Шел сорок четвертый год. Война стремительно уходила на Запад. На пробитых осколками бортах фронтовых автомашин красовались только что отпечатанные плакаты, на которых были изображены улыбающиеся бойцы, натягивающие новые сапоги: «Дойдем до Берлина!»
С другом своим, тоже журналистом из «дивизионки», Иваном Чигодайкиным (ныне поэтом из Саранска) шли мы в один из батальонов Харьковско-Братиславской Краснознаменной, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого стрелковой дивизии.
Утро напоило травы росой, и они под щедрым солнцем переливались всеми цветами радуги. В воздухе плавали запахи созревающих яблок и груш. Над головой мелькали редкие паутинки недалекого бабьего лета. В придорожной траве стрекотали кузнечики. Приближалась осень.
Впереди показалась деревушка, зелеными усадебками разбросанная подле дороги. Молча миновали мы нестройный ряд домов, вышли на окраину, спустились в ложок и поднялись где-то уже за деревенькой.
Вдруг до нашего слуха донесся еле уловимый крик. Мы остановились и прислушались. Теперь можно было различить зов, обращенный, видимо, к нам:
— Сы-ноч-ки!.. Сы-ноч-ки!..
Доносился он из дальнего конца лога, и, не сговариваясь, мы побежали туда. Тропинка, на которую мы ступили, забирала круто вправо, и за поворотом, в самом тупичке лога, показался домик, со всех сторон окруженный небольшим садиком. Оттуда-то по тропинке и бежал к нам человек, то и дело выкрикивая:
— Сы-но-очки-и!.. Сы-но-очки-и!..
Когда мы приблизились к нему, он молча поклонился нам, выпрямился и произнес:
— Сыночки... будьте ласковы... зайдите до мене!
Перед нами стоял совершенно седой, с окладистой бородищей старик в холщовой рубахе и таких же залатанных штанах.
— Очень прошу... Вчера вечером здесь фашистов турнули. Наши сынки были во всех хатах... А у мене никого не было, — И, словно оправдываясь, добавил:— Хата моя, понимаете, на отшибе...
Старческие глаза его излучали такое тепло, в них стояла такая жгучая просьба, что, не раздумывая, мы пошли по тропинке к домику. У порога нас встретила такая же седенькая женщина. Она всплеснула руками:
— Батюшки!.. Сыночки!.. Наши!.. Родненькие!..
— Готовь, старая, на стол, — все тем же взволнованным голосом, но уже с повелительным оттенком проговорил старик. — А я преображусь малость.
От печи через открытую дверь тянуло запахом жареного картофеля и лука, на лице хозяйки было столько радости, что мы, не ожидая вторичного приглашения, шагнули за порог. Старушка схватила рушничок, вытерла одну, потом другую табуретки и придвинула их к столу.
— Вот сюда сидайте, сюда...
Через несколько минут на пороге появился старик. На нем была... красноармейская гимнастерка времен гражданской войны, вместо холщовых штанов — просторные галифе. Старик вытянулся в струнку, бросил правую ладонь к буденовке и молодцевато произнес:
— Рядовой красноармеец Иванов... — На миг он смутился: — Дозвольте войти, товарищи командиры?!
Мы подхватили старика под руки и усадили на табуретку.
— Откуда у вас, отец, эта форма? — придвинувшись к старику, спросил мой спутник.
Старик хитро глянул на него, неторопко разгладил бороду, вытянул из кармана, как пояснил он, четвертинку водки довоенного производства, поставил ее рядом со сковородой.
— Сначала, сынки, — разливая жидкость по кружкам, — выпьем за тех, кто пал за нашу деревушку.
Мы молча выпили.
— А форма эта более трех лет покоилась у меня в погребе в земле, — начал рассказ старик. — Мне, сыночки, скоро семьдесят стукнет. Воевал я с японцем на Порт-Артуре, потом был в армии генерала Брусилова. А как революция грянула, вся наша рота перешла к большевикам. Служил в красной гвардии. Били мы и Юденича, и Колчака... Да вы кушайте, кушайте...
Старик подлил еще водки.
— Вот с этой бутылкой и закопал свой оцинкованный солдатский баульчик с вещичками в подполе. Знал: наши обязательно возвернутся. Солдат — он ведь всегда еще и немного стратег. Отступаем, значит, так надо, значит, вернемся назад.
Старик умолк. Потом посмотрел на наши ордена и медали, махнул рукой — дескать, была не была! — и полез в карман гимнастерки, извлекая оттуда какую-то тряпицу.
— Здесь и мои награды... Егории... — Старик осекся и уже скороговоркой добавил: — Вот только не знаю, можно ли их носить?
— Отчего же нельзя, — привстал мой товарищ, — можно! И помог старому солдату прикрепить к гимнастерке «егории». Глаза у старика загорелись, словно он вторично получал боевые отличия за былую отвагу.
...Часа через два мы попрощались с гостеприимными хозяевами. Старик вышел нас провожать. Он прихватил кошелку с яблоками и грушами, приготовленную его старухой.
— Ну, сынки, до скорого свидания, — старик обнял нас по очереди. Потом, обращаясь к Чигодайкину, сказал негромко: — Хорошо, что тебя зовут Иваном, а меня Ивановым. На Иванах Русь наша стояла и стоять будет.
Долго еще махал он нам вослед, прикрывая ладонью глаза от яркого солнца.
Игорь ГРЕБЦОВ, подполковник запаса (1980)