34,9 тыс подписчиков

Мефистофель русской истории. Часть 17. "Нестор"

21 минута

37 прочтений

25 октября 2023

Сам Шлёцер‏ в своих научных исследованиях всё‏ чаще вновь‏ обращался‏ к русской тематике. Иначе и быть не могло‏ для того,‏ кто‏ некогда признался,‏ что «охота к русской истории‏ сделалась у‏ меня‏ страстью».‏ Его научный‏ аппетит подогревала университетская‏ библиотека, которая‏ регулярно‏ пополнялась огромным‏ количеством книг и рукописей из‏ России —‏ их‏ высылал,‏ до девяти посылок в‏ год, гёттингенский‏ выпускник, «первоприсутствующий‏ член»‏ Медицинской‏ коллегии барон Григорий‏ Фёдорович фон Аш‏ (1729—1807). «Коллекция‏ Аша»‏ превратила Гёттингенский‏ университет в‏ крупнейший центр зарубежной славистики.

Шлёцер с‏ одобрением‏ следил‏ за валом‏ публикаций летописных‏ списков —‏ уже‏ известных ему,‏ а также недавно найденных. Это‏ был настоящий‏ издательский‏ бум, исходивший из трёх центров: Академии наук, Московского‏ университета и‏ Синодальной‏ типографии. За‏ три десятилетия, истекших после отъезда‏ Шлёцера из‏ России,‏ вышли‏ отдельные тома‏ Лицевого летописного свода,‏ Академический и‏ Синодальный‏ списки Новгородской‏ первой летописи, несколько редакций Сибирского‏ летописного свода,‏ Львовская,‏ Воскресенская,‏ Софийская первая летописи, Типографская‏ летопись, Летопись‏ о многих‏ мятежах,‏ Двинской‏ и Архангелогородский летописцы,‏ Нижегородский летописец, Русский‏ временник (‏ Вовина-Лебедева‏ В. Г. «Гёттингенская‏ метода» или‏ Пражская школа? С. 59).

Труды по‏ древней‏ русской‏ истории, выходившие‏ из-под пера‏ российских коллег,‏ вызывали‏ у Шлёцера‏ гораздо меньше энтузиазма: «Всё, до‏ сих пор‏ в‏ России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно». Он‏ сетовал, что‏ «эти‏ господа продолжали,‏ как и прежде, в свободное‏ время заглядывать‏ в‏ две-три‏ рукописи, сравнивать‏ их слегка и‏ выбирать из‏ разнословий‏ то, которое‏ понравится, не разбирая, принадлежит ли‏ это слово‏ Нестору,‏ или‏ вписано глупым переписчиком». В‏ результате «русская‏ история начала‏ терять‏ ту‏ истину, до которой‏ довели её было‏ Байер и‏ его‏ последователи, и‏ до 1800‏ г. падение это делалось час‏ от‏ часа‏ приметнее».

Самое‏ острое возмущение‏ вызывала у‏ него‏ «глупая сказка‏ об Ост-Индской торговле, производимой чрез‏ Россию ещё‏ до‏ Рурика, от реки Гангеса до Белого моря и‏ до истечения‏ Одера‏ в Балтийское‏ море», которая «принята была всеми‏ русскими за‏ доказанную‏ истину».‏ В 1800‏ году (самое дно‏ научной пропасти,‏ по‏ Шлёцеру) вышло‏ «Историческое и статистическое изображении России»‏ Андрея Карловича‏ Шторха‏ (1766—1835),‏ где доказывалось, что уже‏ в VIII‏ веке через‏ русские‏ земли‏ пролегал торговый путь,‏ связующий арабский Восток‏ с Северной‏ Европой,‏ и что‏ Рюрик, придя‏ в Новгород, нашёл здесь выгодный‏ торг.‏ Шлёцер‏ обозвал мысли‏ Шторха «неучёными‏ и уродливыми»‏ (на‏ негативную оценку‏ Шлёцера повлиял и обнаруженный им‏ факт, что‏ Шторх‏ пользовался (по незнанию) поддельными актами Ганзейского союза).

Наконец, увидев‏ переиздание сочинения‏ Иоганна‏ Готлиба Георги‏ (1729—1802) о народах, издревле в‏ России обитавших*,‏ где‏ в‏ главе о‏ «Россиянах» были «вытащены‏ опять из‏ гробов‏ почившие было…‏ лет 70 тому назад Мосох‏ Яфетович и‏ Скиф,‏ правнук‏ Яфетов», Шлёцер не выдержал:‏ «Тут экспрофессор‏ русской истории‏ потерял‏ всё‏ терпение, с которым‏ он лет 10‏ смотрел издали‏ на‏ этот плачевный‏ упадок, и‏ написал эту книгу».

*Johann Gottlieb Georgi. Beschreibung‏ aller‏ Nationen‏ des Russischen‏ Reichs, ihrer‏ Lebensart, Religion,‏ Gebräuche,‏ Wohnungen, Kleidung‏ und übrigen Merkwürdigkeiten. Санкт-Петербург: Müller,‏ 1776—1780. На‏ русском‏ языке: Георги И. Г. Описание всех в Российском государстве‏ обитающих народов,‏ также‏ их житейских‏ обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд‏ и прочих‏ достопамятностей.‏ В‏ четырёх частях.‏ Спб., 1776—1780. Книга‏ Георги была‏ переиздана‏ в Петербурге‏ в 1799 году.

Книга называлась «Нестор».

Шлёцер‏ поставил себе‏ целью‏ представить‏ публике «очищенного Нестора», то‏ есть восстановить‏ первоначальный летописный‏ текст,‏ отделённый‏ от позднейших наслоений‏ — вставок и‏ искажений, внесённых‏ продолжателями‏ «Повести временных‏ лет» и‏ «невежественными» переписчиками. Для этого он‏ занялся‏ сличением‏ 15 наиболее‏ исправных летописных‏ списков (из‏ тех‏ 12 напечатанных‏ и 9 рукописных, которые были‏ у него‏ на‏ руках). Текст «Повести временных лет» он разбил на‏ «сегменты», от‏ трёх‏ до пятнадцати‏ строк, в которых выделил слова‏ и выражения,‏ по‏ его‏ мнению, порченые‏ и не принадлежащие‏ Нестору.

В‏ конце‏ каждого «сегмента»‏ был помещён обширный исторический комментарий.‏ Тут несравненная‏ эрудиция‏ автора‏ проявлялась наиболее впечатляющим образом,‏ так как‏ для объяснения‏ того‏ или‏ иного летописного фрагмента‏ или даже одного‏ слова Шлёцер‏ привлекал‏ всю имевшуюся‏ на то‏ время источниковедческую и историографическую литературу.

Однако‏ всё‏ это‏ была только‏ «низшая», или‏ «малая» критика,‏ где‏ Шлёцер выступил‏ главным образом в качестве лингвиста‏ и текстолога.‏ На‏ «высшую» критику — то есть установление достоверности известий‏ «начальной летописи»,‏ выплавленной‏ в горниле‏ научной экзегетики, — у него‏ уже не‏ хватило‏ сил.‏ Само «очищение»‏ летописного текста он‏ довёл только‏ до‏ вокняжения Владимира‏ в Киеве (980 год).

«Нестор» увенчал‏ не только‏ многолетние‏ изыскания‏ самого Шлёцера в области‏ русского летописания,‏ но и‏ весь‏ процесс‏ изучения древнерусских памятников‏ в XVIII веке.‏ Впервые в‏ российской‏ историографии вопрос‏ о достоверности‏ сведений источника был увязан с‏ проблемой‏ происхождения‏ текста, а‏ методы историко-филологической‏ критики школы‏ Михаэлиса‏ были предъявлены‏ во всём блеске и на‏ русском материале.‏ Древнерусское‏ источниковедение наконец могло опереться не на шаткие опоры‏ дилетантских и‏ полудилетантских‏ суждений, а‏ на прочную ступень научного метода.

Однако‏ «Нестору» выпала‏ странная‏ судьба.‏ Продолжения в‏ русской науке он‏ не имел.‏ Именно‏ его главная‏ цель — вылущивание из летописных‏ списков древнейшего‏ ядра,‏ «первоначального‏ Нестора», — уже в‏ первой половине‏ XIX века‏ будет‏ признана‏ недостижимой и бесперспективной.‏ Шлёцер представлял русское‏ летописание растянувшимся‏ на‏ столетия процессом‏ бесконечного переписывания‏ и «порчи» Несторова протографа, который‏ один‏ только‏ и был‏ достоин научного‏ изучения в‏ качестве‏ достоверного источника.‏ Летописные списки для него были‏ звеньями одной‏ цепи,‏ перебирая которые (то есть сравнивая их тексты), можно‏ добраться до‏ исходного‏ звена.

Русские‏ учёные XIX — начала XX‏ века подойдут‏ к‏ изучению‏ древнерусского летописания‏ с другого конца.‏ Вместо поиска‏ прототекста‏ «Повести временных‏ лет» (и, соответственно, пренебрежения ко‏ всему тому,‏ что‏ привнесено‏ в него «невежественными переписчиками»)‏ они займутся‏ изучением полных‏ текстов‏ летописных‏ сводов, их источников‏ и редакций. С‏ этим подходом‏ и‏ будут связаны‏ революционные открытия‏ в изучении истории русского летописания.

Наиболее‏ глубокое‏ влияние‏ на русскую‏ историческую науку‏ «Нестор» окажет‏ не‏ своим методом‏ исследования летописи, а двумя суждениями‏ о начале‏ русской‏ истории, которые Шлёцер высказал в своих исторических комментариях‏ к летописному‏ тексту.

Говоря‏ об «очищенном‏ Несторе», нельзя было, разумеется, миновать‏ «варяжский вопрос».‏ И‏ вот‏ Шлёцер пишет,‏ разъясняя значение слов‏ «варяги» и‏ «русь»:‏ «Начало Руси‏ — не теперь отыскано, ибо‏ слава ещё‏ принадлежит‏ Байеру,‏ — но выведено из‏ всякого сомнения.‏ Никто, кто‏ только‏ что-нибудь‏ читал о норманнах,‏ не может принять‏ варягов не‏ за‏ кого более,‏ кроме норманнов...».

Это‏ категорическое заявление противоречило тому, что‏ он‏ утверждал‏ в «Probe‏ russischer Annalen»‏ («Опыт изучения‏ русских‏ летописей»): «Недоказуемым‏ остаётся, что варяги Нестора были‏ именно шведами».‏ Шлёцер‏ имеет мужество не скрывать этого факта и извещает‏ читателей, что‏ отказывается‏ от гипотез,‏ которые поместил в «Опыте»: «Через‏ 35 лет‏ позволено‏ себе‏ противоречить, то‏ есть между тем‏ чему-нибудь ещё‏ понаучиться».

Удивительно‏ здесь то,‏ что с тех пор в‏ европейской и‏ российской‏ историографии‏ не было выдвинуто ни‏ одного нового‏ доказательства скандинавского‏ происхождения‏ варягов‏ и руси. Понаучиться‏ чему-нибудь ещё было‏ не у‏ кого.‏ Убеждая читателей‏ в якобы‏ не подлежащем сомнению норманнстве летописной‏ руси,‏ Шлёцер‏ вытаскивает на‏ свет Божий‏ «свидетельство» архимандрита‏ Киприана,‏ «руотси», Рослаген‏ и т. д., то есть‏ все те‏ траченные‏ молью измышления шведских учёных, которые не произвели на‏ него никакого‏ впечатления‏ в 1768‏ году. По словам самого Шлёцера,‏ изменить своё‏ мнение‏ об‏ этнической природе‏ варягов его заставило‏ лишь более‏ складное‏ изложение всех‏ этих доводов в «Исследованиях по‏ истории восточноевропейских‏ народов»‏ шведского‏ историка Юхана (Иоганна) Тунманна‏ (1746—1778).

И всё‏ же в‏ одном‏ пункте‏ он Тунманна дополнил,‏ а именно развил‏ его тезис‏ о‏ том, что‏ призвание скандинавских‏ конунгов приобщило восточных славян к‏ цивилизации‏ и‏ заложило основы‏ русской государственности.‏ Причём, в‏ свидетели‏ он призвал‏ самый достоверный, с его точки‏ зрения, источник‏ —‏ «очищенного Нестора», по словам которого до прихода варягов‏ славяне (за‏ исключением‏ полян, живущих‏ «кротко, тихо и стыдливо») «живяху‏ звериным обычаем,‏ живяху‏ скотски».‏ И Шлёцер,‏ ухватившись за эти‏ слова, пишет:‏ «Да‏ не прогневаются‏ патриоты, что история их не‏ простирается до‏ столпотворения,‏ что‏ она не так древня,‏ как история‏ эллинская и‏ римская,‏ даже‏ моложе немецкой и‏ шведской. Пред сей‏ эпохой (то‏ есть‏ до призвания‏ Рюрика. —‏ С. Ц.) всё покрыто мраком, как‏ в‏ России,‏ так и‏ в смежных‏ с нею‏ местах…»‏ В другом‏ месте он приравнивает восточных славян‏ IX века‏ по‏ степени дикости к американским индейцам: «А каков был‏ этот север‏ с‏ 800 года,‏ когда мало-помалу начал открываться со‏ многих сторон?..‏ Люди‏ в‏ нём уже‏ были, но верно‏ не в‏ большом‏ числе: ибо‏ чем им питаться? Люди, разделённые‏ на малые‏ орды,‏ предводительствуемые‏ старейшинами или кациками, которых‏ баснословы, следуя‏ древнему греческому‏ обычаю,‏ называют‏ царями и князьями;‏ люди, очень способные‏ к образованию,‏ которого‏ однако же‏ сами себе‏ дать не могли, а должны‏ были‏ ожидать‏ от внешнего‏ побуждения; люди,‏ не имевшие‏ политического‏ постановления, сношения‏ с иноплеменными, письма, искусства, религии...

Вот‏ так изображает‏ честный‏ Нестор землю свою до Рурика, то есть до‏ 860 года:‏ как‏ пустыню, в‏ которой жили порознь небольшие народы,‏ которых всех‏ исчисляет‏ он‏ подробно и‏ часто с точностью‏ определяет место‏ их‏ пребывания; которые‏ жили, а не кочевали; жили‏ в городах,‏ не‏ похожих‏ на нынешние города, а‏ на огороженные‏ деревни».

И «кто‏ знает,‏ —‏ заключает Шлёцер, —‏ сколь долго пробыли‏ бы они‏ в‏ этом состоянии,‏ в этой‏ блаженной для получеловека бесчувственности, если‏ бы‏ не‏ были возбуждены»‏ нападениями норманнов,‏ которые «назначены‏ были‏ судьбою рассеять…‏ семена просвещения».

Заверяя читателей в том,‏ что «ни‏ один‏ учёный историк» во всём этом не сомневается, Шлёцер,‏ несмотря на‏ своё‏ воспитание в‏ школе научной библеистики, не подозревал,‏ что летописная‏ характеристика‏ «звериной‏ жизни» восточнославянских‏ племён не является‏ историческим свидетельством‏ современника,‏ а восходит‏ к тексту 3-й книги Ездры:‏ «Не погубляй‏ тех,‏ которые‏ жили по-скотски, но воззри‏ на тех,‏ которые ясно‏ учили‏ закону‏ Твоему». Данный фрагмент‏ «Повести временных лет»‏ несёт в‏ себе‏ концептуальный, а‏ не строго‏ исторический смысл. Летописцу важно было‏ представить‏ полян,‏ пусть пока‏ ещё и‏ «поганых», как‏ прочие‏ восточнославянские племена,‏ — людьми, придерживающимися нравственного закона,‏ и потому‏ достойными‏ в будущем первыми в Русской земле принять крещение.‏ Ведь апостол‏ Павел‏ учил, что‏ «когда язычники, не имеющие закона,‏ по природе‏ законное‏ делают,‏ то, не‏ имея закона, они‏ сами себе‏ закон.‏ Они показывают,‏ что дело закона у них‏ написано в‏ сердцах,‏ о‏ чём свидетельствуют совесть и‏ мысли их…»‏ (Рим. 2:14—15).‏ Отделяя‏ полян‏ от других восточнославянских‏ племён по их‏ «закону», киево-печерский‏ патриот‏ пытался таким‏ образом доказать‏ богоизбранность своих соотечественников, «кыян», —‏ народа-праведника,‏ ради‏ которого Господь‏ «не погубляет»‏ Русскую землю.

Уже‏ в‏ недалёком будущем‏ этим оракулам Шлёцера суждено было‏ стать библией‏ норманнистов,‏ а в более отдалённом — обнаружить странное идейное‏ родство с‏ русофобскими‏ теориями конца‏ XIX — начала XX века‏ о неспособности‏ славян‏ к‏ государственному строительству.

Между‏ тем в самом‏ Шлёцере не‏ было‏ ни капли‏ русофобии. Российская держава, русский народ,‏ русская история,‏ русский‏ язык‏ всегда вызывали у него‏ неподдельное воодушевление.‏ В своих‏ печатных‏ трудах‏ и переписке он‏ неоднократно высказывался о‏ своём «русском‏ патриотизме»‏ и о‏ «моей русской‏ гордости». И это не были‏ пустые‏ слова.

В‏ начале лета‏ 1802 года‏ после долгого‏ перерыва‏ «русский клуб»‏ в Гёттингене начал пополняться новыми‏ лицами. Это‏ были‏ командированные студенты, питомцы Московского университета, к которым присоединилось‏ несколько молодых‏ людей‏ из богатых‏ семей, которые путешествовали за свой‏ счёт. Все‏ они‏ отлично‏ устроились, поскольку‏ даже студентам содержание‏ было определено‏ в‏ 750 рублей.‏ Один из прибывших, Алексей Гусятников,‏ известил своих‏ московских‏ знакомых,‏ что сразу же по‏ приезде нашёл‏ в центре‏ города‏ хорошую‏ квартиру из двух‏ комнат на втором‏ этаже дома.‏ Хозяин‏ снабжал жильцов‏ сахаром, кофе,‏ и вообще «был известен как‏ самый‏ дешёвый‏ и услужливый‏ купец».

В‏ университете молодых людей ждал радушный‏ приём. Многие‏ профессора‏ с симпатией относились к России и молодому русскому‏ императору Александру‏ I;‏ кое-кто даже‏ был не прочь по приглашению‏ российского Министерства‏ народного‏ просвещения‏ занять кафедры‏ в только что‏ учреждённых университетах‏ в‏ Харькове и‏ Вильно.

Но никто не встречал гостей‏ из России‏ с‏ большим‏ радушием, чем Шлёцер. Каждый‏ из них‏ получил приглашение‏ побывать‏ у‏ него дома и‏ каждого он встречал‏ словами: «Вы‏ наполовину‏ мой земляк!»‏ Шестидесятисемилетний Шлёцер‏ окружил русских студентов почти отеческой‏ заботой.‏ Гусятников‏ писал в‏ Москву, что‏ когда ему‏ случилось‏ заболеть, Шлёцер‏ несколько раз лично приходил справиться‏ о его‏ здоровье,‏ а провожая его на родину, «прощался со мною…‏ с такой‏ нежностью,‏ как только‏ с сыном своим прощаться может».

Однажды,‏ перед Пасхой,‏ Шлёцер‏ предупредительно‏ снабдил русских‏ студентов православными богослужебными‏ книгами, чтобы‏ они‏ могли совершить‏ литургию. Наутро молодые люди всей‏ гурьбой двинулись‏ на‏ дом‏ к Шлёцеру христосоваться. Один‏ из них‏ вспоминал: «Почтенный‏ старик‏ принял‏ нас с очевидным‏ удовольствием и уверил,‏ что ему‏ всегда‏ было интересно‏ и мило‏ всё русское, и благодарил, что‏ мы‏ напомнили‏ ему этот‏ обычай».

О России,‏ русской истории‏ и‏ русской литературе‏ Шлёцер мог говорить часами. Александр‏ Иванович Тургенев,‏ сын‏ директора Московского университета, занёс в свой дневник 19‏ июля 1803‏ года:‏ «Ввечеру целый‏ час проговорил с Шлёцером и‏ — о‏ чём‏ же?‏ О Ломоносове‏ и Карамзине. Он‏ первого читал‏ почти‏ всего; теперь‏ и последнего читает; и отдавая‏ всю справедливость‏ величественному,‏ сильному‏ слогу Ломоносова, не может‏ он не‏ признаться, что‏ и‏ Карамзина‏ слог в своём‏ роде должен был‏ сделать эпоху‏ в‏ России. <...>‏ Вы можете‏ себе представить, как мне, любящему‏ столько‏ свою‏ отечественную литературу,‏ приятно было‏ слушать суждения‏ о‏ главнейших эпохах‏ её от просвещённого иностранца, который‏ судит не‏ поверхностно,‏ но основываясь на собственном большом чтении русских книг,‏ особливо Ломоносова,‏ коего‏ он при‏ богатой помощи гёттингенской библиотеки прочёл‏ почти всего».

На‏ своих‏ лекциях‏ Шлёцер тоже‏ нередко принимал такой‏ тон, как‏ будто‏ русский патриот‏ беседует со своими земляками. В‏ 1803 году,‏ 15‏ мая,‏ согласно записи в дневнике‏ Тургенева, «Шлёцер‏ в статистической‏ своей‏ лекции‏ поздравил русских с‏ завтрашним днём, в‏ который минет‏ сто‏ лет, как‏ основан Санкт-Петербург».‏ В другой раз «Шлёцер, говоря‏ о‏ ходе‏ просвещения в‏ Европе, упомянул‏ и о‏ России.‏ Давно ли,‏ говорил он, она начала озаряться‏ лучами его?‏ Давно‏ ли Пётр I сорвал завесу, закрывающую Север от‏ южной Европы?‏ и‏ давно ли‏ Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками‏ своими, бездейственностью‏ угрожала‏ снова‏ изгнанием скромных‏ Муз из областей‏ своих? И‏ теперь,‏ напротив —‏ какая деятельность в государе рассаждать‏ науки, какое‏ рвение‏ в‏ дворянах соответствовать его благодетельным‏ намерениям! "Смотрите"!‏ — вскричал‏ Шлёцер,‏ указывая‏ на усаженную русскими‏ лавку: "вот тому‏ доказательство"!»

А вот‏ его‏ оценка текущих‏ событий, сохранённая‏ тем же Тургеневым: «Между тем,‏ как‏ необузданная‏ Франция предписывает‏ законы почти‏ всей Европе,‏ пусть‏ осмелится она‏ хоть малейшую нанести обиду всемогущей,‏ но не‏ употребляющей‏ во зло своего могущества России, и нарушительница всеобщего‏ покоя претерпит‏ должное‏ наказание... Они‏ одни только держат равновесие в‏ Европе. Та‏ и‏ другая‏ сильны; но‏ могущество одной благословляют,‏ а другой‏ проклинают».

Родителям‏ в Москву‏ Тургенев писал: «Шлёцер мне отменно‏ полюбился за‏ свой‏ образ‏ преподавания и за то,‏ что он‏ любит Россию‏ и‏ говорит‏ о ней с‏ такою похвалой и‏ с таким‏ жаром,‏ как бы‏ самый ревностный‏ сын моего отечества».

По окончании последней‏ лекции‏ Шлёцера‏ в осенний‏ семестр 1803‏ года русские‏ слушатели‏ устраивают профессору‏ бурную овацию и выкрикивают здравицы.

Трогательным‏ свидетельством преклонения‏ русской‏ молодёжи перед личностью Шлёцера остался поступок четверых русских‏ студентов, которые‏ весной‏ 1805 года‏ отправились в поездку по южной‏ Германии и,‏ проезжая‏ через‏ Нюрнберг в‏ Мюнхен, нарочно сделали‏ большой крюк,‏ поскольку‏ «почли за‏ священный долг» совершить паломничество «на‏ родину почтенного‏ Шлёцера»,‏ в‏ Кирхберг. «Место прекрасное… —‏ вспоминал участник‏ этой поездки,‏ Алексей‏ Гусятников.‏ — Замок лежит‏ на прекрутом берегу‏ реки, за‏ которой‏ превысокая гора‏ отделана англинским‏ садом. Мы туда пошли пить‏ шампанское‏ и‏ при всходе‏ на вершину‏ встретили хоровод‏ прекрасных‏ девушек. Казалось,‏ что все обстоятельства так состроились,‏ чтоб сей‏ вечер‏ сделать для нас романическим. Возвратившись домой, мы отыскали‏ в городе‏ пастора‏ той деревушки,‏ где Шлёцеров отец был его‏ предшественником и‏ где‏ Шлёцер‏ сам родился.‏ Он нас повёл‏ к себе‏ за‏ город, показал‏ нам свой старинный дом, который‏ с тех‏ пор‏ ещё‏ не перестроен, и мы‏ выписали из‏ церковной книги‏ отметку‏ о‏ рождении нашего историка».

На‏ одной из колонн‏ пасторского дома‏ молодые‏ люди оставили‏ надпись, обнаруженную‏ в 1820-х годах сыном историка,‏ Христианом‏ Шлёцером:‏ «Здесь четверо‏ добрых русских‏ пили за‏ здоровье‏ Шлёцера, который‏ родился в Кирхберге, вот уже‏ шестьдесят лет‏ тому‏ назад, и прославлен анналами историческими, в особенности же‏ — для‏ россиян»‏ (в оригинале‏ — на французском языке).

Между‏ тем‏ «Нестор» мало-помалу‏ получает признание —‏ научное, читательское,‏ официальное.‏ Один из‏ экземпляров книги в 1803 году‏ попадает в‏ руки‏ Александра‏ I. В начале мая‏ счастливый автор‏ читает именной‏ рескрипт‏ русского‏ государя, где говорится,‏ что Шлёцер «приобрёл‏ право на‏ благодарность‏ его народа».‏ «Слабыми знаками‏ уважения к трудам» (faible marque‏ de‏ son‏ estime)* учёного‏ критика были‏ приложенные к‏ рескрипту‏ бриллиантовый перстень,‏ медальон для Каролины-Фредерики, которая сопроводила‏ подаренный экземпляр‏ книги‏ своей вышивкой, а также пожалованный позднее орден Св.‏ Владимира 4-й‏ степени‏ и соединённое‏ с ним личное дворянство (Шлёцер‏ затем выхлопочет‏ потомственное‏ дворянство‏ для себя‏ и своих детей).‏ По просьбе‏ Шлёцера‏ в его‏ гербе было помещено изображение монаха‏ в одеянии‏ иноков‏ Киево-Печерского‏ монастыря и развёрнутой книги‏ с надписью‏ на обложке:‏ «Нестор»;‏ девиз‏ под щитом гласил‏ (по-русски): «Лета вечная‏ помянух» (из‏ Псалма‏ 76:5)**.

*Эти слова‏ привели Шлёцера‏ в восторг. «Великий Боже! —‏ восклицает‏ он‏ в письме‏ к сыну,‏ — так‏ пишет‏ император, император‏ российский, профессору!»

**Впоследствии герб Шлёцеров в‏ Германии был‏ изменён:‏ вместо монаха и книги в нём появилось изображение‏ льва.

Имя Нестора‏ станет‏ фамильным в‏ роду Шлёцера — его будут‏ носить два‏ его‏ внука.

Престарелого‏ учёного обуревает‏ прилив новых сил‏ и надежд.‏ В‏ письме к‏ сенатору и министру коммерции графу‏ Николаю Петровичу‏ Румянцеву‏ (1754—1826)‏ от 6 августа 1803‏ года он‏ предлагает увековечить‏ царствование‏ Александра‏ I выпуском «полного‏ и научно обставленного‏ издания древних‏ летописей».‏ Его идея‏ встречает высочайшее‏ одобрение. При Московском университете создаётся‏ первое‏ в‏ России научное‏ общество —‏ Общество истории‏ и‏ древностей российских‏ (ОИДР). Среди его членов —‏ Николай Михайлович‏ Карамзин,‏ который 31 октября 1803 года возведён в звание‏ русского историографа‏ с‏ жалованьем 2000‏ рублей в год.

Не видя своего‏ имени во‏ главе‏ нового‏ общества, Шлёцер‏ по обыкновению чувствует‏ уколы научной‏ ревности‏ и с‏ иронией ворчит: «Слышу я, что‏ в Москве‏ заводится‏ Историческое‏ общество; слышу, что есть‏ уже и‏ историограф». Слухи‏ о‏ его‏ недовольстве достигают Москвы,‏ но на них‏ не обращают‏ внимания.‏ Тургенев шутливо‏ пишет одному‏ из своих друзей: «Шлёцер думает,‏ что‏ только‏ и свету,‏ что у‏ него под‏ окошком,‏ а, право,‏ и у Карамзина светло» (А.‏ С. Кайсарову,‏ январь‏ 1805). В марте 1804 года Общество откроет свои‏ заседания. Касательно‏ издания‏ летописи положено‏ будет следующее: «Летописец Несторов, яко‏ отца всех‏ российских‏ летописей‏ и историй,‏ назначается первый к‏ изданию, приняв‏ в‏ помощь критические‏ замечания славного историка господина Шлёцера,‏ почётного члена‏ сего‏ Общества,‏ а особливо собрав и‏ сравнив самые‏ древние и‏ верные‏ рукописи».‏ Дело, однако, не‏ заладится, и Общество‏ возобновит работу‏ над‏ изданием летописей‏ только в‏ 1811 году, после принятия Устава.‏ Шлёцера‏ в‏ то время‏ уже не‏ будет в‏ живых.

Он‏ умер 9‏ сентября 1809 года на семьдесят‏ пятом году‏ жизни.

Конец

***

Все статьи о Шлёцере помещены в альбоме "Мефистофель русской истории".

Адаптированный отрывок из моей книги "Сотворение мифа".

Полностью книгу можно прочитать по ссылке.