Я не мог не написать этот рассказ. Он выбаливал во мне долгими ночами. Молясь о главном герое, я очень сблизился с ним. Поэтому имею желание высказаться от первого лица, хотя это очень личные переживания.
Олеся… О-ле-ся… мой лисенок с рыжими кудряшками… любимая… самая лучшая… солнце мое…
Она остервенело швыряла свои вещи в сумки и чемоданы. Она кричала мне глупые оскорбительное вещи. А я не мог даже выкатиться из комнаты. Она перегородила дверной проем суперновой гладильной доской. А я на коляске. Я слушал, и мир мой, как и год назад, трещал по швам. Тогда - от ранения, сейчас - от ее ухода.
Олеся… Мой берег… Моя гавань… Моя радость и мое отчаяние. Мое утро и мои сумерки. Олеся… Золотые веснушки… Золотые локоны… Неизбывная печаль в разлуке… Золотая девочка… Ты просто не смогла…
Да, трудно романтику на войне. На горячей войне не трудно. Трудно в войне человеческих душ. Кажется, что рядом с тобой тоже романтики. Только они еще не знают об этом.
Или, правда, ненавидят? Не может быть. Что такое ненависть? Это только нелюбовь. Простая, холодная, унылая, как старая облезшая елочная игрушка. Не сложилось. Не засияло что-то. А ведь могло. Я, кажется, даже немножко видел сияние. Наверное, отблеск от чьей-то новой яркой игрушки. Была ли у меня такая?
Олеся… что я должен был сказать или сделать, чтобы все было иначе? Чтобы не было этой истерики с бегством от меня? Или от себя? Или от войны?
Как ты замкнулась, когда поняла, что я не останусь, не пережду, тем более не сбегу, а ринусь в самую гущу… Потому что так надо… Тогда померкли искорки в твоих глазах, а появились льдинки.
Твои глаза уже не говорили со мной. Они стонали и метались в собственном горячечном бреду, отгораживаясь от меня ледяной стеной. Олеся… Олеся… Заболел мой лисенок… Твой Сашка ничего не смог сделать.
Почему мы не родили ребенка, радость моя? Почему так случилось, что ты решаешь за нас двоих? А если бы нас было трое?
Во мне нет страсти. Во мне тепло и нежность - к длинным тонким пальчикам, к полудетскому изгибу губ, к высоким нотам голоса, которые сейчас окончательно уничтожают мое достоинство. Но ты ошиблась. Во мне нет достоинства. Я отдал его Богу и Родине. Да, родная, себе я ничего не оставил. И мне хорошо.
Я благодарю тебя за твою честную неприкрытую нелюбовь. Это намного лучше, чем жалость. Нелюбовь мне совершенно не мешает смотреть на тебя с нежностью. Я принимаю ее как Божий дар. Господу видней, кто и почему должен быть со мной в эту минуту.
Я один буду биться за победу с собственным телом. Я хочу встать с этой коляски. Я уже немного могу. Ты не знаешь. Есть программа. И это очень больно, каждый день.
Придут друзья и врачи. Придут те, кто рядом со мной погибал за Мариуполь, но выжил. «Недостойные люди». Люди, способные любить, но не жалеть.
А сейчас спасибо за твою нелюбовь, моя неверная жена. Спасибо, что ты была в моей жизни. Твой лисенок навсегда останется со мной. Я буду помнить все.
Твои вещи рассыпаются, сумки падают. Ты готова разрыдаться, но держишь «лицо». И все же делаешь ошибку. Ты протягиваешь мне свой комплект ключей. Я их беру, попутно целуя твою раскрытую ладонь.
И вот тут цунами накрывает тебя с головой. Наверное, лисенок зашевелился в тебе. Ты просишь прощения, уходишь, возвращаешься, целуешь меня в лоб. Уходишь и снова возвращаешься, чтобы снова взглянуть в мои глаза и уйти навсегда.
За дверью я слышу голоса. Тебе помогут с вещами. Там же мой соперник. Он не зашел сюда. Он ждал на лестничной площадке. Я послушал свое сердце. Оно было спокойным.
Олеся, ты должна быть счастлива. Но вряд ли даст тебе счастье человек, способный увести жену у ветерана новой войны, которая еще не закончилась. Хотя, наверное, я просто брюзга.
Я подъехал к двери и закрыл ее на замок. Надо передохнуть. Через час придет инструктор ЛФК. Ребята, я хочу вернуться! Помоги мне, Господи!
Слава Богу за все!
священник Игорь Сильченков.