Ещё болело, но не так сильно и остро, как в первые дни. Вспоминая обездвиженные тела жены и сына, облитые тёплым и красным, украшенные стразами из битого лобового стекла, Вострецов уже не кричал, не обжигал щёки бесконтрольными слезами. Просто щемило сердце, и тоска накрывала плотным одеялом, под которым было темно и трудно дышать, и он спешил вынырнуть на свет и свежий воздух, глотнуть сегодняшнего дня, наполненного запахом нового солнца, искрящегося улыбками новых людей. Ему ещё хотелось болеть этой болью, но только наедине с самим собой, не деля воспоминания ни с кем, потому что эти воспоминания, как древняя икона, постепенно становились хрупкими, ломкими, лица темнели, грозя исчезнуть в дымке времени. И лишь глаза словно становились глубже и ярче, они-то и не отпускали Вострецова насовсем, поэтому раннее утро очередной годовщины их ухода он, как обычно, встретил на кладбище.
Сырое сентябрьское утро обезлюдело пространство, кладбище было уныло и пустынно, лишь двое нарушали эту пустынность - сам Вострецов и согбённая фигура в чёрном пальто вдалеке. Казалось, этот мужчина, лица которого ему ни разу не удалось рассмотреть, никогда не уходит, да, собственно, и не приходит: когда бы Вострецов не явился к родным могилам, он был там, сидел, скрючившись, не шевелясь и будто не дыша. В первый год еженедельного паломничества в собственную Мекку Вострецов его заметил и смутно запомнил, во второй однажды даже окликнул, но, не получив ответа, перестал разглядывать, отмечая лишь непременное присутствие немого соучастника его личного горя. Их вместе поливало дождями, осыпало листьями и снегом все эти годы, они всегда были здесь, даже если Вострецова здесь не было, тогда как остальные приходили, плакали и уходили, потому оставались незамеченными этими двумя абсолютно чужими друг другу людьми, не осознающими обоюдную похожесть.
Вострецов присел на давно некрашеную скамейку и ссутулился, спрятав руки в глубокие карманы пальто. Было зябко и неуютно, но за пределами железной кованой оградки обострялось хроническое одиночество, осложнённое осенней лихорадкой, поэтому здесь было лучше, бездумней, тише. Он уже давно не разговаривал ни с Еленой, ни с Ромкой, и могильные холмики давно стали просто могильными холмиками, а не склепом его души, и душераздирающие истерики постепенно перестали корёжить его тело; просто через определённый промежуток жизни он испытывал подсознательно ожидаемую потребность вернуться сюда и напиться ложного успокоения. Было просто и естественно сидеть вот так и ни о чём не думать, существовать здесь столько часов или минут, сколько необходимо для продолжения существования в ином, безысходном мире.
На часы здесь Вострецов не смотрел, уходил, когда уходилось, благо, электрички ходили каждый час и круглые сутки. Вот и сейчас он просто встал и просто пошёл, мимолётно попрощавшись с местом и смутно сожалея лишь об одном – как же давно он не чувствовал ничьих объятий. Но и эти сожаления за последние годы стали скорее привычкой, чем поводом для страданий. Ноги сами несли его проторённой дорогой, и Вострецов ещё какое-то время витал в своих мыслях. Возвращался в данность он обычно по мере того, как данность эта к нему приближалась: больше людей попадалось навстречу или обгоняло неспешно идущего Вострецова, звуки города исподволь разрушали тишину, суета начинала щекотать нервы. И этот переход из одного привычного состояния в другое, не менее привычное, случался всегда сам собой, не требуя никаких усилий, кроме физических, достаточных для шагов: правая, левая, правая… Но, когда в этот раз перехода не произошло, нарушение привычного ритма отозвалось тревожным стуком в висках.
Вострецов оглянулся и не узнал окружающего леса. Было странно уже то, что вокруг лес, а не низкие дома привокзального городка. В недоумении он стоял посреди худосочных ёлок, выискивая глазами хоть какую-то тропинку. Вот вроде бы и она - примятый хвойный настил показался более дружелюбным, чем неприветливые коричневые стволы, Вострецов заторопился вперёд, хмурясь и зябко ёжась скорее от тревоги, чем от холода. Вечерняя синева постепенно заполняла воздух, жёлтое осеннее солнце меркло, тени становились гуще.
Шёл не долго: буквально через несколько минут впереди тускло забрезжило, словно большой уличный фонарь включили слишком рано, и половина его света потерялась. Тем не менее этот свет ослепил Вострецова, и он приложил к глазам ладонь, напряжённо разглядывая смутные очертания высокого строения, проявляющегося по мере приближения к нему, постепенно принимающего форму величественной арки. Сложенная из широких, грубо отёсанных камней, арка была так громадна, что Вострецов не сразу заметил маленькую тонкую фигурку, застывшую в проёме, он обратил на неё внимание лишь тогда, когда женщина (а это была именно женская фигура, без сомнений) приветственно и призывно замахала руками.
Вострецов ускорил шаг, потом как-то вдруг перешёл на бег - женщина, словно магнит, влекла его тело, а разум даже и не думал сопротивляться этому. Мало того, душа Вострецова рванулась вперёд, как только он понял, что там, под аркой, в полутьме вечернего полусвета, стоит его жена, Елена, и зовёт его, ждёт, торопит взмахами изящных белых рук, которые Вострецов особенно любит, называет лебедиными… И вот он уже так близко к ней, что видит родные васильковые глаза, обхватывает её голову ладонями, путаясь пальцами в вечно растрёпанных русых кудрях, и самозабвенно целует сухие губы, которые, как всегда, пахнут шоколадом.
- Пойдём, - Елена чуть отстранилась, ласково коснулась пальцами его щеки. - Пойдём, Ромка заждался.
Вострецов пошёл за ней безропотно. От настороженной мысли - «Бред? Сон?» - он отмахнулся. Вот же она, тёплая, любящая, его Ленка, значит сном и бредом были эти долгие одинокие годы без неё. А теперь он проснулся, выздоровел, и всё теперь будет хорошо, вот только ещё сынишку обнимет…
Сразу за аркой начинался город. Невысокие каменные дома выстроились вдоль мостовой, серые, с застеклёнными верандами, узкими, но многочисленными, окнами, занавешенными неброскими шторами. Кое где на подоконниках вызывающе краснела цветущая герань. Встречались и люди, они либо шли по улице, либо пили чай на веранде, либо смотрели в окошко, и каждый с любопытством разглядывал Вострецова и приветственно кивал Елене. Переговаривались тихо, даже дети не шумели, не галдели, чинно сидели рядом со взрослыми за столами, бесшумно крутили педали велосипедов, неторопливо проезжая мимо, малыши копались в песочнице, насыпая коричневый песок барханами вокруг себя.
Вострецов видел всё и всех, но и город, и люди казались ему не совсем реальными, словно нарисованными какими-то, лишь Елена была настоящей. Она шла на шаг впереди, иногда оборачиваясь и улыбаясь ему неотразимой улыбкой; казалось, вечернее солнце, как прожектор, освещает только её, не распыляя остатки своего света на незначительный окружающий мир. Вот она снова оглянулась, улыбнулась многозначительно, и свернула к такому же серому, как и все другие, дому. Сердце в груди Вострецова заныло, он заметил, как колыхнулась шёлковая занавеска на окне (в полосочку, как когда-то на кухне в их доме), услышал скрип отворяемой двери и быстрые-быстрые лёгкие шаги - на крыльцо выскочил Ромка, лучезарный сынок! Вострецов кинулся навстречу распахнутым детским объятиям, подхватил мальчишку, прижал к себе его всего, чтобы одним вдохом почувствовать и шероховатость обгоревшей на солнце кожи, и ссадины на коленях, замазанные зелёнкой, и чумазое счастливое лицо, пахнущее тайком съеденным «Сникерсом». Ромка шёпотом смеялся ему в ухо; обычно (раньше!) его смех был настоящим мальчишечьим - звонким, громким, с намёком на будущую басистость, но это не важно, совсем неважно! Главное, что всё закончилось, что они вместе, что они такие же, как давно, в тот год, день и миг, которые были просто несостоявшимся прошлым…
Утро наступило так быстро, что Вострецов никак не хотел проснуться. Тело ныло от забытых ощущений, в эту ночь обрушившихся на него лавиной: Елена была неистова, страсть переполняла обоих, и они еле сдерживали рвущиеся наружу хрипы, боясь разбудить Ромку, спящего в соседней комнате. Потом долго лежали в неудобных позах, не желая шевелиться, чтобы не нарушить вновь обретённое единство: руки и ноги затекли, онемели, у Вострецова болела спина, Елена с трудом дышала, скрытая под глыбой его веса, но разомкнуть объятия было смерти подобно. Так и уснули, провалились в утомлённое забытьё.
Вострецов перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку, ещё хранящую Еленино тепло. Жена уже встала, хозяйничала на кухне, еле слышно передвигаясь и постукивая венчиком по стенкам пластмассовой чашки - наверняка заводила тесто для его любимых блинчиков. И эта сказочная ночь, и уютное утро были настолько привычными, что просто не могли быть не настоящими, и чтобы не разуверится в них, не уничтожить неосторожной мыслью заново обретённую жизнь, Вострецов быстро поднялся, натянул джинсы и вышел из спальни.
После неспешного завтрака, прошедшего в робких разговорах о погоде и недавней Ромкиной простуде, Елена налила в две большие кружки чёрный кофе, приправленный корицей, и протянула одну Вострецову. Ромка забрался к отцу на колени и замер. Вострецов подул на кофе, глотнул, обжёгся.
- Ну, как вы тут, Лен? - Спросил, глядя на вихрастую макушку сына. Мимолётное напряжение, родившееся от его слов, растаяло от Елениной улыбки:
- Да хорошо всё у нас.
Вострецов не знал, что ещё спросить. Вопросов-то было много: что это за город, как он в нём оказался, и как в нём оказались они, если… Только задавать их не хотелось, а ещё больше не хотелось узнавать ответы. Жена почувствовала его смятение - она всегда безошибочно определяла его душевное состояние, словно чувствовала каждую его эмоцию, как бы Вострецов не пытался скрыть боль или изобразить радость.
- Познакомим тебя сегодня с нашими друзьями. Они живут на соседней улице, чудесные люди! У нас здесь много друзей, но с бабой Валей и Павлом Сергеичем мы особенно сошлись. Но это вечером, мы приглашены к ним на ужин. А днём, если хочешь, прогуляемся по городу.
- А в кино пойдём? - спросил Ромка, с надеждой глядя на отца.
- Как мама скажет, - напустил строгости в голос Вострецов, но тут же чмокнул сына в лоб и заулыбался. - Куда поведёшь, капитан!
День выдался редкостным для осени: солнце светило так, словно не могло наглядеться на счастье Вострецова, дождя не предвиделось, а красота осенних деревьев ощущалась особенно остро, потому что их разноцветье ещё не тронуло увядание. Вострецов, держа Ромку за руку, двигался неспешно по улицам рядом с Еленой; иногда они останавливались, жена знакомила его с кем то, он жал и целовал руки, улыбался, спрашивал: «Как дела?». Ему показывали местные достопримечательности: приземистую часовенку, памятник Пушкину, тонко-ажурную беседку, вырубленную каким-то чудо-мастером из цельной гранитной махины, старую липу, половину которой - от макушки до корня - много лет назад обожгла молния, с тех пор она так и стоит, цветущая наполовину, словно олицетворение дихотомии мира. И всё это великолепие пряталось во дворах скучных домов, ещё вчера поразивших Вострецова своей безликой одинаковостью.
Робко любопытствуя, Вострецов рассматривал город. Показавшийся ему сначала серым, сейчас он словно напитался синью, густой, неброской, которая окрасила, казалось, не только стены и крыши, но и воздух, и даже кожу людей. Подобное было однажды в его детстве: он тогда мечтал стать космонавтом, соорудил скафандр из лыжного костюма, который так удачно оказался серебристого цвета, и закрасил лампочку в бра синей гуашью. Краски не пожалел, поэтому комната стала загадочной, как, по его тогдашнему мнению, и должно быть в космосе, а мама, неожиданно вошедшая к нему с половником в руках, великолепно подошла на роль инопланетянки.
Вострецов грешным делом подумал, что солнце в небе тоже кто-то покрасил в синий цвет. Но нет, оно было жёлтым, с красными прожилками, как мякоть апельсина, и светило вовсю, но город был другого цвета, и вскоре Вострецов нашёл тому причину: по углам, по мостовой, по стенам домов плавно и почти невидимо струился туман, прозрачность которого была необъяснимо синей.
Ромка, выдернув руку из отцовской ладони, рванул вперёд. Вострецов безошибочно определил - куда: серо-синее здание, которое от жилых домов отличали широкие двери, с головой выдавала круглая тумба, обклеенная красочными афишами.
- Ух ты! - Ромка втянул воздух сквозь плотно стиснутые зубы, как всегда делал, если что-то его беспредельно восхищало. - Черепашки-ниндзя! Паап! Пойдём, а?
- Третий раз за неделю?! - Елена схватилась за голову в притворном ужасе.
- Леен! Пойдём, а? - Вострецов не просто хотел поддержать сына, он сам так любил этот фильм, что при его упоминании превращался в мальчишку.
- Да идёмте уже, что с вами поделаешь! За мной, черепашки, - засмеялась Елена.
- Кавабанга!!! - Вскричали «мутанты» и ринулись к билетной кассе.
В зрительном зале уже находилось десятка два мальчишек. Вострецовы купили билеты на предпоследний ряд, поэтому теперь восседали выше всех. Счастливый Ромка махал кому-то рукой, егозил, подпрыгивал в предвкушении любимого зрелища. Когда выключили свет и на зрителей обрушились звуки динамичной музыкальной заставки фильма, Вострецов почувствовал, как на его плечо опустила голову жена. Елена всегда ходила с ними на «мужские» фильмы, но никогда их не смотрела. Обычно весь сеанс она тихонько дремала, изредка открывая глаза и шёпотом интересуясь, долго ещё будет идти этот «боевой концерт».
Сидя в мягком кресле, обитом синим плюшем, и глазея на экран, Вострецов вскоре поймал себя на мысли, что совершенно не следит за сюжетом. И дело не в том, что черепашья история знакома ему до цитирования знаменательных фраз в унисон с героями фильма. Раньше каждый просмотр этой по детски наивной, да, собственно, для детей и созданной, фантастической эпопеи был безусловно событием, вызывающим кучу различных эмоций. Сегодня же единственное, что вызывало у Вострецова интерес, а вместе с ним и радость, и восхищение, и просто счастье, перехватывающее дыхание - это близость самых родных людей, которые у него только были в жизни. Жёсткая, «не распускающая нюни» мать, безвольный отец, вышедший на пенсию в обнимку с зелёным змием, и его собственное неумение быть интересным для своих сверстников, стали когда-то причиной своеобразного эгоостракизма: мир не отворачивался от миловидного, неглупого, но вечно угрюмого паренька, мир даже иногда доброжелательно протягивал к нему руки, но маленький, затем юный, а потом и вполне зрелый Вострецов шарахался от любой попытки сближения, словно такое вторжение в его мысли и чувства грозило вселенской катастрофой. Пока не появилась Елена.
Вострецов до сих пор не понимал, как она смогла войти в его душу. Просто в один миг он понял, что нет ничего прекраснее этих смеющихся синих глаз, а в следующий миг уже сам смеялся так свободно, искренне, как никогда раньше. С тех пор ему стали открываться краски мира. Берегиня Елена изо дня в день поила его живой водой, сначала по капле, потом по глотку, и в конце концов окатила с ног до головы водопадом безумного счастья, имя которому-Ромка.
А потом всё исчезло. Осталась только тропинка и некрашеная скамейка рядом с двумя холмиками, заросшими незабудками. Вострецов даже не помнил лица водилы, чья пьяная бравада разбила вдребезги его жизнь: на суде тот всё пытался заглянуть в глаза, всё что-то говорил, даже плакал, но всуе - не слышал его Вострецов, потому что не было на свете трясущегося от страха и мук совести мужичонки, никого не было, все умерли, исчезли, лишь тени людей не успели истаять и метались, обездоленные, вокруг Вострецова, и он уходил от них, отмахиваясь на ходу, как от назойливых мух, а потом исчезли и тени, наверное, тоже умерли… Умирают ли тени?..
Оживают ли тени? Обретают ли они плоть? Вострецову даже думать не хотелось, что всё происходящее неправда. Он не просто видел - чувствовал и руками, и сердцем, что Елена с Ромкой настоящие, прежние, и не было на их телах даже шрамов, будто не кромсали их осколки лобового стекла; понимал, что не будет расспрашивать о сути, примет всё, как есть, благо, что по́ сердцу.
Елена подняла голову с его плеча, выпрямилась, потёрла помятую щёку. По экрану бодро бежали титры, в зале стоял гомон, Ромка уже ждал их у выхода, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Вострецов пошёл к нему, ведя за руку Елену, Елена ухватила за руку Ромку - так, гуськом, они и вышли из кинотеатра в полуденную синеву.
- Теперь домой, - сказала Елена.
- А к дяде Паше? - Вопросил Ромка. - Ты же говорила…
- К дяде Паше? - Переспросил Вострецов, нахмурился. Зашевелилась вдруг ревность, подняла змеиную голову - не удастся ли ужалить?
- В гости идём вечером, - напомнила Елена, насмешливо взглянув из-под ресниц на Вострецова. - Мне ещё пирог сделать надо, не с пустыми же руками на ужин заявимся. - И пошла впереди. Вострецов усадил Ромку на шею и двинулся следом, мучительно размышляя, чем или кем стал для его семьи некий Павел Сергеевич, если сын говорит о нём без всякого официоза.
Дома Елена сначала накормила их яичницей, а потом выставила из кухни - она не любила, когда ей мешали готовить, особенно, если затевала пироги.Ромка, полный впечатлений и лёгкой усталости, свернулся клубочком на диване и быстро уснул; во сне он посапывал, почёсывал цыпки на руках и улыбался, а Вострецов сидел рядом, пытаясь избавиться от щемящей тревоги, зудящей, как настырный комар, и раздражающей. Подумалось вдруг, что все эти годы жена и сын здесь, в этом синем городе, ЖИЛИ, то есть спали, ели, ходили в кино и на прогулки, знакомились с людьми, с кем-то из них сближались, разговаривали не только о погоде, но и о сокровенном, кому-то симпатизировали, а кого-то, наоборот, недолюбливали. Они обросли бытом, уютом, новым миром, в то время как он похоронил вместе с ними свой…
- Шшш, тихо, тихо, - ласковый голос жены вернул Вострецова из морока. Оказалось, он плакал, слёзы залили лицо и капали с подбородка на грудь, расплываясь по футболке безобразной кляксой. Елена мягкими тёплыми ладонями гладила его по голове и шее, привычно успокаивая, и шептала: - Всё хорошо… всё будет хорошо…
И Вострецов ей поверил. Он всегда ей верил, особенно её рукам, таким нежным, но сильным, способным унять любую боль. И сейчас они успокоили; Вострецов благодарно улыбнулся и провалился в светлый, воздушный сон, в котором играла негромкая музыка и пахло яблочным пирогом.
Баба Валя суетливо обняла Вострецова на пороге, цыплячьими пальцами прижав его к высохшей груди, спрятанной под большущим белоснежным жабо. Потом, хватая всех за руки, повела в дом, через узкий тёмный коридор, занавешенный пыльным голубым бархатом, в неожиданно светлую комнату, обклеенную до смешного мещанскими, в цветочек, обоями. Посреди этой комнаты царил громоздкий стол, круглая столешница его была укрыта льняной скатертью, приборы сверкали начищенным блеском, а вместо ожидаемых горящих свечей в непременно железном подсвечнике фарфоровым Эверестом возвышалась супница на витых ножках. Свечи были расставлены на буфете, подоконнике и комоде - трёхъярусные, электрические, горящие ярко, но не чадящие и не оплывающие в бесформенную кучу.
- Паша! Пашенька, сынок! Гости в доме! - Баба Валя тонко, нараспев, выкликнула в дверной проём, скрытый шёлковой портьерой, а затем скрылась за ней сама, унося испечённый Еленой пирог. Следом сорвался Ромка.
Вострецов огляделся. Комната напоминала эвакуированный в глубинку музей: среди дряхлого убожества (застиранные занавески, грубо сколоченные, обшарпанные табуретки, давно не крашенные половицы) тоскливо вековали невероятной красоты и стати предметы. Мягкая оттоманка, на которой сейчас с каким-то красочным журналом в руках устроилась Елена, обита гобеленом нежных, пастельных тонов, на ней вполне могла когда-то восседать Жозефина Богарне; изящный секретер матово блестит серебряной чеканкой; античная ваза, скрывая в изгибах причудливых узоров трещины и сколы, взирает на людей из сумрачного угла; на стенах в милом беспорядке развешены натюрморты, пейзажи и портреты, и Вострецов не был уверен, что это не подлинники. Совершенно инопланетным выглядел в этом историческом хаосе ноутбук, раскрытый на письменном столе.
Елена отложила журнал:
- Павел Сергеевич, добрый вечер!
Вострецов оглянулся и вздрогнул от неожиданности. К нему, толкаемая улыбающимся Ромкой, приближалась неуклюжая инвалидная коляска, в которой, выпрямив спину, сидел тонкий, совершенно хрупкий на вид, большеглазый мужчина с посеребрённой бородой. Ромка виртуозно притормозил, остановив коляску в сантиметре от Вострецова и церемонно представил хозяина и гостя друг другу:
- Папа, дядь Паша.
Вострецов протянул руку, ответил на короткое, но крепкое рукопожатие. А вот на открытую и чуть смущённую улыбку смог ответить лишь настороженным кивком.
- Прошу за стооол, - заговорила, как запела, баба Валя. - Леночка, голубушка, поухаживай за супругом, он ведь у нас впервые.
Пока рассаживались, двигая стулья, раскладывали салфетки на коленях, передавали тарелки, Вострецов немного расслабился. Баба Валя споро черпала остро пахнущий бульон из супницы, а когда тарелки оказались полны, от души пожелала всем приятного аппетита.
Как ни странно, светский, ни к чему не обязывающий разговор растопил лёд недоверия в душе Вострецова. К паштету он был уже совершенно очарован хозяйкой и называл её «любезная Валентина Владиленовна», под жаркое рассказал пару лояльных анекдотов, а после десерта с энтузиазмом согласился на танцы.
Запыхавшаяся после вполне целомудренного, но зажигательного чарльстона, Валентина Владиленовна подсела к ноутбуку, уверенно поводила «мышкой», кликнула, и из колонок полилась нежная мелодия вальса. Вострецов притянул к себе Елену, они медленно закружились. Музыка обволакивала сознание, утихомиривая мысли, успокаивая разум, усыпляя сердце. У дальнего окошка Павел Сергеевич что-то увлечённо рассказывает Ромке, а тот вертит головой, распахнув глазёнки, то слушая, то всматриваясь в небо за окном, следуя взглядом за указующей рукой. На подоконнике перед ними лежит раскрытая книга, в неё они тоже заглядывают, читают.
Валентина Владиленовна, спрятав подбородок в своём невероятном жабо и сложив тонкие руки на столе, наблюдает за танцующими, покачивается всем телом в такт музыке, а в её глазах Вострецов отчётливо видит немую мольбу, обращённую …к нему. «Что? - Мысленно ответил на этот тоскующий взгляд Вострецов. - Что Вы хотите от меня? Что мне сделать, чтобы Вы перестали меня молить? Я не знаю, о чём Вы молите…»
Круг за кругом в ритме вальса. Снова - увлечённый Ромка, он кидает в отца острый, счастливый взгляд, улыбается бегло и льнёт к дяде Паше. Снова - полный усталости и надежды взгляд хозяйки дома. И нескончаемая мелодия…
Вострецов остановился и аккуратно отстранил о себя Елену. Музыка смолкла. Или она уже давно не звучала?
- Что, милый? - Елена встревожилась почему-то.
- Ничего, - широко улыбнулся Вострецов. - Пора и честь знать. Ромка, идём домой?
Ромка соскочил с подоконника и с готовностью подбежал к отцу. Подъехал Павел Сергеевич, Елена склонилась и обняла его со словами прощания. Затем она тепло простилась и с Валентиной Владиленовной. Вострецов обниматься ни с кем не стал, просто сказал: «До свидания» и направился к выходу.
Ромка всю дорогу до дома, сидя на отцовских плечах, безостановочно тараторил - дядь Паша то, дядь Паша сё… С его торопливых, не всегда чётко проговариваемых, слов Вострецов понял, что видятся они часто, что Елена даже одного Ромку отпускает в гости, иногда и с ночёвкой; тогда они с дядь Пашей всю ночь смотрят в небо, у дядь Паши есть телескоп и много книг про звёзды, туманности и галактики… Вострецов слушал и молчал.
Уснул Ромка быстро, утомлённый за день. Елена позвала пить кофе. Хотелось поговорить, вопросы, как Вострецов от них не отмахивался, назревали, наполнялись неоднозначными эмоциями, назойливо требовали ответов, но начать разговор было необыкновенно сложно. Жена оказалась находчивее. Или смелее.
- Баба Валя душка, правда ведь? - Спросила Елена, глядя в окно и обнимая ладонями пузатую кружку, наполненную чёрным кофе.
-Угу, - ответил Вострецов.
- Знаешь, она нам с Ромкой очень помогла, когда… мы… пришли сюда, - Елена старательно подбирала слова, избегая грубых определений: - Хотя и сама незадолго до нас … э-э-э…
- Умерла? - Резче, чем было нужно, проговорил Вострецов.
Елена вздрогнула, зажмурилась и опустила голову.
- Умерла, так ведь? - Вострецова несло, но он сдерживал слёзы и ярость. - А потом вы с Ромкой… А этот ваш дядя Паша?
- Он позже нас пришёл.
- Ленка, скажи, ну, скажи это слово! Почему ты боишься его произнести? Я с этим словом уже так давно живу. Вы умерли! Умерли, чёрт возьми!!!
- Не кричи.
Вострецов сделал глубокий вдох:
- Ладно, я спокоен. Но давай уже расставим акценты, Лен.
- Давай. Ты прав, их нужно расставить именно сегодня. Сейчас.
- Вот как? Почему же?
- Потому что тебе пора принять решение, останешься ты с нами или уйдешь.
Вострецов поперхнулся и уставился на жену:
- Лен, ты с ума сошла?! Куда же я от вас уйду теперь?!
Елена вдруг выпрямилась и с вызовом посмотрела на него:
- Молчи, дай досказать. Знаешь, тебе всегда не хватало решимости, окончательной, чтобы додумать, доделать, досказать что-то, ты всегда останавливался, не дойдя каких-то полшага до конца. В этот раз не получится. Сутки, отведённые нам на встречу, истекают, и выбор у тебя невелик: либо ты уходишь, либо остаёшься. Но ты должен знать - если решишь остаться здесь, с нами, то умрёшь ТАМ.
Вострецов замер, застыл на те несколько секунд, которые понадобились для осознания услышанного. Потом поставил на стол кружку с недопитым кофе.
- И как я должен …умереть? - Спросил осторожно, словно убеждённый атеист, узревший, нет, не Бога, но чёрта.
- Не знаю, - ответила Елена. - Да и какая разница?
- Действительно, нет разницы.
Вострецов встал, подошёл к занавешенному окошку, раздвинул шторки. Улица оказалась пустынна, она затуманилась, помрачнела; в небе белеет луна, окружённая звёздным бисером. Но во всех домах окна светятся тёплым светом, там ужинают семьи, одинокие люди читают книги или слушают музыку, а, может быть, здесь нет одиноких, потому что кто-то когда-то сделал свой выбор…
- Этот Павел Сергеевич, ты говорила, позже вас здесь появился, - Вострецов пытался тянуть время.
- Да, - Елена отвечала ровным голосом, будто не витал в воздухе вопрос жизни и смерти. - Баба Валя позвала его, он и остался. ТАМ ему было очень трудно, муки совести, знаешь, очень болезненны.
- Чем же он так провинился, что совесть его озверела? - Вострецов криво усмехнулся, отходя от окошка, раздражённо схватил оставленную на столе кружку и выплеснул кофе в раковину.
- А ты разве его не узнал?
Удар ниже пояса. У Вострецова перехватило дыхание. Он согнулся пополам и всё никак не мог вдохнуть, пока Елена прохладными ладонями не сдавила его виски. Потом он сидел за столом, сцепив зубы и разглядывая узор на клеёнке, и слушал рассказ жены.
- Он тогда с поминок ехал, маму свою, бабу Валю, то есть, похоронил. Он ведь не столько пьян был, сколько не в себе от горя. Плакал, слёзы глаза застили, вот и не заметил поворот. Его в больницу увезли с переломами и ушибами, но он выжил, а мы с Ромкой прямо там сразу умерли. Он говорил, что на суде у тебя прощения просил, разве не помнишь?
Вострецов, не поднимая глаз, неопределённо мотнул головой. Елена, не дождавшись ответа, продолжила:
- Срок ему дали пять лет, но сразу после суда у Павла Сергеевича ноги отнялись. Врачи сказали - это последствия травмы, которую он при аварии получил, плюс нервная система не выдержала. А сам Павел Сергеевич говорит, что это кара ему за содеянное. Он так мучился, живя ТАМ, что бедная баба Валя места себе не находила. Мы ведь здесь вашими чувствами живём: вам больно, и мы плачем, вам радостно, и нам хорошо.
Вострецов вскинулся, посмотрел Елене в глаза и спросил:
- Значит, вы знаете всё, что пережил я за эти годы?
Вопрос получился злой, хотя Вострецов вовсе не хотел злиться, но решения не было, он не хотел отпускать от себя вновь обретённое счастье и панически боялся физической смерти, а ещё он вдруг понял, что привык жить без Ленки и Ромки, что его семьёй они были когда-то, а потом стали просто его личными веригами. Это открытие было самым ужасным, что могло случится, оно и вызвало ту злость в голосе.
- Конечно, знаем, - ответила Елена, пытливо вглядываясь в его лицо. - Поэтому ты здесь.
И замолчала. Вострецов понял, что время пришло, что вот прямо сейчас он должен сказать, чего он хочет. Но что сказать, если в мыслях сплошной хаос? И как решиться хоть на что-нибудь, если рухнувший в очередной раз мир снова превратил его душу в руины?
- Папа?
Тихий голос сына был грому подобен. Вострецов оглянулся. Ромка стоял в глубине тёмного коридора, закутавшись в одеяло. То ли свет луны ненавязчиво просочился сквозь плотные шторы, то ли это Ромка сам светился, но Вострецов отчётливо видел, что кожа его прозрачна, босые ноги покрыты мурашками от озноба, а большие васильковые глаза, наполненные слезами напряжённого ожидания, неотрывно смотрят на него. И Вострецов не выдержал, задохнулся отчаянием, закричал, заплакал жгучими слезами … и бросился прочь из дома.
Он бежал по пустынным улицам и боялся оглянуться. Иногда ему казалось, что видит впереди Елену, а рядом с ней Ромку, но в тот же миг понимал, что это всего лишь причудливая игра тумана, который густо покрыл землю, тротуары и клумбы. Пробежав ещё пару улиц, Вострецов заметил, что туман ему уже по колено, нет, уже выше, почти по пояс! Он вдруг испугался, что не успеет убежать и задохнётся в этом синем безмолвии; остановился, оглянулся и увидел позади серые дома, как плющом, укрытые туманной пеленой, и в этих домах не светились окна, и ни в одном из окон не краснела призывно герань, и ни за одним из этих окон не мелькали человеческие тени.
Человеческие тени появились из тумана. Елена шла за ним, молча тянула Ромку за руку, а тот придерживал на груди одеяло и зябко передёргивал плечами. Они остановились, печально глядя на Вострецова, они не собирались его удерживать, просто прощались с ним. И от их бессловесной печали Вострецов побежал без оглядки.
Впереди замаячила арка. Туман укрывал Вострецова уже по плечи, он был густым и сильным, давил на грудь, и Вострецов продвигался вперёд, с усилием раздвигая его руками.
Плакать он перестал - плакать было физически больно, поэтому проглотил последние слёзы, лишь стонал изредка, зло мотал головой, словно это могло помочь отогнать подобравшийся к горлу туман.
Синева медленно, но верно поглощала его всего. Словно чьи-то холодные лёгкие пальцы ощупывали лицо Вострецова, закрывая рот и ноздри, запечатывая глаза. Вострецов шёл наобум, потому что уже не видел пути, ему нечем стало дышать, и каждый шаг давался с невероятным трудом. И когда он оказался по ту сторону арки, воздух, ворвавшись в лёгкие, ошеломил его, он упал на землю и судорожно дышал несколько минут, пока снова не стал видеть. А когда смог встать, Вострецов побежал прочь, чувствуя спиной отчаянные взгляды любимых и не смея оглянуться и посмотреть им в глаза.
Бархатная ночь подмигивала ему золотистыми звёздами, луна, казалось, плыла чуть впереди и указывала дорогу. Всё в этом мире было привычным, ничто в этом мире не заставляло его умирать. Ещё бы понять, ради чего в этом мире жить…
Тропинка вывела Вострецова прямиком к кладбищу, совсем не далеко от могил Елены и Ромки. Он хотел было уже свернуть в сторону вокзала, но заметил впереди тёмный силуэт, очерченный лунным светом - привычный незнакомец был на своём месте. Ночью?! Вострецов не сразу решился подойти - если до сих пор не сделал этого, надо ли сейчас? Но потом всё же направился в его сторону, нерешительно и с опаской. И чем ближе он подходил, тем яснее видел - у могилки, украшенной деревянным памятником небесно-голубого цвета, сиротливо застыла, опираясь на заржавевшие колёса, пустая инвалидная коляска, на её спинке висело пальто, в котором время и непогода наделали прорех.
Вострецов остро ощутил своё одиночество - вокруг не было никого, ни живых, ни мёртвых. И только с фотографии на голубом памятнике, пряча острый подбородок в складках белоснежного жабо, смотрела баба Валя, её глаза о чём-то молили его.
Автор: Nadda
Источник: https://litclubbs.ru/articles/38452-tumannyi-sinegrad.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: