Фальк взорвался как большой астероид и гаснущие искры от него освещали шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы. Для многих художников до сих пор чувство праведности и оправдания своей жизни – это ходить в мастерскую, вставать к станку, постоянно что-то писать. Есть довольно много художников в небольших городах, чье поведение происходит от опыта Фалька не в последнюю очередь. Его последние двадцать лет, когда вариантов развития у него не было, на выставки его не брали, заказы ему не давали, только немного в театре. Он жил в мастерской, каждый день переходил в соседнюю комнату и начинал работать, в самом центре послевоенной Москвы.
Происходят разные события, например: закрыли экспозицию музея имени Пушкина в 1949-м, сделали там музей подарков Сталину. На этом западном искусстве Фальк учился, в юные годы ходил смотреть коллекцию Морозова, теперь этих работ нет, все меняется. Идут политические процессы в это позднее склерозирующее сталинское время, а Фальк двигается сквозь в капсуле собственного искусства. Такой путь стал признаком добродетели, знаком того, что художник ведет правильный образ жизни. Масса художников своими походами в мастерскую оправдывали свою жизнь: я был в мастерской, работал или нет – не важно. Сам образ жизни в таком формате утвердился нравственным императивом, и пошло это, во многом, от Фалька.
От Фалька происходит много легенд самого разного характера. Он проводил последние лет десять-пятнадцать показы в своей мастерской по воскресеньям. Приходили люди, совсем немного, он ставил работу на мольберт, все молча смотрели, художник убирал, ставил другую. Все – молча, обсуждений нет, антисоветчины нет, на работах нет ничего запретного: натюрморт, портрет, пейзаж. Ничего не происходит, ничего не пытаются опровергать, утверждать какие-либо идеи. Чем берет Фальк? Оптика, абсолютно другая оптика.
Вот пейзаж 1948-го года, это ноябрь наверняка, позднее сталинское время, но это неважно. Идут всякие процессы, ищут врачей-вредителей, евреев-злодеев и так далее. Фальк пишет пейзажи. Это не Москва, не Франция, это просто вид из окна, автор никакого значения красному цвету не придает, цвет ему нужен, чтобы вытащить зеленый из фона. Это живописное событие: повесили кумач – зеленый цвет вылез из московской архитектуры. Где нет кумача, Фальк пишет оттенки серого. Он прекрасно рисует, но рисует архитектуру не как структуру, для него важна живописная масса.
Он подключился к собственной системе дешифровки энергетических цветовых сигналов. Он действует как некая подстанция: принимает живописные сигналы, тихонечко потрескивает, помаргивает лампочками и переводит, транслирует их в живопись. Это не советский город, не антисоветский. Ну какая разница: был Сталин – нет Сталина, пейзаж есть и есть живопись. Удивительный аскетизм и цельность, сосредоточенность на себе. Гражданская и социальная позиция художника, его безупречная позиция заключается в том, что у него нет гражданской и социальной позиции. У художника есть место, протоптанное у мольберта – вот это его позиция, где он занимается тем, для чего он предназначен, тем, к чему он шел догие годы. Вначале – пробы и ошибки, примитив, кубизм, импрессионизм. Потом в Париже он уничтожил часть работ, особенно первых французских лет, переделывал какие-то вещи. Есть ужасная работа, которую Третьяковка даже не показала, огромная картина «Заседание Волисполкома», неудавшаяся попытка жанра. Пробовал, с годами все меньше ошибался, все лучше представлял, что он хочет.
Что он хотел? Как мы все, у нас есть радужные идеальные форматы собственного существования. Уехать бы куда-нибудь в Конотоп и там работать – вот идея Фалька 1924 года. При этом у него персоналка в Третьяковке, закупки, очередь в мастерскую, заказы – пик социальной, художнической и карьерной востребованности, а он хочет от всего этого сбежать. Сначала сбежал в Париж, а потом, когда сгустились тучи – обратно, и в Москве двадцать лет работал. Эта практика одного художника дала гигантскую волну. Я-то думал, когда писал эту книжку, что у Фалька такой большой индекс цитирования, потому что это наш Сезанн.
До формата Сезанна нам не дотянуться в отечественных реалиях, а это наш вариант. Тот Сезанн был свободен потому что он был рантье, он жил на проценты и мог не ходить на работу, брать заказы и делать халтуры. А Фальку повезло в том, что он четыре раза женился, последний раз самый удачный, была идеальная жена художника: ходила на службу, переводила с немецкого технические тексты и безропотно ему позировала, один раз до двухсот сеансов. Хорошим художникам достаются хорошие жены, которые становятся идеальными вдовами. Такое редко, но бывает, Фальку в этом смысле невероятно повезло. В портретах Ангелины Васильевны ее личности нет, идет отстранение, неважно жена это или натурщица. Такая высокая поэтика, которая реальный предмет страсти превращает в нечто большее.
Так вот, индекс цитирования у Фалька очень вырос к концу его жизни, потом Ангелина Васильевна стала продавать его работы, устраивать выставки, работы стали поступать в музеи. В 1982 году ее усилиями была издана книга с письмами, воспоминаниями, высказываниями Фалька. Никакой социальной окраски, Фальк пишет, что у живописи есть живая фактура, как нервы у живого человека. «Форма есть остывшая оболочка действующего цветового ядра» – обобщеная формулировка, которая между философией и поэзией. Так Бродский писал: «Вещь не стоит и не движется, это бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет». Фальк обрисовывает самые общие представления и говорит максимально точно, поэтому получается красиво. Но в эту красоту нужно влезть.
Я вас гипнотизирую Фальком, ввожу в него, тяну разговор, ловлю ваши глаза и происходит постепенное проникновение внутрь. Если бы это был поп-арт, показал разок – бах, визуальное ДТП, вылезай разбираться: поцеловались или всмятку. А Фальк - это долгое, тянущее, медитативное впечатление. Для чего он усаживал свои гостей и выставлял перед ними работы? Чтобы у них переключилась оптика. Я могу представить, что с ними происходило: они видели на его холстах Москву серо-зеленую, парижскую, непонятную. Будто инопланетянин прилетел, ему показали – вот так пишут пейзаж, и тот встал и написал пейзаж. Это Кремль, но инопланетянин видит только соотношение цветов, а как это могло быть с Фальком? Но в то же время человек был включен в современную ему жизнь, я всегда говорю: Фальк не был слепым, он был довольно страстным. Его страсть была упакована глубоко, он совершил немало ярких поступков в юные годы.
В поздние также, например: с Михоэлсом они были близки, еще в 1920-е Фальк пытался сделать портрет Михоэлса, приходил к нему в Еврейский театр, сидел в кабинете, дела множество зарисовок, но до портрета не дошло. Фальк не смог его уловить, Михоэлса описывают как фантастически интересного в общении человека, который был как ртуть: менялись образы, чрезвычайно подвижное лицо. Много позже Фальк все же решился сделать портрет в 1947-48 году. Смерть Михоэлса была практически ничем не прикрытой сталинской акцией, когда человека якобы задавил грузовой автомобиль и сразу закрыли Еврейский театр. А у Фалька вот такой портрет Михоэлса стоит в мастерской и то, что они общались все двадцатые годы, этому есть десятки свидетелей. Что делает Фальк? Он этот портрет закрашивает поверху краской типа гуаши, и это, конечно, секрет Полишинеля – ну что стоит смыть эту краску, так что это очень смелый поступок ради сохранения портрета.
Кроме того откликом на эту большую драму был натюрморт «Голубка и роза». Вазочку Фальк писал часто, а бумажная роза взята из гроба Михоэлса, принесена с похорон. Ангелина Васильевна увидела на рынке глиняную свистульку с поливой, кустарное изделие и как жена художника думает: надо купить картошки и еще что-то для Фалька в натюрморт. Когда она показала, Фальк вскрикнул: вот, то, что надо! Поставил эти три предмета и стал писать. В этом натюрморте пространство космическое, не конкретное, а пространство вообще. Фальк сказал Ангелине Васильевне: это будет реквием Михоэлсу. Это мужественный гражданский поступок, хотя вылезти на крышу и что-то крикнуть, конечно, ярче, но позиция художника глубже и естественнее, и творец остается в пределах своей системы координат.
Это и многое другое создавало легенду вокруг Фалька. Приходили в мастерскую, в такой уголок Монмартра в сталинской Москве, также не очень адекватные люди. Приходили, смотрели работы, уходили ошарашенные, вываливались в реальный пейзаж с перевернутой уже оптикой. Были отдельные личности, которые чуть ли не целовали его картины, говорили, что Фальк – больше чем Рембрандт, что он затмил Сезанна и мешали ему работать этими глупостями. Приходила такой столичный персонаж как самодеятельная поэтесса Ксения Некрасова, читала свои стихи, не выгнать было, просила поесть, потом пристраивалась поспать. Фальк предложил ей посидеть и попозировать ему, после чтения стихов, когда она успокаивалась. Хочу сделать ее как вятскую игрушку, из одного куска – говорил художник. Фальк проследние годы писал портреты очень долго, порой до двухсот сеансов, так холст «В белой шали» писался почти год. Когда Ангелина Васильевна заболела и не смогла сидеть, работа была прекращена.
Фальк писал поздние портреты, отвечая своей философии, когда фон и лицо не различается по качеству живописной фактуры, берутся равновесно. Что тулья шляпы, что глаза – равномерная ретрансляция живописной энергии. Одинаково плотный слой фактуры по всему холсту не потому что это прием, а потому что интерес художника к пустому фону портрета и к носу модели одинаков.
Пейзаж «Три дерева» – парижский, но Парижа никакого нет, набережная Обуховской обороны могла бы позировать для этого пейзажа. Деревья неопознаваемой национальности, человек условный, он здесь вписан в общий ритм. Оранжевое и голубое просверкивают снизу сквозь общую серую массу и добавляют ей драгоценности, как в геологической породе с вкраплениями. Практика нашего смотрения подсказывает нам, что такая фактура напоминает о фактуре драгоценной, чего и добивался от своей живописи художник в последние годы.
Были и неудачные портреты, вот портрет художника Куприна, где на холсте внизу были всякие банки с краской, но они отвлекали от лица и Фальк эту сторону подвернул. Фальк – разный, он пишет и хорошо, и плохо, и средне. Он работал каждый день, в его крови было чувство мастерового, который каждый день немного шьет, но каждый нормальный человек, кроме китайцев, не может постоянно выдавать одинаковую продукцию. В согласии с авторской философией Фалька, с его включенностью в живописную живопись, в следующих поколениях советских художников добродетелью стала постоянная работа в мастерской. Бородатые, в свитерах, немотствующие, бессеребренники по своей природе и постоянно что-то делающие в искусстве – огромное количество художников существовало в этом нравственном ключе.
Фальк мало кого любил из художников, кроме Рембрандта и Сезанна. В молодости и Рембрандт ему не нравился, он ходил по Эрмитажу, смотрел на эти коричневые пласты асфальтовые и не понял ничего. Мне также поначалу не понравился Фальк, как и ему Рембрандт. Единственный из современников, к кому Фальк испытывал уважение и симпатию, был Хаим Сутин. Сутин это большое искусство, но уже за гранью здоровья, на мой взгляд у него болезнь переформатируется в искусство, а у Фалька этого нет. У него трудолюбие, упрямство и свобода, которую дает ежедневная практика. Удивительно, что Фальк все время прибавлял, делал вещи все глубже, последние двадцать лет он поднимался ступенька за ступенькой.
Ангелина Васильевна умерла в 1992 году, выставка в Русском музее открылась в 1993-м без каталога, был период проседания, угасания памяти, что естественный процесс, ведь оставались совсем немногие, кто лично знал Фалька. Когда я делал свою книжку, Эрик Булатов написал письмо в редакцию: всё было не так, Успенский Фалька не любит. Письмо было написано шариковой ручкой и передано прямо в руки редактору, мне предложили убрать острые места в моем тексте. Причем это касалось вопросов технологии живописи, против чего и возражал Булатов: дескать, работы Фалька не так реставрировали и не так натягивали на подрамник, как я описал. Битва умов и - вокруг чего? Большие художники Кабаков и Булатов в воспоминаниях спорили о том, кто из них впервые привел другого в мастерскую Фалька, прямо как старые большевики – кто из них нес бревно с Лениным? Вместе с такими свидетелями угасала постепенно легенда о Фальке. Но его постигло еврейское счастье в виде новой волны популярности.
Мою книгу о Фальке я готовил очень долго, с перерывами и затяжками по разным причинам. В середине марта 2020 года сотрудники издательства поехали в Тверь, чтобы следить за печатью моей монографии о Фальке в типографии, и уже начинал падать занавес пандемии. Мы заявили презентацию книги и успели: в прессе писали о последней выставке, открывшейся в Москве перед карантином – это была выставка работ Фалька в частной галерее «Наши художники» с презентацией книги о нем. Эта выставка сумела открыться 25 марта 2020-го и проработала два дня перед общим локдауном. Выставка простояла закрытая до августа и снова открылась. Запланированная большая ретроспектива Фалька в Третьяковской галерее не открылась в сентябре, как планировали. Несколько раз откладывали и собирались открывать ее 26 декабря в мой день рождения, но открыли в январе. Это была первая выставка, открытая после пандемии в Москве, и там были все в невероятном ажиотаже. Все соцсети и пресса писали только про выставку Фалька в новой Третьяковке. По предложению ГТГ я тогда записал лекцию о Фальке, он выложена в открытом доступе.
Экспозиция начиналась плазмой с фотографией Хрущева на выставке в московском Манеже в 1962-м. Его тогда разогрели аппаратчики и он, в крестьянском задоре, обрушился на холст с толстой натурщицей Фалька, причем картина эта 1922 года. Работа, давно хранящаяся в фондах и показанная на юбилейной выставке, неожиданно "выстрелила" и помогла главе государства сказать, что художники не видели живых женщин и далее найти известное определение на букву П. Это породило новый всплеск интереса к Фальку, который умер в 1958, но посмертно оказался записан в нонконформисты. Была даже статья в журнале «Коммунист», осуждающая автора, а посетители Манежа спрашивали у смотрительниц, где найти «голую Вальку» - так на народный слух исказилась «обнаженная Фалька». Этим анекдотом и открывалась большая как роман выставка Фалька в 2021-м, принесшая ему новую волну известности.
Идеальная персональная выставка, по представлению самого Фалька, должна была состоять примерно из тридцати работ, которые он и показывал посетителям своей мастерской по воскресеньям.
Фалька всегда стараются притянуть в какой-либо лагерь, он этим остается привлекателен. Говорят: это псевдо-живописец, живопись у него выпяченная, как у Сурбарана, например, а я хороший живописец. Или наоборот: Фальк очень хороший, я тоже замечательный, но другой. Казалось бы: возьми Пикассо, Сезанна, мало ли имен, что ж ты Фалька хватаешь? Это синдром, когда начинают рассказывать про себя в искусстве, но пляшут от Фалька и он остается на слуху. Он сохраняет высокий индекс цитирования и здесь работает сумма биографических факторов. В 1920-е он получил всевозможные блага от государства: выставки, заказы, работа, вышел в лидеры поколения. Затем получил выезд из полузакрытой страны во Францию и вернулся обратно в 1937-м. Не попал под машину репрессий, не подписывал никаких позорных писем того времени. Затем работал в мастерской каждый день при выключенности из внешних социальных обязательств.
Моя книга называется «Роберт Фальк. Счастье живописца», я отстаивал это, для чего написал в редакцию три разъяснительных письма с цитатами из Фалька, подтверждающими оправданность такого названия. Например: «Я лично работаю в живописной живописи, но считаю, что не только в ней одной счастье». Я старался сломать инерцию, заложенную в нашей ментальности: художник должен быть несчастным. Он должен родиться убогим, жить тяжело, болеть и спиться, потерять важные органы и написать одну единственную картину, которая будет утрачена. В нашем представлении, если путь художника ведет на Голгофу, тогда он работает в правильном направлении и отдает свои долги обществу. Я моей книгой хотел донести мысль, что Фальк был счастливый художник и прожил хорошую жизнь. Он был органически чистый художник без наносных моментов типа нонконформизма. И когда в статье журналиста я читаю, среди разных глупостей о Фальке, то, что он прожил счастливую жизнь, я думаю, что самое главное я сумел донести и благодарен судьбе, которая позволила мне написать эту книжку.
Из выступления А. Успенского на презентации книги "Роберт Фальк. Счастье живописца" в KGallery 15 мая 2021