После шестидесяти меланхоличное настроение всё чаще заигрывает с памятью. Открывает ящички ушедших событий. Вытряхивает оттуда ракушки, открытки, мелодии, запахи с налипшими на них печалями и радостями. Щупает, рассматривает под лупой старческой слезы.
В такие моменты, наконец, могут найтись слова для событий, которые состояли из одних эмоций. Эти эмоции не воскресить. Они стали образами и картинками - потеряли температуру и нерв, но старость неугомонна в своей рефлексии - кадр за кадром пытается восстановить событие, надеясь на чудо. И хотя побледневшие за годы краски не дают нужного эффекта - все же приходит подобие сиюминутного удовлетворения.
.
Как в фильме, я вижу с высоты тот ветхий дом, укрытый снегом, как в сувенирном шарике. Камера снижается ниже, сопровождаемая треском рации:
—Внимание всем постам! Ориетировка. Трое подростков отбились от туристической группы. Два мальчика и девочка. Возраст 16 лет. Особые приметы...
А внизу мы: Данька, Мишук и я. Стоим под снегом, который прячет наши следы с пугающей быстротой. Замерзшие, напуганные. Мы бредем уже пятый час и даже неугомонный Данька притих.
В наступающих сумерках, сквозь пелену, мы не сразу замечаем, спрятанную посреди леса дачу, пока не упираемся в забор. Дом выглядит одиноко и неуютно, но нам сейчас он кажется самым лучшим местом на свете.
—Мишук! Признайся, сколько раз помолился, чтобы чудо явилось? - у Даньки прорезается голос и слова, которые накопились за последние пару часов, на радостях прорывают плотину.
—Завали хавальник, — беззлобно отвечает Мишук. Он человек действия - уже ищет глазами орудие для разгребания снега. С треском выламывает из забора доску и начинает работать. Мы поступаем также.
–Еще неизвестно что там внутри, — пыхтит Мишук, - может ни жратвы, ни печки.
–Мишук, твой стакан наполовину пуст, это понятно. Но ты хотя бы не трогай мой - он всегда полный - не ровен час расплескаешь. - хохмит Данька.
И я, в который раз удивляюсь, насколько эти двое разные: как будто взяли человека и разделили пополам. Получились Мишук и Данька: сложить бы их заново и получился бы идеальный мужчина.
Мы добираемся до крыльца и старый дом негостеприимно встречает нас запертой дверью. Приходится разбивать стекло веранды. Оно хрупко высыпается мелкими морозными осколками. Данька - он поменьше, пролезает внутрь.
–Оо..Ээ! Нормально тут. Шмотье валяется. Холодно только.
-Открывай! - нетерпеливо колотит в дверь Мишук.
Недовольно скрипит дверь дома, словно не желая, впускать в своё пространство заплутавших гастролеров. И меня охватывает любопытство (как быстро в юности меняется настроение!) - хочется поглядеть, что за тайны скрывает старый дом.
Под возбуждённую перебранку мальчишек мы входим внутрь. Дом, нахохлен от холода, как брошенный старик. Пламя зажигалки распугивает по углам темень и высвечивает нехитрые предметы советской обстановки.
Мишук - он хозяйственный, топит печь. Данька шарится по буфету в поисках съестного.
Через пару часов дом, освещенный несколькими церковными свечами (других не нашлось) сговорчиво гудит растопленной печью. Вряд ли он скоро нагреется, но рядом с облупленным боком печи уже тепло. С одежды, заботливо развешеной Мишуком, клубится парок.
Данька притащил из шифоньера два военных кителя, пахнущие затхлостью - побитое молью свидетельство чьего-то бравого прошлого. Шерстяное сукно оказалось тёплым. Данька натянул китель на голое тело и повесил поверх бордовый галстук, найденный там же. Зря он это сделал. Широченный грубый китель на шелковистом мальчишеском торсе (Данька, холодно же!), темный глянец галстука - эклектика, рождающая странные образы. Что-то неуловимо-эротичное, тогда ещё непонятное, перещелкнуло тумблер настроения. Даже сейчас мне не найти эпитета этому состоянию, вычеркивая раз за разом книжно-лубочное "возбуждение".
Из измученных детей мы превратились в настороженных зверьков: пугливых и любопытных. Данька прекращает кривляния, а Мишук расцветает самым нежным в мире румянецем: алые пятна на безукоризненной коже оттеняются тёмной прядью волос. Мне кажется, или старый дом вздохнул, глядя на нас?
Мы молча едим макароны из алюминиевой кастрюли и запиваем их сгущёнкой. Банку прокололи с двух сторон ножом и передаём по кругу как эстафету будущего поцелуя. Липкого, жаркого, тревожного.
–Надо потушить свечи, - нарушает тишину Мишук. Его голос растресканный и слегка дрожащий. Я жду, что Данька скажет какую-нибудь гадость, но он молчит и пристально наблюдает за гаснущими свечами.
Укладываемся на узком топчане.
Я знаю, что мне нужно сбежать в другую комнату. Зарыться в ледяную перину - где-то я видела кровать, но там холодно. Очень холодно. И я остаюсь.
Лежим в ряд напряженными полешками и боимся пошевелиться. В снежном свете пытаемся разгадать нечитабельную мудрость в кракелюрном узоре на потрескавшемся потолке. Но вся мудрость сейчас заключена в нас и проявляется ожогами неслучайных прикосновений, дрожит едва сдерживаемыми вздохами. Любопытство сильнее робости. Желание неизведанного мощнее страха. Неловкость и стыд погибают в кипящей крови, как микробы. И не укоризненно, а завистливо смотрит с фотопортрета молодой человек в гимнастерке.
Я закрываю ящичек воспоминаний на этом моменте. Не стоит продолжать - всё равно не найдётся красок цвета бледной луны или рдеющего румянца. Не настроить скрипку на рваное дыхание. И запах расплавленного воска теперь отягощен запахом ладана.
Камера снова поднимается вверх, оставляя дом на разграбление розовому зимнему рассвету в лучах которого гаснут последние искорки нашего детства.
А совсем близко слышится звук поисковых снегоходов и трещит рация:
–Проверьте заброшенную дачу полковника Белова, возможно они там.
–Есть, проверить.