Фантастический рассказ
Я потерял родителей, когда мне было восемь. Потеря родителей - всегда страшная трагедия, а особенно для детей в столь раннем возрасте, когда психика наиболее сильно подвержена различного рода ментальным травмам и искажениям. Однако мне очень сложно сказать, что я чувствовал тогда. Для меня смерть родителей стала не травмирующим событием, а, скорее, странным и непонятным: вся разумная живность вокруг сначала суетилась, к чему-то готовилась изо всех своих сил, перешептывалась и спрашивала друг друга о судьбе бедного крохи (то есть меня), так рано познавшего горечь утраты и сиротства. Я не понимал до конца всей тяжести своего положения, не понимал слез других людей, да и не хотел понимать. Уже тогда в моем маленьком сердечке зародилось отвращение к чрезмерному проявлению естественных чувств и простых человеческих эмоций, хотя, кажется, все это происходило само собой, и я не осознавал своих тогдашних мыслей. Мои относительно счастливые первые детские годы в родительском доме не защитили меня от очерствения только начавшего жить и любить сердца. В то время я не мог представить даже малой части той трагедии, к которой может привести мое непонимание чувств окружающих меня людей, ведь я был ребенком, и судить меня за это было бы верхом глупости и безрассудства. Наконец, после всей суеты, были похороны, а вместе с ними чьи-то слезы, слезы и ещё раз слезы... Даже тогда я был единственным, кто не плакал на похоронах своих собственных матери с отцом, хотя понимал, что их я больше никогда не увижу. Но родителей я все же любил, особенно отца, который, сколько себя помню, всегда старался отдать мне все, что имел и приобретал сам. Именно отец подарил мне те прекрасные и безмятежные, хотя короткие, счастливые годы под теплым родительским крылом.
Мои родители были хорошими людьми. Отец всю свою жизнь посвятил работе: сначала на себя, а потом на семью. Это был по-женски мягкий мужчина, не способный обидеть даже мухи, не говоря уже о людях. На первое место отец ставил всегда свои чувства, во многом доверял интуиции и был крайне религиозным человеком, чему научился еще в детстве, живя с набожной матерью и по совместительству моей бабушкой. Он никогда не наказывал меня, даже не ругал, а все мои проказы называл замыслом Божиим и твердо верил, что веду плохо я себя только оттого, что Бог хочет воспитать во мне совесть и способность к самостоятельному доброму делу, которое пошло бы от души, а не от родительской ругани. Однако несмотря на это, отец все же расстраивался из-за моего непослушания и плохого поведения (хотя и редкого) в силу своей чувствительности и неспособности переносить все злое и негативно влияющее на него, что порой и мне было в тяжесть. Я был не по годам сообразительным ребенком, хорошо распознавал эмоции людей, но мне сложно было их понять, а потому, в очередной раз расстроив отца, я нелепо извинялся и, борясь со смущением от непонимания отцовской реакции, крепко обнимал его. В миг отец расцветал и уже через минуту я слушал лекцию о том, как важно думать о чувствах других людей, ведь человека до невозможности легко обидеть и огорчить. Я выслушивал лекции отца не то чтобы с интересом, но с желанием изъять из них как можно больше пользы для себя, а потому при каждом удобном случае потом использовал «накопившийся» опыт.
Мать же была строгой, но справедливой женщиной, требующей от всего порядка и дисциплины. Наружность у нее была прелестная, но она совсем не сочеталась с твердым, и даже командирским характером. Мать росла в тяжелых условиях, рано потеряла всех родственников на войне, не получила почти никакого образования и половину своей жизни скиталась по деревням и заводам, стараясь заработать иную копейку хотя бы на еду. Несправедливая по отношению к матери жизнь воспитала из нее человека, не допускающего любых проявлений слабости и излишних чувств, хотя это не помешало уже на тот момент успешному отцу сделать предложение тощей, хотя и прекрасивой, деревенской девушке. Иногда с матерью было очень сложно, но моя любовь к ней никогда не подвергалась сомнению. Даже в семейной жизни мать ограничивала себя во всех проявлениях человеческих чувств, чему порой учила и меня, но я знал, что она желала мне только лучшего, знал, что ей было очень тяжело на протяжении почти всей жизни, а особенно после двухлетней апатии и хандры, вызванной моим рождением, поэтому никогда ее ни в чем не винил. Мама даже после тех невыносимых двух лет часто плакала без причины, не в силах больше держать все в себе, а я не знал, как могу помочь ей. Вообще, я вряд ли мог хоть что-то сделать тогда, потому пообещал себе просто всегда быть рядом со скрывающей свою меланхолию матерью. Наверное, ей частично помогало мое присутствие, раз она находила в себе силы двигаться дальше и стараться быть для нас с отцом своеобразным направляющим в деле жизни. Мы во всем доверяли ее практичности и рациональности, которые прекрасно сочетались с чувственностью отца, поэтому и дела в семье у нас шли как нельзя лучше. Были свои проблемы, были ссоры и разногласия, но я с большой уверенностью могу сказать, что рос в счастливой семье.
И все же счастью не суждено было продолжаться долго. Мои родители погибли под колесами автомобилей, что само по себе было сущей нелепостью и будто какой-то шуткой. Внезапность и ошибочность этого события почти поразила меня и выбила из какой бы то ни было колеи. Сначала я не поверил новости о смерти отца и матери, но потом, все осознав, быстро с этим смирился. Как мог я после жизни в семейном счастье и понимании так скоро забыть о любимых родителях и любимой семье? Этого я не знал и знать не хотел. Лишь на похоронах, когда я, видя два родительских гроба, анализировал все произошедшее, ко мне пришло осознание всей смехотворности и глупости настоящего. Смерть не может быть смешной, поэтому я никогда и никому не говорил о своих жестоких по отношению к родителям мыслях. Иногда мне становилось стыдно за то, что я так скоро забыл о любящем отце и заботливой матери, но я быстро подавлял это чувство, которое вскоре ушло от меня насовсем.
С тех пор о родителях я больше не вспоминал.
А потом меня отправили к бабушке, где и прошли все мои последующие детские годы. Бабушка жила довольно далеко от города, в небольшой русской деревушке, появившейся еще до отмены крепостного права благодаря храму Божией Матери, построенному где-то в глуши. Люди основали поселение возле храма, а там и началось развитие этого нового, совсем молодого людского гнездышка. Времена тогда были сложными, но деревня чудным образом дожила до нашего времени и сохранила в себе некоторые части культуры и быта той эпохи. Тихая сельская местность вкупе со старыми избами и небольшим храмом создавала такое впечатление, будто тебя перенесли в те давние времена существования крестьянства и большого количества искренне верующих людей. Бабушка всю жизнь провела в этой атмосфере древней России и всего подобного, а потому, будучи матерью своего сына и моего отца, она впитала в себя все паттерны даже крестьянского поведения и глубоко верующего православного христианина. Во многом благодаря этому бабушка была невероятно добрым человеком с чистой совестью и еще более чистым сердцем. Она, также как и мой отец, работала всю свою жизнь: все в ее давнем роду были крепостными, и приходилось человеку с такой родословной нелегко. Бабушка быстро привыкла к тяжелой работе и воспринимала все свои страдания и тяжести как должное, посланное свыше. Ее убеждения всегда были тверды и ясны и не менялись почти во всю жизнь. Наверное, поэтому бабушка так и осталась жить в деревне, следуя за всем старым и отвергая любое техническое развитие и любую урбанизацию. Она часто считала подобное отступлением от всего святого и разрушением всякого божественного начала в человеке. «Не хочет человек искать места у Бога, - часто роптала она, - вишь как развились! Так и хочется всю эту гадость вытащить из человека; а не получится все равно – сопротивление велико. И доживем до того времени, когда второе пришествие не заметим в суматохе города, и задавим в толпе своими же ногами Сына Человеческого». Я мало понимал значение этих слов, но слушать бабушку всегда было интересно. Она дожила до семидесяти с лишним лет, поэтому в ее голове скопилось множество различных историй грустных и веселых, интересных и не очень. Всю жизнь бабушка хранила в себе эти истории, всю жизнь хранила в своем сердце доброту к человеку и любовь к миру. Единственное, чего она не сохранила в себе – зрение и память. Она не была полностью слепой и не была больна чрезмерной регулярной забывчивостью, но видела очень плохо и иногда забывала даже то, чем занималась пару минут назад, из-за чего с ней было не всегда легко жить. Мне не в тягость было помогать ей, но некоторые вещи, которые она пыталась делать самостоятельно, выходили у нее прескверно. Например, бабушка могла перепутать зубной порошок с мукой (мука и порошок хранились у нас в двух похожих друг на друга коробочках в сарае), или могла забыть сходить за водой, купить хлеба, без которого не обходится ни один наш прием пищи, или вообще вдруг забывала все напрочь, хотя память к ней в подобных моментах быстро возвращалась. В сочетании с частичной слепотой, эти потери памяти и вечные в ней провалы усложняли нашу совместную с бабушкой жизнь настолько, насколько это возможно.
Хуже всего для меня было то, что бабушка даже при всех тяготах своего здоровья, не переставала пытаться делать что-то снова и снова. Часто мне приходилось убирать за ней и все исправлять, но некоторые вещи я уже не в силах был терпеть. Первая и самая главная из них – бабушкины пироги с картошкой. Я всегда любил вкусно покушать: родители частенько баловали меня едой, а мать, как и бабушка, бывало готовила пироги, хотя и по собственному рецепту. Отличие было лишь в том, что мамины пирожки всегда были со сладкой начинкой, с вареньем каким-нибудь, с ягодами, и всегда эти пирожки получались невероятно вкусными и даже сытными. Но пироги бабушки почти сразу стали для меня самым отвратительным яством из всех когда-либо существовавших. Бабушка обычно очень любила готовить, и ее блюда мне нравились, а некоторые я даже уплетал за обе щеки. Когда же дело доходило до пирогов, все кулинарные способности бабушки испарялись, а на их место приходили слепота и потеря памяти: то соли с сахаром в пирогах нет, то картошка не доварена, то все вдруг перепутается, и получаются уже не пироги с картошкой, а пироги с маслом в качестве начинки. Поначалу я ел эти пироги через силу, терпел каждый рвотный позыв, лишь не обидеть бабушку, но это однажды стало настолько невыносимым, что я решился на невероятный обман. Так как бабушке я просто не мог сказать о ее ошибках в приготовлении пищи - так сильно она любила готовить и была уверена в совершенстве своих кулинарных способностей, что я боялся ее обидеть - я просто начал прятать пирожки себе под рубаху, а потом выбрасывать их в какую-нибудь яму на улице. Мне казалось, что бабушка бы умерла, если бы узнала о том, что ее любимое творение так бессовестно уничтожают, а потому считал подобный план действий идеальным, ведь в таком случае, во-первых, я мог воспользоваться слепотой бабушки и спрятать пирог у себя в одежде, во-вторых – пирожки, которые я бросал в яму, съедала всякая живность, находившая их, так что даром еда не пропадала, а в-третьих – таким образом я не делал бабушке больно хотя бы потому, что она не знала правды.
Бабушка готовила пироги не так часто, но она очень любила это делать. Обычно это происходило как-то внезапно. К примеру, сидел я в своей комнатушке и вдруг в нос начинал пробираться запах картошки и теста. В таком случае я сразу понимал, что сегодня снова случится большой обман, благодаря которому пара птичек сможет прокормить своих голодных птенцов. Мне не было стыдно. Конечно, я чувствовал себя неловко, когда приходилось прятать пироги под бабушкины слова о том, что сегодня «конвертики» получились особенно вкусными и в этот раз соль точно была добавлена. Бабушка прекрасно знала, что иногда может намудрить с едой, но считала, что это бывало очень редко, да и только тогда, когда она сама это замечала. На деле же пироги получались несъедобными всегда. По какой-то причине бабушка этого будто не замечала и продолжала из разу в раз совершать все те же ошибки, как и всегда. Но я не злился на бабушку. Я прекрасно понимал и принимал все проблемы, касаемые ее здоровья, а потому знал, что не в праве быть недовольным ею.
На самом деле мне действительно нравилось жить с бабушкой несмотря ни на что. Она была мягкой, но на наказания никогда не скупилась, когда это было нужно. Воспитанная тяжелой крестьянской жизнью и непосильным трудом, бабушка знала меру во всем, что делала. Я с самого приезда к ней понял, что попал к мудрой и опытной женщине, хотя уже давно не молодой. Мы почти сразу нашли общий язык. Я был тихим и задумчивым ребенком от природы, не любившим прекословить кому-то из твердого чувства полной уверенности в своей правоте, а потому редко начинал конфликты, не считая их чем-то полезным. Бабушка же была крайне требовательной, и мне порой казалось, что она напоминает мне мать, хотя бабушкой она мне являлась по отцовской линии. Эта бабушкина привычка получать от людей только то, что она считала правильным и нужным, прекрасно сочеталась с моим жизненным принципом, гласящим, что прекословить кому-то незачем и лучше сделать так, как просят, оставшись при своем мнении, чем начать спор и ничего из этого не вынести. Я знал, что бабушка искренне видела во мне того, кто действительно во всем согласен с ней, но это не особо меня волновало, ведь наши с ней отношения устраивали нас обоих. Пожалуй, была только одна вещь, где наши интересы с ней расходились: это была религия. Я все свои восемь лет рос рядом с религиозным отцом, но это привело лишь к тому, что всякое упоминание бога стало для меня чем-то неприятным и мерзким. Я никогда не разделял взглядов верующих людей. Их идеи были для меня слишком чуждыми, но чаще всего я просто считал их глупыми и невежественными. Мать не была погружена в религию и к богу себя никогда не приобщала, все говорила, что если бы бог был, то помог бы ей в тяжелые дни, а потому и меня хотела воспитать похожим на нее, что часто противоречило целям отца, твердившего, что мать просто не смогла заметить божьей помощи. Так меня и делили родители, пытаясь внушить каждый свое, но результат уже и тогда был очевиден: я стал на сторону матери хотя бы потому, что ее слова казались мне более убедительными. Прямо об этом я не заявлял, с отцом старался вести себя так, будто верю только ему, ведь знал, что в противном случае он очень уж огорчится, но при этом всегда помнил о словах матери: «Разве хочешь ты впустую потратить жизнь на всю эту набожность, а в конце убедиться, что сделал это зря?». На мой еще не созревший ум легко было подействовать, а потому я без колебаний отвечал на вопрос матери, мол нет, не хочу. И много еще говорила мне мать о бессмысленности всякой веры, а я очень любил это слушать, верно потому, что и сам хотел верить в правдивость сказанных ею слов. Обычно такие наставления она давала мне после разногласий с отцом, возникавших в обсуждениях вопросов о моем воспитании и духовном развитии. Только благодаря твердости своего характера и податливости мужа, мать могла сказать отцу нечто вроде как конечное, уверенно взять меня за руку и уйти в другую комнату учить всему тому, против чего выступал отец. И уже тогда я почти полностью сформировал мнение о вере в бога и религии, пусть оно и было бы детским.
Как раз из-за моих не по-детски твердых, однако навязанных, убеждений и возникали конфликты с набожной бабушкой. Часто, бывало, так, что она чуть не силой волокла меня на воскресные службы. Я всю дорогу плелся сзади с хмурым и недовольным видом, помирившись с ужасной участью, но не сопротивлялся. В храм, конечно, с таким настроем ходить не надобно, и даже бабушка это понимала, но при всем этом она не могла избавиться от желания приобщить меня к религии. На почве этого и произошел наш первый конфликт с ней. Через два дня после моего приезда должно было случиться службе в нашем храме. В тот день я был рано разбужен бабушкой, которая сразу поставила меня в известность: через полчаса мы отправляемся на службу в церковь. Я, понятное дело, не хотел идти, даже считал унизительным для себя подчиниться бабушке в таком вопросе, а потому все утро как можно дольше тянул время во всем, что делаю, будто это спасло бы меня от уготованной мне участи. Потом мне надоело ничего не делать, и перед выходом я прямо сказал бабушке: «Я не иду». Я не надеялся на то, что это поможет - было бы глупо считать, что это действительно могло бы помочь. Услышав мой отказ выходить за порог дома, бабушка взяла меня за руку так, что мне стало больно, и почти что поволокла меня в злополучный храм. Я сопротивлялся как мог, но все было тщетно: бабушка ни за что не хотела ни отпускать меня, ни даже слушать. В том момент, когда она тащила меня по улице, мне было до слез стыдно и обидно за то, что надо мной вот так надругались, украли мою волю и теперь помыкают свободным мной, как каким-то несмышленым восьмилетним мальчишкой. Весь ужас моего падения продолжался ровно до того момента, как мы подошли к храму. Именно тогда у меня созрел план побега. Я сделал вид, что больше не сопротивляюсь и готов принять свою судьбу, бабушка, тоже успокоившись, отпустила меня. Мы подошли к храму, начали взбираться по ступенькам: раз ступенька – мы вместе и счастливые идем в храм… два ступенька – никто никого не заставляет посещать служб, ведь бог не навязывает себя людям… три ступенька – и я вдруг со всей силы рванул в сторону дома. Бабушка даже обернуться не успела, как я отбежал от нее метров на сто; я тогда и забыл обо всем на свете, просто хотел побыстрее добежать до дома так быстро, будто за мной погоня, будто сама бабушка научилась быстро бегать и теперь гонится за мной, чтобы вернуть на службу. Но погони никакой не было. Я спокойно добежал до дома и уже там, еле дыша, начал обдумывать произошедшее. Так ничего и не обдумав, я нашел, что нахожусь в крайне волнительном состоянии. Я понял, что мне было страшно: я боялся того, что мне скажет бабушка, когда придет. И так началось мое трехчасовое ожидание бабушки. Я не находил себе места, все обдумывал что скажу ей, когда она придет, думал, стоит ли мне извиниться или лучше промолчать. Время тянулось долго, я уже начал понемногу успокаиваться, сидя в своей комнате, когда входная дверь наконец отворилась с небольшим скрипом. Послышались тяжелые шаги, и я стал к ним прислушиваться: почему-то шаги казались мне очень настойчивыми и грубыми, будто сулящими скорое наказание, причем очень страшное. Я затаил дыхание. Сначала чуть шаркающие шаги несколько секунд были слышны сенях, а затем я понял, что эти уже звонкие, предвещающие беду шаги, приближаются к моей комнате. Я боялся. Боялся не того, что бабушка убьет меня, а того, что просто посмотрим мне в глаза. Я думал об этом, а шаги становились все громче, и вот, когда я был уверен, что сейчас откроется дверь, я понял, что в сторону моей комнаты никто и не думал идти. От страха мне показалось, что сейчас меня придут и казнят, но на деле же все было совсем наоборот. Мой палач будто забыл про меня. Я тихо встал, стараясь не скрипеть полами, прислонился ухом к двери в комнату и стал слушать: бабушка была на кухне, чем-то гремела и звенела, кажется, собиралась что-то готовить. Я решил больше в жизни не выходить из комнаты.
Так сидел я около двух часов. Именно тогда я и почувствовал впервые запах теста и картошки и понял, что готовится что-то вкусное. К тому времени я уже проголодался, а потому начал думать над тем, чтоб выйти из комнаты. Я знал, что нужно будет извиниться, набрался смелости и вышел из комнаты. Поход в кухню длился целую вечность, хотя и занял всего пару шагов. Чем ближе я подходил к кухне, тем тише и неувереннее становились мои шаги. Наконец, я, пересилив себя, вошел в кухню, и перед моими глазами предстала картина: бабушка стоит спиной ко мне и убирает всю посуду, а на столе стоит тарелка с пирогами, от которых вверх вздымается пар. Они были горячими и свежими, а вид был аппетитным, запах от них стоял на всю кухню, хотя и казался немного странным. Я особо не придал этому значения, ведь был крайне голодным и все еще обеспокоенным вопросом с бабушкой. Я решил действовать. Еле подкравшись к бабушке сзади, будто желая быть незамеченным, и уже тогда, еле живой от стыда и волнения, я произнес: «Извини». История с отцом повторялась. Я не знал и не представлял, что чувствует бабушка в этот момент, и был готов к чему угодно. Мне было неловко от этого, от того, что я извиняюсь, но я понимал, что это необходимо сделать. Бабушка, услышав меня, сразу же повернулась. Ее лицо выглядело немного жалобно, а взгляд был тоскливым, выражающим лишь разочарование. Я обнял бабушку, но она мне ничего не ответила и не обняла в ответ, лишь сказала, чтоб я взял ее пирогов. Я решил не медлить, отпустил бабушку, подошел к столу и с превеликим успокоением и удовлетворением от проделанной работы взял пирожок. Тогда-то я впервые почувствовал этот неприятный вкус, похожий на вкус соды. Но бабушка теперь смотрела на меня, поэтому я через силу проглотил кусок пирога. Мне пришлось доесть пирог, чего я больше всего не хотел, но услышав последующие слова: «Понравилось тебе?», я все вдруг осознал. Мне стало до невозможности жаль бабушку и стыдно за себя. Я не мог поверить, что поступил с ней так гадко, хотя никакого зла мне не делали и не желали. Жгучее раскаяние в своем поступке обволокло мое сердце, и я уверенно сказал бабушке: «В следующий раз можно вместе сходить в храм, а этот давай забудем». Бабушка лишь немного улыбнулась на это, ничего не сказала и, отвернувшись от меня, продолжила заниматься своими делами. Тогда я дал себе слово, что больше никогда не позволю так просто рушить любовь и доверие бабушки ко мне, даже если они и нерушимы. Я понял свою ошибку и точно знал, как могу ее исправить, а потому, победив в себе все злое и гордое, я вопреки всему начал ходить с бабушкой в храм. Наверное, этого она и хотела еще тогда, когда силой повела меня туда впервые.
Но не этот урок я запомнил на всю свою жизнь. У нас с бабушкой было много случаев, когда мы ссорились, ведь без ссор и семьи не бывает, однако один из них я вспоминаю до сих пор, когда бабушки уже давно нет в живых, а я несколько лет назад выучился и уже работаю сам на себя. Тот случай стал переломным моментом всей моей жизни и всего моего мышления. Я был тогда мал и глуп, но теперь нахожу в себе силы успокаивать себя хотя бы тем, что оказался в состоянии усвоить тот важный урок жизни. И было это так…
Как-то раз бабушка неудачно поскользнулась около нашего крыльца. Тогда был конец августа, выдавшийся на редкость дождливым. Листочки на деревьях уже тогда начали желтеть и опадать, срываемые слабым ветром, повсюду на земле мокрая грязь, слякоть от недавно прошедших ливней, и состояние людей в связи с этим меняется в худшую сторону. Бывает сложно отойти от теплого лета, а особенно когда за ним сразу же следует серая и мокрая осень. Так и моя бабушка, будто переставая на некоторые моменты замечать все вокруг, умудрилась упасть так, что больно подвернула и до этого больную ногу. Я в тот момент был в доме, но сразу услышал звук чьего-то падения, а потому без промедления выбежал на крыльцо. Завидев упавшую бабушку, просившую меня позвать Стасю, я бегом помчался к нашей соседке.
Анастасия, наша соседка, была еще совсем молодой девушкой лет двадцати. Ее родители умерли не так давно от чахотки, один за другим, а потому Стася, как и я, была сиротой. Смерть родителей закалила ее и не так сильно покалечила, хотя бы на первый взгляд. Как была Стася обладательницей живого и сильного характера, так и осталась даже после смерти любимых родителей. Она привыкла все проблемы переживать внутри себя, поэтому людям всегда казалась до того веселой, что прослыла среди них бесчувственной. Люди не понимали того, почему Стася остается живым человеком после смерти отца с матерью, тогда как другие девушки при тех же обстоятельствах превращаются в плаксивых бледных кукол, ждущих своего утешения. Во многом поэтому все звали Анастасию Стасей – слишком простой и в то же время забавно странной была она для окружающих. Да и сама Стася позволяла другим считать ее таковой, и ей, кажется, самой это нравилось и казалось лучшим вариантом из всех. Она могла бы воспротивиться такой репутации в народе, но в таком случае Стася рисковала прослыть дерзким и неприятным человеком, от которого все сторонились бы еще больше. Люди не понимали силу характера Стаси, а ее «бунта», который бы совершенно точно посчитали бы невиданным нахальством, не поняли бы и подавно.
Сама Стася была одной из тех бойких и самоуверенных «девок», нынче воспитанных вдали от города и всякой интеллигентной дряни. Будучи обладательницей естественных красных румян на пухлых щечках, густых темно-каштановых волос и глубоких черных глаз, Стася считалась почти первой красавицей в нашей деревне, но отчужденной от прочих. Она притягивала незнакомцев не столько внешностью, сколько своей непринужденностью и легкостью в общении, вроде беззаботным, а вроде ответственным отношением к вещам, притягивала к себе своим оптимизмом и природной харизмой. Стася была той самой девушкой из поэмы Некрасова: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…», хотя по большей части люди видели в ней лишь миловидную юную девушку, так и норовящую украсть у кого-нибудь только что объявившегося жениха. К ней все относились не так плохо, по крайней мере на виду у всех, но общались с ней редко и через силу, ведь несмотря ни на что Стасю люди уже давно отделили от себя. Гостей в доме Стаси почти никогда не было, да и сама она не пыталась с кем-то очевидно сблизиться. Она могла поболтать с женщинами около магазина, которые сразу после ее ухода распускали новые слухи о невинной Стасе, могла зайти в дом к кому-нибудь, чтобы помочь, что также становилось причиной для новых слухов и сплетен. Так уж случилось, что Анастасию не оценили по достоинству, а оценили по тому, что начали звать Стасей, Стаськой - да и только. Сама Стася обычно редко обращала на это внимание, но, я думаю, в глубине души она стыдилась сама себя. И я это отчасти понимал, хотя и почти не думал о подобном. Я мог задуматься о внутреннем мире Стаси, когда та, бывало, придет помочь моей бабушке, да и начинает рассказывать о новых сплетнях, пущенных о ней какой-нибудь женщиной, увидевшей Стасю на чужом дворе, даже если было очевидно, что девушка просто помогает с огородом или скотом. И так мне жаль иногда было Стасю, что я уже сам был готов везде ходить с ней по дворам и помогать людям добрым вместе с ней – лишь бы не говорили только про нее одну, а особенно такую ложь. Вообще, мне нравилась Стася. Со мной она редко виделась, но при любом удобном случае обходилась по-доброму и с ласкою. Я же всегда старался намекнуть ей, что в отличие от других не считаю ее какой-то странной и непонятной. Позиция Стаси в отношениях с другими, благодаря которой Стася не пыталась всем и сразу понравиться, а лишь гордо уходила в закат под звуки смешков и сплетен, была для меня понятной и знакомой, потому мы с ней быстро поладили. Она приходила к нам редко и только по делу, но для меня у нее каждый раз находилась пара вкусных яблок или горсть свежей малины, а также несколько смешных случаев из ее жизни.
В этот раз времени на яблоки с малиной у нас со Стасей не было. Я быстро, как мог, добежал до Стасиного дома, отворил скрипучую калитку из проволоки и, подбежав к дому, начал громко стучать в дверь. Мне отворили почти сразу. Время было раннее, но Стася уже давно была на ногах.
- Здравствуй, Родя, - почти сразу сказала Стася. – Ты чего такой запыхавшийся?
- Там бабушка упала около дома, а встать не может. Ногу подвернула, - быстро ответил я.
Стася мигом все бросила и немедля вышла из дома, после чего мы вместе побежали ко мне. Вообще, Стася очень любила помогать людям. Она делала это всегда от души, не прося и не ожидая никакой награды, что часто было не в ее пользу. Люди быстро прознали, что бедную одинокую девушку можно нагло использовать и заставлять делать за них даже самые простые вещи. Но Стася будто не замечала такого отношения к ней, хотя и знала о нем. Она искренне считала тех женщин-сплетниц теми, кто нуждается в помощи, и если не с огородом, то с душой. Стася верила, что ее добровольная эксплуатация пойдет на пользу окружающим, и они точно после такого станут добрее. Я считал такую позицию наивной и детской, но доля правды в Стасином способе сделать людей лучше все же присутствовала.
Когда мы подбежали к дому, бабушка все еще была на земле, но теперь уже сидела, а не лежала. Мы со Стасей перешли на шаг и уже когда подходили к бабушке, та начала говорить:
- Ой, Стаська, совсем уже я ослепла, ничего перед собой не вижу, - сказала бабушка, немного смеясь. – Никуда я не годна стала.
- Ну чего вы так, Марья Вуколовна? Ерунду уж не говорите, - шутливо ответила Стася. – Лучше дайте нам с Родькой помочь вам.
Мы со Стасей стали около бабушки с разных сторон, а та, обхватив нас руками, пыталась с нашей помощью встать, не ступая на больную ногу. После нескольких попыток подняться, бабушке все же удалось это сделать, и мы со Стасей кое-как донесли ее до кровати в доме и уложили на нее же. Бабушка с облегчением и горечью вздохнула.
- И как жить-то теперь с такой-то ногой? – все вздыхала бабушка, - оохх…
- Больно же вы упали, Марья Вуколовна, как же так-то? – с горечью в голосе произнесла Стася.
- Старая стала, нечего шататься без дела было – вот и упала. Теперь и встать не смогу, а дела никуда не денутся ведь, – бабушка жалобно и тяжело дыша произносила эти слова.
- Марья Вуколовна, а давайте я пока за вами поухаживаю, пока вы так. Я и за Родей посмотрю, - вдруг быстро и с энтузиазмом пролепетала Стася.
- Не выдумывай, Настя, опять ты за свое? – сопротивлялась бабушка.
- А вы сами без меня как справитесь? – будто зная ответ на вопрос весело спросила Стася. – Родя вам вряд ли что-нибудь приготовит, за продуктами не сходит, а кроме меня к вам никто не согласится каждый день ходить да помогать. Сейчас вот я вам врача позову, а вечером и сама приду, яблок принесу, покушать приготовлю, а там и увидим.
После этих слов Стася, будто не желая слышать ответ бабушки, быстро встала и, крутанув подолом длинной юбки, пошла к выходу. Я скорее побежал ее провожать. Уже на крыльце Стася сказала мне:
- Я Нину Сергеевну позову, она бабушку твою посмотрит. Ты ее встреть на крылечке коль она постучится. Справишься сам?
- Справлюсь, - ответил я, после чего Стася вышла с нашего двора и отправилась по своим делам.
Через полчаса к нам пришла Нина Сергеевна, осмотрела ногу бабушки, что-то пощупала и громко заявила: «Неделя!». Похоже, это значило, что как минимум неделю бабушка будет в кровати. Меня это немного огорчило, ведь обычно мы с бабушкой в течение дня что-то делаем вместе, а тут мне придется либо все делать в одиночку, либо смотреть, как все делает Стася, серьезно настроенная на помощь бабушке во всех ее домашних делах. Бабушка была еще более расстроена внезапной новостью и все вздыхала, плачась о своей участи и ругаясь на себя за то, что стала такой старой и неуклюжей. Стася, кстати, действительно появилась у нас вечером и принесла корзинку больших сладких яблок. Пока я сидел на кухне и с удовольствием уплетал яблоки, бабушка в комнате рассказывала Стасе о ее новых обязанностях на ближайшую неделю. Стася сидела и весело все это слушала. Я уверен, что ей не просто хотелось помочь, а именно хотелось помочь, не получив ничего взамен – такова уж была она. Я с кухни слышал бабушкин голос и то, как подробно и увлеченно бабушка объясняла каждую деталь нашего быта Стасе. Когда же бабушкин голос затих, я услышал скрип полов и шуршание чьей-то юбки, а затем и шаги на кухню, ко мне. Жизнь с кем-то кроме бабушки была для меня новым, еще не изведанным опытом, который я с нетерпением, хотя и не без горечи, жаждал получить…
Так прошли пять дней моей жизни со Стасей и больной бабушкой. Я был удивлен тому, как Стася усердно выполняла все поручения бабушки, какую вкусную еду готовила и как быстро она прижилась с нами. Я видел ее веселый взгляд каждое утро, слышал ее бодрый и звонкий голос, чуть не приказывающий идти умываться и каждый раз я радовался тому, что одинокая девушка, сирота, может почувствовать себя частью чьей-то семьи. Для Стаси это, кажется, было жизненно необходимым чувством: она будто жаждала теплого семейного чувства и ощущения единства с кем-то, а потому даже сожительство с почти незнакомыми ей людьми могло сделать Стасю более живой и даже счастливой. Стася учила меня готовить, игралась со мной и даже проверяла мои знания в арифметике. Я с удовольствием поддерживал все игры и разговоры со Стасей, но в то же время я видел, что Стася прекрасно понимает конечность своего маленького счастья. Порой я замечал, как она сидела в задумчивости у окна на кухне, и в такие моменты я не смел ее прерывать: я чувствовал, что такие моменты глубокой задумчивости шли Стасе только на пользу. Все хорошо обдумав, она будто перерождалась, становилась более твердой и настойчивой. Я глубоко уважал и признавал ее авторитет, а потому никогда не позволял себе грубить и перечить Стасе, так усердно старавшейся выполнить все оглашенные бабушкой просьбы и обязанности.
Бабушка же к тому времени уже могла самостоятельно вставать, хотя до ходьбы дело не доходило. Нога у нее все еще болела, но дойти до столика почти рядом с кроватью она была в состоянии. Мы со Стасей часто помогали бабушке «учиться ходить», что сыграло свою роль в моей истории. Стася не прекращала целые дни проводить у нас и помогать бабушке встать на ноги, а потому не имела той гостевой меры, которая должна была бы быть. Стася изо всех сил пыталась поскорее излечить бабушку и предоставить ей нужную помощь, но в то же время она не переставала целые дни быть с нами в нашем доме. И бабушка благодаря этому чувствовала, что почти свободна от болезни. И решила бабушка после больной недели, державшей ее в кровати уже почти неделю, как только боль в ноге поутихла, заняться свои любимым делом – приготовить пироги. Я не знал, пробовала ли когда-нибудь Стася бабушкины пироги, но каждый раз, когда бабушка рассказывает о невероятном вкусе своих пирожком нам со Стасей, я молчал. В том была и моя ошибка, ведь я мог тогда же рассказать всю правду о пирогах бабушке, и тогда, может быть, бабушка больше никогда бы не стала готовить эти несчастные пироги, и тогда я не прятал бы их так нагло под свою рубаху. Но обо всем по порядку.
На седьмой день бабушкиной болезни Стася чуть свет ушла в соседнее поселение за продуктами, а я даже и не слышал того, как она ушла. Проснулся я в тот день поздно, около десяти утра. К тому времени бабушка уже могла самостоятельно ходить, правда, опираясь на деревянную палочку и сильно хромая. Итак, открыв глаза, я сразу почувствовал знакомый мне запах теста и яблок, поняв, что день ожидается веселый. Несколько минут я полежал на кровати в мгновенно испортившемся настроении, рассмотрев видневшуюся в окне березу, чуть колыхавшуюся от теплого ветра, и решил наконец встать. Вставать мне очень не хотелось из-за бабушкиных пирогов, но сидеть весь день дома в своей комнате я тоже не желал, да и все равно когда-нибудь пришлось бы покинуть комнату. Я на цыпочках вышел из своего укрытия в коридор, но не успел и шагу сделать, как услышал бабушкин голос:
- Родя, иди пирожки попробуй!
Я понял, что деваться уже некуда. Меня сразу охватило чувство безысходности, хотя я и начал продумывать дальнейший план действий. Я боялся, что Стася может вернуться в любую минуту и застать меня за моим постыдным занятием. Мне в некоторой степени удалось успокоить себя, но только я хотел пойти в кухню, как отворилась дверь, ведущая из сеней в коридор, где и стоял я. Это была Стася, радостная и румяная, принесшая хлеба, мяса и сладостей. Я неловко улыбнулся Стасе, промямлил: «Доброе утро», и отошел чуть в сторону, чтобы Стася могла пройти к бабушке на кухню. Смотря ей вслед я понимал, что Стася не полуслепая старушка, а потому спрятать пироги при ней не получится. Я был совершенно растерян, но не терял надежды на успех. Пироги есть я решительно не хотел и сказал себе, что лучше умру, чем съем хоть один пирог. Секунды моего похода до кухни были мучительно волнительными, я пытался придумать наилучший план избавления от пирогов. Почему я так боялся? Я знал, что Стася решительно не оставит без внимания поступок, который я вновь собирался совершить. Я прекрасно понимал, что если она застанет преступника, совершающего преступление, то сразу же закричит об этом, а потому у меня была одна единственная попытка, которая совершенно точно должна закончиться успехом.
Итак, я осторожно вошел в кухню и сел за стол. Стася разбирала продукты, а бабушка занималась уборкой после готовки пирогов, которые, горячие и свежие, ожидали меня в тарелке на столе. Я решил выждать удобный момент для совершения преступления и внимательно начал следить за каждым движением бабушки со Стасей, стараясь угадать их следующее действие. Такой подход был необходимым, ведь на кону стояла моя судьба. И вот, настал тот самый момент, когда меня, совершающего нечто ужасное, никто не мог увидеть. Я взял два пирога и аккуратно положил их себе под рубаху. Мне показалось, что никто этого не видел, а потому теперь я мог тихо встать из-за стола и так же тихо уйти. Я начал действовать. Вот я встал и быстро, поддерживая руками пироги под рубахой направился к выходу с кухни.
- Родя!
Я вздрогнул и машинально обернулся. На меня смотрели сразу и Стася, и бабушка, но если у второй взгляд был немного растерянный, не понимающий произошедшего, то у первой глаза так и горели гневным огоньком. Стася видела все, что я делал – я понял это почти сразу. Миг смотрев на Стасю с бабушкой, я встрепенулся и бегом побежал вон из дома. Сзади я слышал лишь крики Стаси: «Родя, Родя, да погоди ж ты!», но не обращал на них внимания.
Я бежал так быстро, как только мог, даже не оглядывался. Пироги давно были выброшены мною куда-то в сторону, так что руки теперь были свободны, что только ускоряло бег. Небо хмурилось, ветер усиливался – это было к дождю. Меня это мало волновало, ведь я хотел как можно скорее убежать и скрыться ото всех: от Стаси, от людей, видевших, как я кидаюсь пирогами, от бабушки и, наверное, даже от самого себя. До того мне хотелось поскорее закрыться от мира, уйти куда-нибудь в пустоту, абстрагироваться и заставить всех забыть о моем существовании, что я уже не выносил этого бега по открытой улице, где мой обман, мой проступок, виден всем, как на ладони. Мне казалось, что каждый проходящий мимо редкий человек знает о том, что я сделал, и про себя осуждает меня. Мне казалось, что все в своих мыслях проклинают меня, называют обманщиком и подлецом, а потому мне было так стыдно, так стыдно за самого себя и за свою жизнь в этот момент! Эти минуты моего бега сделались мучительной пыткой и я чувствовал себя ланью, окружённой леопардами и не имеющей возможности скрыться от хищников. Мысленно я сам себе предрекал скорую гибель.
После всего ужаса бега по открытым улицам деревни я прибежал к небольшому прудику, укрытого от чужих глаз плакучими ивами и множествами густых зарослей. Это было до того укромное место, что невозможно было разглядеть хоть кого-нибудь, кто заходил на территорию пруда. Место это находилось почти в центре нашей деревни, но увидеть сам пруд, его воду, было сложно из-за растущих вокруг него деревьев и кустарников. Там почти всегда был тенек, поэтому я часто раньше с удовольствием ходил сюда, когда жаждал уединения, и сидел размышлял о всяком, смотря на чуть колыхавшуюся от редкого ветра воду. Так спокойно было на этом прудике, что обычно я мог целыми днями проводить здесь свое время, вслушиваясь в пение птиц и шум лягушек. Мысли бывало приходили всякие: о бабушке, о дальнейшей жизни, о любви и даже о родителях, что бывало крайне редко. Но в этот раз я пришел не размышлять, а прятаться. Кажется, я бы умер, если бы тотчас же не укрыл себя от чужих глаз, потому я сразу начал искать наиболее подходящее место для временного укрытия. Я быстро нашел самую закрытую часть самого закрытого листвой местечка под каким-то кустом на спуске к пруду, сел туда, зарывшись в высокую траву, и теперь пытался отдышаться. Хуже ничего быть уже не могло. Меня со стыдом раскрыли, а я, поджав хвост, сразу убежал и спрятался от всего мира. Я злился на себя за свою трусость и в миг растерянную гордость, ушедшую при первой опасности. Чувствовал я себя так, будто обманывал до этого весь мир, а теперь обман оказался раскрытым: пытался утешить себя, проанализировать ситуацию, а затем становилось так до боли стыдно, что я закрывал руками уши и лицо, бормоча что-то себе под нос – лишь бы не вспоминать ничего. На ум мне приходило злое лицо Стаси и грустный вид бабушки, все крутились пироги эти с картошкой, а потом вспоминались мамины сладкие пирожки с ягодной начинкой… Я скучал, действительно скучал по маминым пирогам, но осознавал, что больше уже никогда не попробую их. Вспомнилось мне, как на рождество мама испекла пироги с курагой и творогом, мне вспомнился их вкус и мое счастливое лицо, вспомнились счастливые мать с отцом, обещающие в следующий раз испечь пироги с малиной. А после пирогов с курагой я вспоминал бабушку с ее отвратительными маслеными пирогами, от которых меня тошнило. Но я знал, что бабушка тоже старается. Я прокручивал это у себя в голове и все больше понимал, что все это время был не прав, и жгучая злоба на себя и на весь мир за его несправедливость наполняла мое сердце, и я все и всё сильнее закрывал глаза, и уши, и лицо, но в голове все слышался бабушкин голос: «Сегодня соль не забыла…».
Сидел я так, чуть не полностью закрывшись, около получаса. Я не услышал шаги позади и шелест раздвигаемой листвы из-за ветра, а потому, лишь услышав знакомый голос, резко опустил руки и быстро обернулся.
- Так вот где ты сидишь, Родион. Хорошо же бабушка тебя знает.
Это была Анастасия. Теперь и она пришла по мою душу, учуяв запах жертвы, села рядом со мной на траву и начала пытаться со мной заговорить.
- Родька, признавайся, зачем убежал, а? – пытала меня Стася. – Чего молчишь, говорить стыдно?
Я молчал. Мне действительно было до невозможности стыдно и неловко даже дышать так, чтоб мое дыхание было слышно. Я весь съежился и смотрел на воду, пока Стася пытливо смотрела мне в глаза, которые я старательно пытался укрыть от ее взора. На прудике было очень тихо. Небо посерело и потемнело еще больше, уж видны были свинцовые тучи на небе. Солнце еще кое-где выглядывало, но лучи его уже не падали на землю, а скрывались за плотной стаей черных туч. Начинал дуть свежий прохладный ветер, обычно появляющийся перед самым дождем, листья деревьев закачались и зашуршали, и казалось, что ветер дует с другого конца земли: он был настолько глубоким и пронизывающим до костей, что я начал чувствовать, как растворяюсь в этом ветре. Уж совсем все потемнело, будто с минуты на минуты должен начаться такой сильный ливень, какого ещё не видел мир. Было ощущение, что звук дующего ветра перерастает в отдаленный гул какого-то очень большого и очень несчастного существа. Это существо будто жалостно выло на другом конце мира и просило кого-то о помощи. Я только было начал представлять существо, как внезапно ветер подул с такой силой, что я еле удержался на месте, хотя и сидел на земле. Стася около меня резко взялась за юбку, чтобы та не была сильно поднята ветром, и пыталась держать равновесие, тоже сидя в траве. В эту секунду ветер был настолько сильным, что я уже представил, как около нас со Стасей с корнем вырвется дерево, а может, и не одно даже. Казалось, что начался ураган, который никто не в силах остановить, и теперь он вырвет с корнем каждое дерево, поднимет в воздух и со всей силой швырнет на землю каждое живое существо. И я снова услышал вдали гул огромного существа, хотел посмотреть в ту сторону, откуда он доносился, увидеть существо, но все вдруг кончилось. Ураган, который должен был смести все на своем пути, бесследно исчез, оставив после себя еле заметный ветерок, чуть колыхавший высокую траву рядом со мной. Через мгновение стало ещё тише, чем было прежде, лишь что кали где-то в отдалении птицы, которых почти не было слышно. Я полностью ушел в себя в этот момент и пытался переварить все случившееся. В голове был только гул существа и осознание собственной никчемности даже перед этим несчастным и жалким существом, завывавшим пару секунд назад.
Вдруг Стася взяла меня за руку. Я вздрогнул от неожиданности, ведь последние несколько минут мы со Стасей сидели в полной тишине, каждый в своих мыслях.
- Идем, - твердо сказала она, поправляя спутавшиеся от ветра волосы.
- Не пойду…- я сказал это так тихо и неуверенно, как только возможно и попытался вырвать руку, но хватка у Стаси была крепкой.
- Родя, ты не пироги унес, - немного подумав, сказала Стася.
Я посмотрел ей в лицо. Ее взгляд теперь был не гневным, как тогда, в доме, а немного печальным и будто понимающим всю трагедию происходящего. Стася отпустила мою руку, перевела свой взгляд на воду и сказала мне то, что я запомнил на всю свою жизнь:
- Ты не можешь так просто взять и выбросить пирожок, который старательно готовила для тебя твоя бабушка, Родион. Если ты бросишь его на землю, он никуда не испарится, а будет лежать на земле, никем не съеденный и никому не нужный. Дело-то вовсе не в пирогах, Родька, ну как ты не поймешь все?
Я и правда сначала ничего не понимал. Больше Стася ничего мне не сказала, но сказанные ею слова будто впились своими когтями мне в душу. Потом, обобщив их и проанализировав слишком поздно понятый смысл, я назвал эти слова совершенно несуразным и странным названием – «трактатом о пирогах». Стася пыталась говорить мне все о пирогах, а я о пирогах тогда только и думал, потому не сразу понял то, что на самом деле хотела сказать мне Стася. Я все ещё сидел, глупо смотря на воду и деревья, пока не понял, что на меня падают первые капли дождя. Стася тоже заметила падающие с неба капли почти сразу, поэтому мы уже вместе встали с травы и под звуки усиливающегося дождя побежали домой,. Я решил: будь то, чему должно быть.
Прибежали к дому мы быстро. Промокшие, мы зашли внутрь, и я сразу почувствовал мертвую тишину. Мне показалось, что я зашел в дом, который пустует уже многие десятилетия, теперь я будто видел в уже родном доме откуда-то взявшиеся многолетние слои пыли и паутины, видел тот мрак, который обычно бывает в совсем заброшенных и забытых домах. Стася чувствовала себя намного увереннее меня, а потому прошла в комнату раньше, чем я успел опомниться. Я думал, что сейчас она позовет бабушку ко мне, или меня к бабушке, начнется разговор, выяснения, раскрытие и обнародование моих преступлений. Я боялся этого больше всего и даже думал снова убежать хоть в самый сильный ливень, но быстро прогнал эти мысли. Я вспомнил о бабушке. Мне хотелось извиниться перед ней за все эти пироги, я наконец впервые почувствовал вину, понял и осознал всю мерзость своих поступков. Я представил, что чувствовала бабушка в тот момент, когда увидела меня с пирогами под рубахой, какие чувства у нее были, когда она, возможно, поняла, что пироги под рубахой уже не впервые, что эти же пироги летели в грязную канаву каждый раз, когда она хотела побаловать меня домашней вкусностью. Мысли проносились одна за другой, я даже сам не заметил, как остановился и думал уже стоя на месте под звук стекающих со штанин капель воды. Вдруг я услышал пронзительный крик Стаси и последующий тяжелые нервные вздохи – оказалось, что бабушка умерла от переизбытка эмоций в эти полчаса.
. . .
Похороны моей бедной бабушки состоялись совсем скоро. На них было не так много людей в отличие от похорон родителей, но теперь никто не плакал. Плакал горькими слезами отчаяния лишь я один. Это были всего лишь несколько слезинок, но сколько боли и вины в них было! Слезинки стекали с моих глаз, текли по щекам, но не падали вниз, а высыхали прямо на моем лице, впитываясь в кожу. Ни одна из слезинок не была потеряна, и каждая из них, горячая и мокрая, напоминала мне о бабушке, которая, может, в свои последние минуты тоже плакала от обиды и такого непринятия ею сделанных маленьких пирожков, которые я каждый раз нещадно бросал в грязь. И только стоя у еще свежей бабушкиной могилы, я вспомнил Стасин трактат о пирогах. Слез стало еще больше, но ни одна из них не падала на землю, а так и оставалась на моем лице, а затем и на шее. Я держался изо всех сил, но память об ужасном вкусе бабушкиных пирогов доставляла мне невыносимую боль. Тогда-то я и осознал, что именно эти невкусные пироги были самым сладким и вкусным лакомством, когда-либо существовавшим в моей жизни, но было уже слишком поздно, чтобы об этом думать.
После похорон Стася взяла меня к себе на житье и воспитание – тогда никому особо не было дело до сироты без родственников. Я жил у Стаси до самого своего совершеннолетия, помогла ей вести быт, ухаживать за новоприобретенным скотом и был благодарен ей за то, что она не побоялась взять под свое крыло глупого мальчишку.
И много веселого и хорошего еще было в моей жизни, но разъедающее изнутри чувство вины в смерти бабушки, вкус ее пирогов и Стасин трактат целыми днями мучили меня, затмевая все прочие мысли. Я во всю жизнь уже не мог простить себя за бабушку, хотя и просил прощения у ее могилы. Все это так сильно повлияло на меня, и такой светлой осталась помять о бабушке, что я нашел в себе самую малую долю веры и начал часто ходить в храм из самых искренних и чистых побуждений. Но избавиться от жгучего чувства вины не представлялось возможным: я так и остался один со Стасиным трактатом о пирогах.