Любовь великая сила !

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

СПАСТИ ОТ СМЕРТИ МОЖЕТ ЛИШЬ ЛЮБОВЬ.
ЛЮДМИЛА АНДРЕЕВНА И СМЕРТОНОСНЫЙ КРАСИТЕЛЬ

В этот раз друзьям удалось отвести от Бутейко беду. Но теперь (с гибелью лаборатории) все они понимали, что
над доктором нависла постоянная угроза. Одинокому человеку (а как ни крути), в общечеловеческом
понимании семьи, настоящей близости любящих сердец, Константин Павлович, в сущности, был одинок
гораздо труднее выдержать тяжелые испытания.

Не сегодня, завтра срыв мог произойти. И друзья могли не уследить этот роковой момент. Спасти, по-
настоящему оттолкнуть доктора от пропасти сумела бы в данном случае лишь искренне полюбившая его (а что

гораздо важнее, полюбившаяся самому Бутейко!) женщина. И если первых, в общем-то, всегда хватало:
красивый, привлекательный мужчина никогда не был обойден женским вниманием, то со вторым условием
дело обстояло значительно сложнее. Гениальные люди, они ведь и подруг жизни не простых выбирают.
Покинувшая Бутейко жена поставила своим будущим преемницам очень высокую планку. Известная актриса, к
концу шестидесятых уже объездившая с гастролями почти весь мир, Марина Владимировна, при всех ее, не
устраивающих Бутейко недостатках, была личностью. Ярко выраженным, самобытным в своем деле талантом.
И любая другая женщина, попадавшая в поле зрения доктора, волей-неволей сравнивалась им с ушедшей
женой. И выдержать успешно подобное сравнение могла, увы, далеко не каждая претендентка на его особое
внимание.
Но, видимо, какие-то высшие силы все же в моменты крайней опасности пытаются уберечь от скорой гибели
действительно гениальных представителей рода человеческого, пусть даже зачастую эти попытки оказываются
совершенно бесплодными... Именно в этот трагический для него период Бутейко получил из Москвы письмо,
которое в скором времени круто повернуло его холостяцкую жизнь.
Писала ему Людмила Андреевна Ларионова. Страшно больная астматичка, перенесшая уже в результате
непрерывного и безуспешного ее лечения официальной медициной пару клинических смертей. Она прочитала о
методе Бутейко в той самой январской статье и умоляла его о помощи. Сама больная, судя по письму, была
совершенно нетранспортабельна, следовательно, приехать к ней должен был описанный в статье знаменитый
доктор.
Вообще-то, Константин Павлович редко соглашался на подобное. И, конечно же, не из-за своей черствости, а
просто потому, что к нему обращались за помощью многие сотни людей. Далеко не всех он успевал принять, а
уж о том, чтобы ездить по вызовам в другие города, и думать не приходилось.
Но Ларионова, похоже, находилась уже немножко по другую сторону земного бытия (две клинические смерти -
не фунт изюма), и доктор решил сделать для нее исключение. А судьба не замедлила отблагодарить его за это
благородное решение.
Утро девятого февраля нового тысяча девятьсот шестьдесят девятого года выдалось в Москве особенно
холодным. Причем прохожих донимал не столько сам (не такой уж и большой) морозец, сколько
пронизывающий до костей, продувавший столицу насквозь, промозглый северный ветер.
Пришедшая ненадолго в сознание после очередного приступа удушья Людмила Андреевна молча, следила со
своего смертного одра за гнущимися за окном от его резких порывов тополиными ветками. Тяжко было
умирать в такую ненастную погоду. Хотя, впрочем, вряд ли сыскалась бы на сей случай погода более
подходящая...
Особенно, когда прожит всего лишь тридцать один год на этом белом свете. Когда неизвестно, что будет без
нее с девятилетним Женькой, ненадолго прикорнувшим (пока маме стало чуть легче) в соседней комнате.
Людмила Андреевна со вздохом посмотрела на груду пузырьков и таблеток у изголовья и с трудом повернулась
на правый бок.
Нелегко было сейчас узнать в этой страшно похудевшей, доведенной болезнью до последней черты женщине ту
красавицу Люсю, от которой (не так уж давно) сходили с ума сокурсники по художественному училищу. Боже,
что делает с человеком болезнь?!..- Людмила Андреевна с испугом бросила на столик карманное зеркальце. Где
знаменитый вороной отлив ее когда-то шикарных, сводивших с ума не одного парня, роскошных волос?
Где упругая, так томно вздымавшаяся над свободным вырезом ее лучшего темно-бордового платья смуглая
грудь? Поседела, поблекла. Ужалась, как цветной привлекательный мячик, из которого неожиданно выпустили
воздух. Воздух! Она не могла о нем думать спокойно. Ей теперь его никогда не хватало. Чистого свежего
воздуха.
А ведь было время, когда дышалось свободно и холилось легко! Люся (тогда ее еще вес только так и называли)
готовилась даже стать мастером спорта по художественной гимнастике.
Чудесно жилось, отлично работалось. Казалось, навсегда ушли в прошлое переживания страшных сталинских
лет. При Иосифе-то Виссарионовиче их четверодетная семья победствовала немало. Отец Людмилы Андреевны
был кадровым военным, полковником царской армии. Увлекся революционными идеями. Вступил в партию.

Дошел до больших постов. Работал даже во ВЦИКе. Но к тридцать пятому году почувствовал, как вокруг его
шеи все плотнее сжимается петля, набрасываемая обычно НКВДэшниками на свою очередную жертву еще
задолго до ареста.
Один за другим исчезали в лубянских подвалах его друзья. Не просто друзья - единомышленники, к середине
тридцатых уже хорошо понявшие, куда ведет страну Сталин... У них к тому времени образовалось нечто вроде
подобия тайного кружка из бывших царских военспецов, искренне перешедших на сторону революции.
Был кружок, а к тридцать пятому осталась лишь петля... Отец не боялся смерти. Но очень боялся за семью.
Увез своих в Тбилиси. Поднял из руин заброшенную обувную фабрику. Потом руководил ею. Одно время (еще
в Москве незадолго до отъезда в Тбилиси), чтобы отмести от себя даже малейшие возможные подозрения в
участии в политической оппозиции, даже симулировал пьяницу. По вечерам нет-нет, да и «засыпал» в
придорожной канаве. Бывший царский полковник, крупный советский чиновник Веснин страшно хотел
уцелеть. Выжить любой ценой! Во-первых, для того, чтобы сохранить семью, а во-вторых, чтобы найти
затесавшегося в их ряды предателя.
А то, что кто-то выдавал их с головой сотрудникам НКВД, к концу тридцать четвертого уже не вызывало у
остававшихся еще на свободе членов кружка абсолютно никаких сомнений.
После бегства «внезапно спившегося» вциковца Веснина в Тбилиси, в Москве еще долгое время стоял дом,
носивший его фамилию. В кровавом тридцать седьмом (уже в Тбилиси) и родилась Людмила Андреевна. В
этом же году покончил с собой работавший в охране Сталина муж его старшей сестры, так и не уехавший из
столицы.
Отец всецело доверял охранявшему вождя родственнику. Просил его попытаться по своим каналам выяснить,
кто же губит отцовских товарищей. А потом они узнали, что Иван застрелился. Сестра намекала, что он,
вероятно, слишком многое узнал... Так они и жили в постоянном страхе до самой кончины «отца всех времен и
народов».
Но страх не мог выбить ясности осознания творившихся вокруг беззаконий. Даже по отдельным, вроде бы
вскользь бросаемым время от времени репликам отца на вершившиеся в стране события юная Людочка
прекрасно понимала, что родитель люто ненавидит «мудрейшего и светлейшего». И с жадностью сухой губки
впитывала в себя все услышанное.
И кто знает, не эта ли, заложенная с самого детства ярость к «самому лучшему другу детей» способствовала в
отдаленном будущем ее необычайному духовному родству с примерно так же «обожавшим» усатого идола
знаменитым Бутейко. Безусловно, не только это. Но и это в том числе!
Ее деда, работящего крестьянина рязанской губернии, «раскулачивали» трижды. Всякий раз отбирали
буквально все до нитки. Но вскоре чаша в недавно разоренном сталинскими погонщиками доме вновь
наполнялась до самых краев.
Пьяноватая голытьба, которая в основном и руководили «раскулачиванием», прямо-таки зеленела от злобы:
опять у проклятого Калины полны закрома!! И снова стучались к деду в дверь не прошеные гости.
Поджидая представителей «нового, порожденного пролетарской революцией мира» в третий раз, дед в
бессильном отчаянье оклеил дом изнутри бумажными советскими ассигнациями. И когда озверевшие от
подобной выходки комбедов-цы вновь принялись, заломив старому Калине руки за спину, выталкивать его за
родные ворота, дед в диком бешенстве прокричал на всю улицу: «Дармоеды ленивые! Все вы можете у меня
отнять. Но головы моей, вместо своей, себе не переставите!..»
И, вырвав на мгновение правую руку из клешней здоровенного сопровождающего, достал из-за пазухи умело
припрятанную пачку советских червонцев и со всего размаха швырнул их в ухмыляющуюся рожу
комбедовского председателя.
Это был жест протеста! Последний крик души обобранного догола, но так и не сломленного до конца человека.
Его унижали, разоряли дотла, охапками уносили с его двора награбленное. Но вот беда - его голову, светлую
голову настоящего сельского труженика, грабители и в самом деле никак не могли унести с собой... А в ней-то
как раз и было все дело!
Потом деда, бабушку и маму вместе с другими «светлоголовыми» горемыками тяжелейшим и суровейшим
этапом погнали в ледяную Сибирь. В дороге зверски морили голодом. Людей, бросавших на пути обезумевшим
от истощения детям жалкие корочки заплесневевшего хлеба, охранники расстреливали практически без всякого
предупреждения.
Увидев подобное обращение со спецпереселенцами, дед быстро сообразил какое «трудовое перевоспитание» их
ждет в конце этапа. И темной ветреной ночью они все трое (вместе с мамой и бабушкой), улучив заветную
минуту, когда бдительность охранявшего их конвоя несколько подослабла, подались прямо в открытую степь.

Куда глаза глядят. Хоть на съедение завывавшим где-то совсем неподалеку волкам. Лишь бы только подальше
от этих новоявленных «рабоче-крестьянских» доброхотов с винтовками в руках, расстреливающих без жалости
даже хлеб подающих...
Слава Богу, что их не догнали. Не было бы тогда на свете и самой Людмилы Андреевны. А так вот она живет.
Но как живет! Ларионова тихо застонала. Боль в голове и груди становилась совсем непереносимой.
Чем так жить - постоянно между небом и землей корчась, от непрекращающихся ни днем, ни ночью телесных
страданий - лучше уж не жить вовсе.
Да! Довели страну потомки тех самых передовых рабочих и крестьян», что когда-то мучили ее деда. До ручки,
похоже, довели, если даже внучке отменного рязанского селянина становится невмоготу существование на
осеченной их. «Великим учением» родной и столь, в общем-то, благодатной земле. Ларионова прикусила
красивые, истончавшие за время болезни губы и украдкой вытерла нечаянно выкатившуюся, слезу.
Вот, допустим, умирает где-то сейчас в такой же постели последний пропойца. Ну, тут хоть понятно от чего и
за что, Пил беспробудно всю свою непутевую жизнь и теперь за грехи расплачивается. А она?.. Людмила
Андреевна непроизвольно сжала пальцы под одеялом в кулак.
За какие грехи страдает ее бренное тело?! Училась в школе и довольно хорошо. В пятьдесят втором поступила
в художественное училище и успешно закончила. Попала по распределению на швейную фабрику «Красное
знамя» и трудилась над созданием наиболее оригинальных выделок этих самых знамен не покладая рук.
Здоровье свое никогда попусту не растрачивала. Наоборот - упорно занималась спортом. В мастера, вот по
художественной гимнастике метила.
И вдруг раковая опухоль в легких!.. Сильнейшее поражение черепной коробки. Откуда? Что? За какие
прегрешения свалилась напасть на ее безвинную головушку?!.. Врачи только разводили руками. Пичкали ее
мужскими гормонами, от которых Людмилу Андреевну поначалу (сейчас-то, ближе к кончине, она совсем
высохла) разнесло до веса свыше ста килограммов, да выросли безобразные, противоестественные для
женщины усы.
Диагнозы писали самые разные. Попервости, мол, легкий бронхитик... Потом слабая, дескать, астмочка. А
вот когда буквально на ее глазах скоропостижно погибли работавшие вместе с нею над реставрированием
старых, пробитых пулями алых знамен неразлучные подружки-веселушки Аня и Валя, окончательный будущий
диагноз ее собственной «малопонятной» пока для медиков болезни стал ей довольно ясен...
Вскрытие показало, что вдосталь надышавшиеся, так называемыми «новыми, более совершенными
химическими красителями» Аня и Валя приняли смерть от рака мозговых оболочек.
Наверное, у медиков имелось куда более точное название этого молниеносно унесшего в могилу двух близких
подружек заболевания, но среди фабричного люда прошел слух о раке мозга. От химических красителей
пострадали не только Аня с Валей.
Заболевали, судя по многочисленным больничным листам, многие сотрудники золотошвейной фабрики. Но им,
глотнувшим, вероятно, не столь опасную дозу «новых химических запахов», до поры до времени (как и самой
Ларионовой) в санчасти упорно записывали в личные карточки все те же «слабые бронхитики»...
Потом (иногда год или два спустя) кое-кто из «слабых кашлюнов» отправлялся вслед за Валей и Аней, но это
уже списывалось либо на возраст, либо на всевозможные иные привходящие обстоятельства. И новые партии
золотошвей, художников и реставраторов продолжали, как и прежде, дышать смертоносными химикалиями...