Эпистемология — это мост через бездну между мной и миром. Она родилась в тот момент, когда человек разделил единую субстанциальную основу мира на две отдельные субстанции. Они имеют много имён, но как ни назови их — сознание и материя, разум и плоть, дух и природа, субъект и объект, субстанция мыслящая и субстанция протяжённая, — в едином универсуме вдруг образуется трагический раскол, глубокая трещина. В трещину вползает сомнение человека в мире, а прежде всего в самом себе, в своей способности постичь мир, составить о нём точное знание и принять на его основе обоснованное решение о поступке. Вот почему эпистемология — не только теоретическая дисциплина, она связана и с практикой, так же, как знание связано с действием.
В иной картине действительности, в которой есть только одна субстанция, познающий субъект не может быть отделён от познаваемой реальности пропастью. Напротив, человек вписан в эту реальность, он единосущен с ней и, увы, а может, к счастью, несвободен от неё. Разве есть свобода мысли и, следовательно, заблуждения в мистике, где познаваемое само открывает себя познающему и в познающем, и познающий принимает его в себя, уничтожая собственные границы, очерчивающие индивидуальность? Субъекта не отделяет от объекта ничто, и неудивительно, что в мистике рождается мысль о целостной структуре мира, пронизываемой потоками, не имеющими преград, теми самыми божественными энергиями, о которых говорил Григорий Палама. Бог здесь и есть природа, природа и есть человек, а человек и есть Бог. Высшая же точка познания — обожение человека.
Возьмём, например, учение Спинозы, рождённое болезненным стремлением преодолеть пропасть между человеком и Богом, и завершённое признанием невозможности такой пропасти из-за всеобъемлющего присутствия божества в каждой точке реальности. Таковы же и другие мистические и пантеистические учения: познаваемое здесь не просто игнорирует свободный выбор человека, навязывая ему себя хотя бы в силу собственной всеобъемлющести и безальтернативности; оно, быть может, и создало человека, чтобы, открывая ему себя, смотреть в человека, как в зеркало. Поэтому мистика всегда стремится избавиться от посредников между человеком и Богом — им в тесной непосредственности богопознания, совершаемого без правил, ритуалов, методов и усилий, просто нет места.
А вот учения, постулирующие разрыв между субстанциями, всегда подразумевают усилие человека: познаваемое не просто не открывается само, оно закрыто, замкнуто, довлеет в самом себе и вовсе не нуждается в постороннем взгляде. И человек вынужден идти на ухищрения, чтобы заставить познаваемое говорить о себе. Он выдумывает специальные познавательные практики, обязанные гарантировать результат, он обставляет процесс познания особыми ритуалами, создаёт вокруг познания социальные структуры и совершенствует методы — всё для того, чтобы вынудить реальность говорить, и говорить правду. Ведь что такое эксперимент, о котором как о важнейшем методе познания говорили уже современники Спинозы? Это пытка, которой подвергают мир, чтобы он заговорил, ибо под пыткой не соврёшь, а мир способен ко лжи, ему нельзя доверять, ведь он норовит явить себя не тем, что есть на самом деле, а одной из бесчисленных превращённых форм.
Да и человеку нельзя доверять, ведь он тоже способен ко лжи, и тем паче к заблуждению. Как часто он принимает тени на стене пещеры за правду о мире, как часто он снедаем идолами! Вот почему познающий в поисках предельной достоверности обязан начинать с сомнения и, по большому счёту, никогда не оставлять его, подвергая сомнению как непосредственное содержание своего сознания, так и уже концептуально оформленное и общественно признанное знание. Эпистемология — не только поиск достоверности, но и обоснование фундаментального недоверия человека к миру и к самому себе.
Западная культура эпохи Модерна пронизана таким недоверием, которое классическая эпистемология как один из фундаментов Модерна стремится преодолеть. И одновременно — и в этом парадокс! — снова и снова порождает, потому что постулирует метафизический разрыв между субъектом и объектом. Она даёт человеку силы и средства, чтобы преодолеть бездну между собой и миром, но без этой бездны сама эпистемология становится излишней, как излишня она в мистических учениях.
Но что, если попытаться раз и навсегда устранить эту бездну, ведь её признание — это скандальная ситуация фундаментального скептицизма, не позволяющего расцвести эпистемологическому оптимизму и вере в истину, что подрывает наукоцентризм Модерна и его веру в бесконечный прогресс разума. Устранить раскол между субъектом и объектом пытается так называемая неклассическая эпистемология, уже не ставящая субъекта в центр познания и не отделяющая его от объекта так резко и фатально. Но это логическое ухищрение возвращает нас к субстанциальному единству пантеизма и мистики, только триада Бог-природа-человек в секуляризованной картине мира современного Запада потеряла свою божественную компоненту, и человек оказался равен и единосущен одной только природе. Значит, теперь именно природа считается высшей реальностью, которая смотрит в человека как в зеркало и открывает себя ему, не спросив, уничтожая границы человеческой индивидуальности и растворяя его в собственной всеобъемлющести, как некогда Бог.
Но если так, то мы снова должны будем поставить вопрос о свободе. Ведь почему в авраамических религиях мистика часто была эзотерическим, если не сказать маргинальным течением? Потому что она нарушает принцип трансцендентности Бога, растворяет всю реальность в Нём, уничтожает отдельность человека, а значит, лишает его свободы мнения и воли. Философия Модерна во многом наследует неприятие мистики и пантеизма, потому что иначе человек будет получать непосредственное знание о мире без усилий, он не сможет заблуждаться, а там, где нет возможности заблуждения, нет свободы мнения, выбора и действия. Помните, как Лютер, допустив возможность непосредственного богообщения, через несколько логических шагов пришёл к идее божественного предопределения? В философии, не признающей непроходимых границ между субъектом и объектом и постулирующей единую субстанциальную основу мира, происходит то же самое. Или не говорили Спиноза и Гегель, что свобода — это осознанная необходимость?
Таким образом, классическая эпистемология служила одним из метафизических обоснований свободы человека, допуская возможность неправильного выбора в условиях ограниченности его знания о мире. Но в неклассической эпистемологии, преодолевающей эту картину мира, вдруг оказывается, что человек заперт в природе и фундаментально несвободен перед лицом животных сил, навязчиво открывающих себя человеку без конкуренции с силами божественными. Какой тяжкий, какой позорный вид рабства, и как же легко соглашаются на него те, кто возмущается прозванием человека рабом божиим, как будто слыть рабом сияющего Абсолюта менее почётно, чем рабом унылой животности.
Нет, оставьте западному человеку хотя бы классическую эпистемологию! Пусть для него трещина между человеком и миром останется последней преградой на пути растворения человеческой самости в дикарстве природы и инстинктивном неразумии толпы.