- Олечка Петровна, - почему-то шепотом спросила Валя Мухина, заглянув после уроков в кабинет Оли, - а мел есть у тебя?
- Есть, - ответила Оля, - возьми в коробке. Но там не мел, конечно, а известь какая-то. Крошится весь. А ты чего домой не идешь? Собрание?
- Да какое собрание, - махнула рукой Валя, - приходят полтора землекопа. Будто мне больше всех нужно. Закончила уж собрание. Мяу да мяу. А как мой Вася, а как мой Петя. Нормально ваши Вася с Петей! Лучше бы, вон, Кошкины пришли хоть раз. И в глаза их бесстыжие посмотреть! В прошлый раз домой к ним заявилась - на другой конец города по слякоти - а они мне дверь не отрыли. Свет погасили и притихли мышами. Вот что у них в головах? Не могу больше! Но, вообще, я с тобой, Оля, поговорить хочу. О сугубо личном.
Эти Кошкины пили Валину кровь который уж год. Кошкин-сын не ходил на уроки принципиально. И это в третьем-то классе! А дальше с ним что? Наверное, колония. Но виновата всегда была Валентина Патрикеевна. Не нашла к ребенку подхода! И хоть голову стучись.
- А что случилось, - спросила Оля, - Манька снова чудит?
- Манька моя в порядке полном, поступать опять хочет, - сказала Валя, - и не о ней речь. А Кошкин... Так я нашей Гусевой вчера и сказала - убирайте Кошкина. Убирайте! Или сама уйду. Нет мочи с ними нянчиться. И уйду! Но не в них дело, Олечка Петровна. А не знаю уж как тебе и сказать… Хотя, может, и показалось мне. Зрение-то уже не орлиное. Но Колю тут на днях твоего видела.
Валя подошла к столу Ольги поближе. И лицо у нее сделалось сочувственное.
- А чего с ним? - Оле отчего-то представилось, что Николая подружка увидела как минимум в канаве. И в непотребном виде. Потому что за сочувствием разглядела небольшое злорадство. И очень большое любопытство.
- А того, - Валя повысила голос, - что пока ты тут с тетрадями вечерами сидишь, родителей этих воспитываешь, он-то тоже времени зря не теряет. Представляешь? Корецкую домой вчера подвез! И на прошлой неделе тоже. Смотрю - на машине она приехала. А это ведь Колина машина! Может, он, конечно, подвез ее просто так. Мало ли. Встретились случайно - он и подкинул. Работали раньше ведь. Чего бы и не подвезти? Но это он уже второй раз ее ведь возит. А Корецкая такая уж мадама вышла. Каблуками стучит. Моська деловая. Вышла и стук-стук такая. А он посидел в машине еще. Двадцать две минуты почти. Потом газанул так. Я аж вздрогнула! И кот у меня подскочил под потолок. И уехал. Видно, что дерганый был. Что уж у них там с Корецкой...
- Подвез, - сказала Оля, - и что же тут? Коля мне сам и рассказывал, что подвез Любу Корецкую. Дождь ведь шел. А Коля на машине. И всех подвозит. Сейчас и нас подвезет. Поедешь? Манька, небось, ждет.
А Валя почему-то вдруг обиделась. Взяла мел, пожаловалось на то, что крошится он, и чем писать вообще. И надо ли писать, если никому ничего не нужно. И Кошкины эти еще на ее голову. И неудобно вышло с Олей, а она ничего плохого и не имела ввиду. И сообщила просто по-дружески, и кто ее за язык тянул? И чтобы Оля ничего такого не думала.
А потом они ехали домой. И Валя опять трещала про Кошкиных, про неблагодарный труд, про то, что нужно срочно уходить в другую школу, которая имени Жданова. И пусть бы Оля тоже с ней уходила. А с их Гусевой, директором, каши не сваришь. Нет, не сваришь, развалила все.
А Оля была задумчива. И как только подруга тяжело выбралась из машины, и бормоча под нос себе что-то про Гусеву, зашла в подъезд, повернулась к Коле.
- Все говорят, - сказала она сипло, - что с Корецкой у тебя шуры-муры. Только не отпирайся мне, Медузьев. Видели вас. И не один раз. Опять ты за свое? Опять?
- Довез до дома Любку как-то, - ответил Коля, - а что, нельзя уже и человека подвезти? Поругаться хочешь? Повод ищешь? В чем дело-то? Я, значит, за ней еду, подружек ее развожу, а она мне скандалит в ответ. Так и скажи: хочу ругаться и пилить тебя, Коля, пилой.
- Да мне плевать, - тихо заплакала Оля, - Нравится тебе к Корецкой, вобле сушеной, шататься - так и пожалуйста. Мне ведь давно безразлично. Я уже ведь и про Галю твою из Почучея забыла, и про проводницу поезда - как ее? Клава? Или с кем ты там влюблялся? И про Таську с кирзавода. Про всех твоих баб забыла. Но я требую, Медузьев, чтобы мое имя не полоскалось на работе! А оно уже полощется. Уже Валька всем треплет обо мне. Что ты гуляешь, а я курицей невинной сижу. А я-то думаю, чего Корецкая на меня так смотрит? Смотрит и чуть не в глаза хохочет. А оно вон чего, получается. Детей бы постеснялся! Совсем уж совесть потерял! Она детей твоих учит! А ты и тут семью позоришь!
- Валька твоя, - Коля поморщился, - всю жизнь завидует. Одинокая потому что. И несет чушь всякую. Лишь бы языком чесать. Хочешь, прямо сейчас к Любке поднимемся? Она же тут живет. Поднимемся и поговорим. Хочешь? Не было ничего, Оля! Я же тебе тогда поклялся. Я же здоровьем матери клялся. Я завязал ведь! А ты не веришь, слушаешь сплетни всякие. А нам просто завидуют! Валька одинокая всю жизнь, нет у нее своей жизни - вот и лезет в постороннюю!
И Коля утер супруге слезы рукавом. И обнял ее. Пахло от Колиной куртки духами "Cobra".
В окно машины Медузьевых поскреблись. Коля вздрогнул, отодвинулся от Оли и опустил стекло.
- Ку-ку, Колюсь, - сказали из темноты хриплым голосом Корецкой, - ты чего сегодня приехал-то? Мы сегодня и не договаривались. А я с Бубой гулять пошла. Гляжу - а ты тут, под балконом стоишь. Соскучился? Ну, ты даешь, Колюсь. Сидишь тут будто Ромео Монтекки.
А Коля будто сдулся. Он резко закрыл окно и начал тереть лоб. Оля охнула и отвесила ему пощечину. И потом еще. И выскочила из машины. "Домой, - крикнула она мужу, - чтобы не приходил сегодня! Трепло! Бабник! Здоровьем он клялся! Да идите вы все со своим здоровьем!".
Где-то во тьме залаяла мелкая собачка. На нее шикнули. Зацокали каблуки.
Когда Оля Медузьева пришла домой, муж ее уже восседал за столом - ужинал с Сашей и Гошей. На Олю он не смотрел. Громко и весело рассказывал детям про какие-то соревнования. Дети косились на мать и настороженно переглядывались.
И так уж было тошно Оле Медузьевой в тот вечер. Вот Колька! Оперился! Баб чужих возит без стеснения! И все про них уже говорят. И очень это стыдно. Так уж стыдно, что хоть из дома носа не высовывай. Жалкий, жалкий изменник. Предатель семьи! Бедные дети.
И почти всю ночь скандалили Медузьевы яростных шепотом. И на целый месяц пролегло меж ними тяжкое молчание.