В 2007 году я ехала в одесскую Бессарабию, чтобы написать, как мне казалось, простую и понятную историю труса, погубившего свою жизнь, потратившего ее зря.
А увидела старика на завалинке... Который грелся на солнышке, улыбался, молчал о своём, и ни о чем не жалел.
…В 44-м году советские войска с тяжелыми боями подошли к далекому бессарабскому селу. Жители его плохо говорили по-русски — до 1940 года все они были подданными Румынии.
Красные командиры послали копать окопы деревенских мальчишек. 17-летнего Степана Никитенко загребли тоже,
А его старшего брата-погодка Александра еще раньше рыть оборонительные укрепления забрали румынские фашисты.
Колонну, в которой шагал Степка, разбомбили. Под покровом темноты, грязный и окровавленный, парнишка вернулся домой.
Ахнули мать с отцом: кто станет разбираться, почему вдруг сын пришел, — с дезертирами разговор один.
По законам военного времени: вся семья виновата. А тут ещё Шурка у румын…
— Видел тебя кто, пока ты огородами мчался? — хмуро спросил отец, бросив взгляд на дверь.
— Вся деревня, — шмыгнул Степка носом и заревел.
***
…Наутро заплаканная мать в черном платке месила тесто на поминальный пирог. Отец копал могилу на огороде, за хатой. “Помер наш младший”, — объяснил он в сельсовете.
О случившемся оба говорили неохотно. Да, удрал парень после первого же боя, за это, видно, его бог и покарал — спрятали беглеца в сундуке, где лежали вещи, пересыпанные от моли ядовитым нафталином. Замок повесили, чтобы незаметно было, если кто с обыском нагрянет.
Открыли утром крышку сундука — а Степка уже и не дышит. Несчастный случай. Никто не виноват.
На могилке поставили простой крест. Новая советская власть выдала, как и положено, официальное свидетельство о смерти.
Вещи Степкины мать перестирала и положила в тот же сундук, дожидаться от румын 18-летнего Шурку. Не пропадать же добру. Они ведь похожими росли, братья, и даже были одного размера.
***
Десять лет прошло с победы. Гуляла свадьба в селе Приморском. Жених — Александр Никитенко.
Невеста Анна, невысокая, ладная. Хорошая девушка.
“Жаль, Степка ваш не дожил”, — всплакнула соседка.
“Жаль”, — закрыла тему мать. Уж столько времени прошло, пора бы и перестать на селе об этом трепаться. Могилка сына на заднем дворе давно осела, нет ни фамилии, ни снимка. Никто уже и не помнил, как он выглядел, Степан Никитенко, будто и не жил никогда на этой земле.
Александр Никитенко работал в колхозе. Пил в меру. В меру был разговорчив. Про прошлое его во вражеском румынском батальоне все давно позабыли. Да в их Приморском за рытьё чужих окопов полдеревни можно сажать.
И все вроде бы шло у молодых как у людей.
Только вот дом какой-то нехороший. Неправильный дом. Молодухе Анне он не нравился. По ночам на чердаке что-то постоянно шуршал, перекатывался. Чудились чьи-то шаги, вверх и вниз, и глухой мужской голос сам с собой разговаривал.
Наконец Анна не выдержала — пошла туда. Бабье любопытство, сами знаете — на этом погорели еще семь жен Синей Бороды.
— Кто там? — распахнулись широко у Анны глаза. А за дверным проемом, в темноте, стоял ее... Шурка. Муж.
Только странный какой-то.
Помоложе. Заросший. И взгляд будто бы нездешний.
Кубарем скатилась испуганная баба с чердака.
— Кто это? — кинулась к мужу.
— Брат…
“Жалко его, все-таки столько времени уже прошло с войны — может, это, спустим вниз, пусть покается, да и заживет как все”.
— Дура-баба, нас посадят, его расстреляют, кто там выяснять будет, — замахнулся на неё Александр. И Анна замолчала. Каждый день теперь таскала она обеды наверх, вниз - исподнее белье для постирки, вопросов никто не задавал, мужнино стирает.
***
По ночам Степан, оглядываясь, чтобы никто не увидел, спускался подышать воздухом. А потом снова залезал на свой чердак. Сельчане вспоминали, что мелькала иногда какая-то тень то на огороде, то у берега в камышах, но никто особо не приглядывался. Завидев чужих, Степан сидел тихо, как мышь. Дышал через раз, боясь себя выдать.
Бабья жалость выплёскивалась из души Анны как из чистого деревенского колодца. Что ж это за жизнь такая…
***
На самом деле Степан особо на жизнь не жаловался. У него было все, что должно было быть у нормальных живых людей. И даже без изнурительного колхозного труда. Жратва. Вода. Прогулки.
И ещё 58 лет. 21 170 дней. 50 880 часов. 30 484 800 минут. 1 829 088 000 секунд одиночества. Наедине с самим собой. За исключением того времени, когда к нему приходила Анна.
Я не знаю, как это там у них произошло в первый раз. И почему. Неужели только из-за жалости? И сколько это длилось?
Могла ли быть у человека, числившегося без малого шесть десятилетий мертвым, настоящая любовь к живой женщине. Мужик он или не мужик? Или это она к нему притянулась?
Ведь именно Анна, уже после смерти родителей братьев, не захотела раскрывать тайну чердака. Когда ничего с точки зрения законодательства им больше не грозило. Наступали другие времена. Но Анна запретила мужу и Степану даже думать о том, чтобы во всем признаться.
***
Сталина сменил Хрущев. Хрущева Брежнев. Того — Андропов. Затем Черненко, Горбачев. Дочка Валя, похожая на отца и на дядю как две капли воды, выросла, вышла замуж — далеко, в Латинскую Америку, за кубинца Педро, уехала прочь из странного родительского дома.
“Давно уже не приезжала, забыла нас дочка”, — вздыхает теперь дед Александр.
“Совсем дочка забыла”, — бормочет про себя дед Степан.
Перестройка. Ускорение. Гласность.
Распад Советского Союза.
Леонид Кравчук. Леонид Кучма. Независимая Украина.
“Слышь, Ань, может, того — спустим наконец брата вниз? — теперь уже нередко спрашивал и у жены дед Шура.
— Ишь, чего удумал, вниз, и как мы людям-то это объясним, что раньше не открылись. Позориться будем? Ни за что! Раньше надо было думать.
Она была уже не той наивной молодухой, что впервые заглянула на страшный чердак. Она не хотела ничего менять в своей и их устоявшейся жизни.
— Умерла Аня быстро. Упала, потеряла сознание, все, конец, я брату говорю, слезай, иначе и я помру, как ты потом докажешь — кто ты такой, — объясняет мне дед Шура и, потирая свои грубые, мозолистые руки, кивает на Степана.
— На Аниных поминках я Степку первый раз всем показал, сказал, что это дальний родич приехал. Специально ничего никому не объяснял, все и так поняли, что никакая это не седьмая вода на киселе, а наша родная кровь, погибший во время войны брат. На самом деле нами спрятанный.
“Нами спрятанный…” — повторяет дед Степан. Когда он слез вниз, не было у него ни паспорта, ни другого официального документа, доказывающего его существование на этой земле, — единственная бумажка, в которой говорилось, что 17-летний Степан Никитенко в 44-м году помер, и та потерялась за ненадобностью. И даже пенсия ему на Украине была не положена.
***
Сам Степан, так и не выучивший толком русский язык, больше молчал и улыбался. Интервью давать не хотел. Старший Шурка, которому было уже под 80, звал меня замуж. Вроде как шутя, а там кто его знает. Дальняя родственница Анны, хмурая женщина, приглядывавшая за обеими дедами после ее смерти, смотрела на меня подозрительно. Мало ли, вдруг начну претендовать на хату. Чердак на ней такой крепкий, основательный.
Я пошла по деревне от греха подальше, та переполнялась слухами, перешептываниями, авторитетным мнением... “Степан до сего дня к церкви боится подойти, как же — ведь по справедливости он давно уже в земле истлел!” — говорили мне одни.
“58 лет прожил на чердаке. Как зверь в клетке!” — жалели старика другие. “Да он просто спятил за эти годы, поэтому и улыбается”, — кумекали третьи. Четвёртые больше гордились собой, тем, что прожили заслуженную жизнь, заработали пенсию - а этот что? Пустой смоковник.
“Я вот не сбежал. Сперва окопы рыл, потом в пехотном полку в Красной Армии - связистом. Потом война кончилась. Семь лет прослужил, награды имеются - медаль «Защитнику Отечества», орден «За мужество», — хвалился ещё один седой односельчанин. Сын и дочь у него в Одессе, внуки взрослые, ото всех почет и уважение, пенсией доволен, политиков критиковал. Жалел деда Степу, но чуть свысока: «Не надо было родню слушать. Свой век зря только погубил. Жизнь одна».
***
“Коханная”, — жмурится дед Степан от солнечных лучей, притворяясь несмышленым младенцем. Лишь иногда ловлю на себе его цепкий взгляд.
— Не скучно оно вам было, на чердаке-то, а, дедушка?
“Я работу делал, сети плел, кукурузу лущил, думал, много времени у меня было, много-много лет”, — перечисляет с трудом по-русски он. И опять улыбается.
…Полоски дневного света сквозь узкие щели чердака. Мысли как пылинки — качаются на свету, словно на качелях, вверх-вниз, и можно, если захотеть, ясно разглядеть каждую. Каждую мысль. И каждую пылинку.
Но обычно только в детстве и в старости, когда уже некуда спешить, люди этим занимаются. Ищут смысл своего существования.
У деда Степана была в запасе целая жизнь это понять. Что он понял? Нет таких слов, чтобы он мог объяснить все передуманное за эти годы на ломаной смеси бессарабского суржика, украинского с румынским и русским языком. Да и не надо ничего объяснять, наверное. Каждый должен до всего дойти сам. Или не дойти.
Руки у деда Степана — нежные, будто профессорские. Видно, в жизни не держали никаких орудий труда эти руки. Ни лопаты, ни граблей.
И так разнятся они с изъеденной молью фуфайкой, в которую одет старик, с его грубой деревенской фактурой.
И... с улыбкой. Что блуждает отдельно от лица — вдоль забора, где по жердочкам вышагивает петух, и дальше, вверх, к яркому весеннему солнцу.
Жмурится дед Степан от удовольствия и с непривычки. Бормочет что-то про себя. Как ребёнок - ни злобы, ни зависти. Ни-че-го. Много ли дитю надо?
А за Приморским, вдоль берега, узкая прибрежная коса. Теплый песок, старые заброшенные лодки. И до горизонта — самое синее море.
P. S. Когда искала фотографию Степана Никитенко в Интернете, нашла упоминание о ещё одном Степане - Ковальчуке из Хмельницкой области. Тот просидел в закутке на чердаке 57 лет с 1942-го года. Кормила его сестра. Когда она умерла, он спустился вниз. И вскоре тоже умер.
А одесского деда Степана после нескольких статей о нем в российских СМИ повезли в Москву к Андрею Малахову. Сняли в передаче про День Победы вместе с героями фильма «В бой идут одни старики». «Деда жалко на самом деле, он редактора всю дорогу пытал - где в Москве хаты, и почему у нынешних жинок коленки голые…», - написали потом его односельчане в интернете.