
уехать отсюда. Даю вам честное слово - мы в обиде не будем...
В общем, все прокручивалось по уже знакомому сценарию апробации шестьдесят восьмого года. Почти так же
пришлось выколачивать больных, которых словно специально куда-то прятали. Не хуже, чем с достопамятной
«тетей-лошадью», воевать за правильное проведение всех необходимых замеров и анализов со здешним
тяжеловесным на подъем заведующим диагностической лабораторией кандидатом медицинских наук Валерием
Павловичем Манохиным.
В хорошей колхозной конюшне было наверняка почище, чем в его (требующей, в общем-то, практически
стерильных условий...) лаборатории. Капнограф, которым, даже, судя по его внешнему облезлому виду,
страшновато было мерить содержание углекислого газа в альвеолах легких обучаемых Гончаровой методу
ВЛГД несчастных больных детишек, постоянно ломался.
Полностью доверять его показаниям было бы серьезной опрометчивостью. Спирограф и пневмотахометр
находились примерно в таком же состоянии. Сам же широкоскулый, медлительный начальник запущенного
донельзя кабинета лишь глубокомысленно почесывался, выслушивая жалобы Вильмы Францевны. Он-то
прекрасно понимал, что Вересаева не зря именно сейчас затеяла ремонт его загаженных апартаментов. Как
когда-то и «тетя-лошадь», Валерий Павлович старался делать вид, что с понятием МОД (минутный объем
дыхания, замеры которого наиболее наглядно могли бы продемонстрировать успехи Гончаровой в деле
излечения ее подопечных) он вовсе не знаком...
- ...Сделаем тест Тефно, и не нужен вам будет никакой МОД,- грубовато отшучивался мед, кандидат от
напористого методиста.- Выясним тем самым бронхиальную обструкцию легких, и достаточно! Ну, запишем
еще ЖЕЛ (жизненная емкость легких),- отмахивался он от Вильмы Францевны, как от назойливой мухи.
Манохин готов был замерять что угодно, кроме МОД. Кривая изменения минутного объема дыхания маленьких
пациентов уж слишком бы неотразимо подчеркнула достоинства опального метода.
Короче, если бы не закалка шестьдесят восьмого, - Гончаровой вряд ли бы достался лавровый венок. Особенно,
если учесть, что тогда они, как-никак, работали бригадой, а нынче ей приходилось сражаться практически в
одиночку. Правда, совсем одну друзья ее все же не оставляли. Время от времени в институтскую клинику
наведывались Бутейко с Ларионовой. Давали весьма ценные советы.
Очень помог ей сотрудник комитета по изобретениям Александр Хорошев. Бывший пациент Бутейко, которому
до знакомства с методом фактически отказывались служить его собственные совершенно больные ноги, он
представил довольно солидный материал по уже пролеченным им методом ВЛГД нескольким десяткам
ребятишек-астматиков, что, безусловно, было на руку Гончаровой.
Но, в общем и целом, как ни прикидывай, основной воз на этот раз тянула она одна. Бутейко со всеми его
(пусть и весьма ценными) замечаниями и советами являлся для Вересаевой всего лишь безработным опальным
лекарем. Сашу Хорошева (как не медика) профессорша и ее приближенные и видеть в упор не желали... И лишь
Вильма Францевна Гончарова, будучи официальным представителем командировавшего ее клинотдела
Новосибирского научного городка, представляла собою более или менее серьезную мишень для их явных и
скрытых ударов.
Врач с ЭКГ призналась ей позже, что получила указание заявить, будто бы электрокардиограмма показывает
определенное ухудшение данных пролеченных методом ВЛГД маленьких пациентов... К чести специалиста по
расшифровке электрокардиограммы следует отметить, что она порученной ей подлости не совершила.
Зато уж вовсю постарался медкандидат в будущие профессора Манохин. «Улучшений показаний по дыханию
нет, и не будет!» - цинично заявлял он в лицо Гончаровой. Та шла вместе с ним в лабораторию. Просматривала
журналы замеров, проверяла состояние приборов. Кое-что заставляла перемерять в ее присутствии. И садила
остепененного вруна в очередную лужу.

Результатом всех (порой невероятных) усилий одинокого методиста в итоге трехмесячной борьбы с
вересаевской оппозицией явилось получение Гончаровой фактически положительного заключения по
проведенной повторной апробации метода ВЛГД.
В графе «Выводы» Вересаева дрожащей от негодования рукой все-таки записала: метод ВЛГД является
эффективным в комплексном лечении бронхиальной астмы. Это маленькое (не каждому сразу бросающееся в
глаза) дополнение «в комплексном», правда, наполовину обесценивало вынужденное признание профессорши.
Поскольку явно намекало на то, что основным-то лечением недуга все же остаются доводящие по почернения
фаланг пальцев детишек повсеместно принятые огромные дозы гормонов...
Но иначе руководительница испытательного лекарственного полигона поступить не могла. Не простили бы ей
отступничества фармоначальники... Однако и не признать пользу волевой ликвидации глубокого дыхания ей не
представлялось буквально никакой возможности. За три месяца Гончарова поставила на ноги более полусотни
тяжелейших больных! Хотя в заключении Нина Александровна большую часть из них признала все-таки
«среднетяжелыми»..
.
Не могла профессорша не отметить успеха метода ВЛГД при виде таких навзрыд рыдающих от счастья мамаш,
как, например, мама восьмилетнего супер-астматика Миши Зеленцова. «Ведь он у вас уже около полугода
лежал. Пальчики даже от лекарств почернели. А тут прямо волшебство какое-то: мелко дыши - и никаких
приступов!..» - закатывала она на Вересаеву свои заплаканные восторженные глаза в присутствии Вильмы
Францевны.
И Нине Александровне пришлось уступить. Более того - во втором подпункте даже подчеркнуть: метод ВЛГД
способствует купированию или уменьшению тяжести приступов с одновременной отменой лекарственных
препаратов или при значительном уменьшении их дозы! Это, конечно, было уже слишком. Разгневанные
фармомагнаты могли жестоко отомстить ослушнице.
Поэтому двумя последними пунктами заключения многоопытная в составлении «любых бумаг» титулованная
меджрица все же постаралась посеять определенные тени сомнения в прочности и надежности достигнутого на
методе ВЛГД успеха. Сухо, «строго по-научному» в конце документа добавлялось, что для рекомендации
применения пресловутого метода в широкой практике детских лечебных учреждений проведенной апробации
(конечно же) недостаточно. Обязательно, мол, необходимо еще продолжить наблюдение и обследование
больных в катамнезе. И лучше всего в условиях подведомственной им клиники... А для завершения
проводимых исследований, дескать, ну всенепременнейше необходимо пребывание в этой же самой клинике на
рабочем месте младшего научного сотрудника Гончаровой еще примерно около двух лет...
Зарплату при этом «длительном пребывании» Вересаева Вильме Францевне платить, однако, не собиралась. Из
клинотдела (лишь под влиянием руководства союзного Госкомизобретений), стиснув зубы отпустившего свою
ершистую сотрудницу на эти-то разнесчастные три зимне-весенних месяца, Гончарову после столь
продолжительного отсутствия, вне всякого сомнения, скоренько бы поперли. Вот и осталась бы тогда бедолага
и без денег, и без работы...

Чего именно страстно для нее и добивалась сварганившая столь замечательную концовку бумаги-
полупризнания хронически тяжелобольная профессорша.

О том, что помимо астмы дети избавились от экземы, насморков, запоров и прочего, Нина Александровна в
заключении не упомянула ни словом. Как не отметила и того факта, что это все-таки повторная апробация! И
что первая - в шестьдесят восьмом году - дала не худшие результаты (ей позволили в Минздраве ознакомиться
с заключением тех лет). Нет. Никаких повторных! Все было обставлено так, будто метод апробируется
впервые... Отсюда и «озабоченность», о необходимости длительного пребывания Вильмы Францевны на
кафедральных задворках.
Зато (в отличие от 68 года) текст заключения Вересаева от Вильмы Францевны не скрывала. Ей, чин по чину,
выдали полагающиеся копии и даже дали возможность выступить на состоявшейся в самом начале лета
научно-практической конференции, посвященной проблемам легочных заболеваний у детей, их лечению и
профилактике.
Гончарова очень горячо выступила перед собравшимися. Ей даже немного поаплодировали. Но ее доклад,
утверждавший фактически абсолютную возможность излечения бронхиальной астмы практически безо всяких
лекарств, уколов и других куда более неприятных для детишек процедур, буквально потонул в целом сонме
докладов, славословящих самые инквизиторские методы инструментального влезания в детский организм, не
отменяющие при этом ни бешеных доз гормонов, ни других «прелестей» официальной царствующей
медицины.

- ...Благодаря достижениям медицинской техники и педиатрической анестезиологии бронхологические методы
исследования у детей получили широкое распространение,- брызгала слюной с трибуны широкоплечая,
мужеподобная (ей в пору бы кочегаром работать, а не ребятишек лечить), остепененная педиаторша.- Снижена
степень риска (значит, риск-то велик!), преодолен возрастной барьер, значительно возросла эффективность
бронхологической диагностики,- докладчица вытерла уголки рта несвежим, давным-давно не глаженным
синим ситцевым платочком.
«Снижена степень риска!» - Гончарова даже прикрыла глаза рукой. Да о каком снижении риска (при любых
«достижениях в анестезиологии») можно говорить, скажем, все при той же бронхоскопии? Как ребенок, так и
взрослый все равно во время ее проведения могут Богу душу отдать прямо в кабинете упрямого диагноста.
Залазить приборами в человеческие бронхи. Якобы откачивать мокроту. Да вы причину образования этой
излишней мокроты (глубокое дыхание) ликвидируйте! Но нет! Они, вооружившись новыми достижениями, по
новой больных мучить будут.
- ...К новым методам диагностики стридора у детей следует отнести и оптическую ларинготрахеоскопию, -
добивала Вильму Францевну уже другая докладчица. Она сообщила, что под наркозом (опять же!..) можно
смело проводить у детишек эту самую оптическую ларинготрахеоскопию для выявления сверхглубокого
шумного дыхания (стридора). Более того, если при этом еще использовать ИСКУССТВЕННУЮ
ВЕНТИЛЯЦИЮ ЛЕГКИХ методом инжекции,- Гончарова чуть не упала в обморок при таком кощунстве -
после ее-то доклада о необходимости постоянного уменьшения глубины дыхания говорить о вентиляции
легких! - добавить инжекционный ларингоскоп и инжекционный интрахеальный пластиковый катетер, то
дело будет совсем хорошо,- упивалась собственной важностью курносая, немолодая уже докторша.- Стридор
тогда почти наверняка будет правильно диагностирован!
Бронхоскопия, наркозная ларинготрахеоскопия, инжекционный ларингоскоп и интрахеальный катетер... От
одних этих слов у Вильмы Францевны пробегал мороз по коже. Да подобными мучительными исследованиями
можно и здоровенного быка убить, не то, что повредить больному ребенку.
Ведь хлопали же ей!.. Вот только что же хлопали, когда она рассказывала о безлекарственном,
безларингоскопном и совершенно безболезненном методе. А теперь следом говорят об искусственной
вентиляции легких, и докладчице также аплодируют... Да НЕЛЬЗЯ их усиленно вентилировать ни самому
больному, ни с помощью приборов! Нельзя! И никакая диагностика всяких там стридоров вреда от этой
экзекуции не окупит. Установят одно нарушение - самой же вентиляцией (через такие-то муки пациентов)
вызовут кучу других!..
Гончарова даже незаметно всплакнула от собственного бессилия. Нет! Похоже, эта страна обречена на гибель и
вырождение. Только громкие речи с трибуны. Только показной пафос. Все, мол, для блага человека. А на деле -
гробят его, бедолагу, ни за что ни про что, и никто за это ответственности не несет.
Ей невольно вспомнились особо кощунственные места в докладе Генсека на отшумевшем зимой двадцать
шестом съезде. Леонид Ильич с большим чувством подчеркнул, как хорошо и по-ударному поработали в
минувшем пятилетии советские люди. И, стало быть - все у партии только для них... Для этих славно
потрудившихся ударников. «Честь и слава советскому человеку - человеку труда! Он - главное, бесценное
богатство нашего общества».
Прямо так и было набрано в славословящей «исторический» доклад передовице.
«Исходным пунктом партийно-политического подхода к экономике служило и служит неизменное
программное требование - все во имя человека, все для блага человека!»,- Гончарова помнила, какой бурной
овацией встретил зал Дворца съездов этот поистине крик души Генерального. Но почему-то именно в этот
момент зарябило на экране телевизора.
Все для блага человека! И многолетнее забвение чудеснейшего медицинского открытия. И внедрение новейших
ларинго-достижений. Все для него родимого. Самого передового. Самого, самого советского... «С чувством
огромного удовлетворения, с большим воодушевлением восприняли все СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ, наши друзья за
рубежом, все прогрессивное человечество величественную и впечатляющую программу нового этапа
коммунистического строительства, изложенную в Отчетном докладе... с которым выступил Генеральный
секретарь...»
Это все тоже из бравурных газетных передовиц. Гончаровой только было непонятно, почему, если все так
славно и великолепно поработали, все выполнили и перевыполнили, почему же тогда в программе речь опять
идет лишь об очередном этапе коммунистического строительства. Понимай о совершенствовании развитого
социализма.

Какие могут быть при перевыполнении намеченных планов еще этапы? Ведь по планам-то Хрущев обещал в
1980 году построение КОММУНИЗМА. Где же он, если все подряд перевыполнено? Нет! Лично ей от всего
виденного и слышанного здесь, в этом небольшом зале столичной медицинской конференции было отнюдь не
до чувства «глубокого (так обуявшего Генсека) удовлетворения».
Какое там могло быть особое удовлетворение, когда даже в деле ОЗДОРОВЛЕНИЯ этого самого возведенного
коммунистами на божницу «трудового советского человека» царил полнейший хаос, элементарная
профессиональная безграмотность, опиравшиеся на самую допотопнейшую материальную базу... Наверняка, и
в целом по стране, во всех других отраслях обстановка была не лучше.
Но там, в других отраслях впустую терялись производственные человеко-часы. А у них в медицине вредили
непосредственно уже самому человеку. Причем не считались с любыми потерями. Будь ты простой смертный,
гениальный поэт и актер или даже глава государства. Она, конечно, не могла знать всего о состоянии здоровья
главы. Но и из того, что просачивалось из откровенных разговоров столичных медиков, хорошо понимала, что
оно оставляло желать много лучшего.
А вот безвременную кончину гениальнейшего поэта и актера, вернее его сверхмноголюдные похороны видела
воочию. Ей пришлось быть по делам в столице в конце испепеляющего прошлогоднего июля. Такого
многотысячного траурного шествия Москва не знала со времени похорон Сталина. Палимые жгучим июльским
солнцем двигались по столичным проспектам нескончаемые людские колонны. Их жали, теснили к стенам
видавших виды кирпичных домов милицейские кордоны. А они все шли и шли. Шли как проклятые. Несмотря
ни на удушающую жару, ни на грубые милицейские окрики.
Провожали в последний путь затравленного официозом, так при жизни им до конца и не понятого величайшего
поэта своего времени. Гончарова могла бы биться головой об заклад, что на методе Высоцкий прожил бы, как
минимум, на десять лет больше! Даже при всех гонениях и том образе его жизни, который они порождали.
Как он просил: «Чуть помедленнее кони. Чуть помедленнее. Хоть немного, да продлите путь к последнему
приюту!» Можно было бы продлить!! Вполне возможно. Если бы, если бы...
Певца похоронили. А травившие его всю жизнь бросают теперь с трибуны пустые, «горячие» лозунги. Но ведь
не за горами кончина и их вожака. Вильма Францевна не представляла точно, сколько ему еще отпущено. Но
даже по транслировавшимся на всю страну его крупноплановым телеизображениям догадывалась, что очень
немного.
Иначе попросту и быть не могло! Лечили-то вожака все те же самые взращенные его системой активные
вентиляторщики легких и убежденные, твердокаменные ларингоскописты...
Нет! Все виденное не вызывало у нее глубокого удовлетворения. Увы, в глубине души она прекрасно понимала,
что с ее отъездом с кафедры метод опять пустят на полуподпольный самотек. Коммунизм-то, обещанный
Хрущевым, еще не построен. Значит, кафедралам по-прежнему нужны презренные сребреники. А, как и откуда
их брать в требуемом количестве? Да выполняя заказы фармакомафии, которой безлекарственный и
бесприборный метод на дух не нужен! Вот и попробуй тут «глубоко удовлетвориться»... При всем желании не
получится.