Полный Георгиевский кавалер Матвей Филиппович Митякин.

Часть статей этого блога я хочу посвятить биографии Георгиевских кавалеров родом из Мордовии - теме интересной, но в рамках рассматриваемого региона - слабоизученной. Начнем с Матвея Филипповича Митякина.

Матвей Филиппович Митякин (справа) с однополчанами. Источник - Мордовский республиканский объединенный краеведческий музей имени И.Д. Воронина.

Матвей Филиппович Митякин родился в 1886 г. в эрзянском селе Новые Турдаки Саранского уезда Пензенской губернии (совр. Кочкуровский район Республики Мордовия). По национальности - мордвин-эрзя.

В годы Первой мировой войны служил в 4-м гренадерском Несвижском полку. За боевые заслуги был удостоен Георгиевскими крестами 4, 3, 2 и 1 степени, однако мне удалось найти сведения только по двум крестам.

Георгиевский крест 4 степени (предположительно здесь упоминается именно Матвей Филиппович):

Источник - РГИА. Ф.496. Оп.3. Д.911. Л.13.

Георгиевский крест 3 степени:

Сведения из книги С.Б. Патрикеева "Сводные списки кавалеров Георгиевского креста 1914 - 1922 гг. III степень. №№ 1 - 120000".

Кроме Георгиевских крестов у Матвея Филипповича были и другие награды, в том числе зарубежные, что подтверждает данный портал. Так, в феврале 1916 г. он был удостоен французскими знаками отличия - бронзовой медалью, а в мае этого же года - серебряной. Также в февраля 1916 г. его наградили бельгийской военной медалью, а в августе 1916 г. Орденом Святого Станислава III степени с мечами и бантом.

Орден Святого Станислава III степени с мечами и бантом.

К сожалению, это все, что я смогла установить по Матвею Филипповичу Митякину в официальных источниках. Однако в эссе "Вехи", написанным Михаилом Брыжинским (оно было опубликовано в 2008 г. в литературно-художественном альманахе "Корни"), мне попалось очень любопытное жизнеописание, которым я хочу с вами поделиться (привожу с небольшими купюрами).

На кладбище села Новые Турдаки среди деревянных крестов, желез­ных и каменных памятников есть один крест. Он ничем не отличается от других. От времени и дождей такой же посеревший, чуть накренив­шийся. Надпись на кресте пока ещё читается, хотя с каждым годом делать это становится труднее: дерево потрескалось, и линии когда-то вырезанных букв сливаются с трещинами, надпись вот-вот пропадёт среди них. Ничего не поделаешь. На Земле всему есть конец. Вот и этот крепкий дуб, из которого изготовлен крест, гниёт: более полусотни лет, как уже поставлен здесь в память о том, кто похоронен под ним.

Кресты немногословны. На этом тоже коротенькая надпись: «МИТЯКИН МАТВЕЙ ФИЛИППОВИЧ. 1886-1955».

Мало что скажут эти слова стороннему человеку. Да и новотурдаковцам тоже. Всё меньше остаётся тех, которые знали похороненного под этим крестом, беседовали с ним, могут представить его облик. Подрастают новые поколения, которые, наверное, ни разу и не слышали его имени, даже и не знают, жил в Новых Турдаках такой человек — Митякин Матвей Филиппович, Георгиевский кавалер всех четырёх степеней. Теперь уж если только его близкие, которых осталось не так много, знают, какая жизнь вместилась между датами «1886-1955».

Пройдёт еще 50 лет, и не только от этой надписи, но и от самого древа памяти не останется ничего — свалится, сгниёт, превратится в прах...

(...)

Среди жителей этой горницы, надо полагать, не затеряется и Митякин Матвей Филиппович из Новых Турдак, полный Георгиев­ский кавалер, которому сам император российский Николай II вручил Георгиевский крест 2-й степени. Ему, простому крестьянскому парню, который всего-то и успел проучиться две зимы в церковно-приходской школе, сам царь подписал Высочайший приказ о присвоении офицер­ского звания подпоручика и на память об этом событии не поленился, не побрезговал встать рядом с ним перед фотоаппаратом. Эта фотогра­фия, где Матвей Митякин стоит рядом с императором российским, прошла вместе с ним все фронтовые пути и потом долго висела в родном доме рядом с другими военными фотокарточками. В чёрное лихолетье их все пришлось убрать вместе с рамками. Уничтожить не поднялась рука — ведь это были вехи его жизни. Потому от недоброго глаза были спрятаны подальше — в погреб. (Полагали, там-то уж не будут искать).

Бесовщина витала над страной не один год, поэтому фотографии, как их не сберегали, как не выносили тайно просушить, от сырости вконец испортились. Возможно, где-то в Царском архиве и сохранилась ещё одна такая фотография с Митякиным, да поди теперь разыщи её.

В Гражданскую войну, когда Митякин был па фронте, украли из дома вместе с прочим добром и его Георгиевские кресты, а также другие ордена, которые заслужил своей кровью. И пусть в архиве до сегодняш­него дня сохранились не только названия боевых наград, но и их номера, это было для пего большим ударом. Оно и понятно: награды ему дос­тались не за сидение в штабах, а за настоящие боевые дела. Номер — он так цифрами и останется, а награда — вот она, перед глазами, смотри, подержи па ладони, вспомни пройденное, погордись.

Ордена свои он больше так и не увидел. Вор и часть украденных наград нашлись уже после его смерти — к тому времени никто и не помышлял разыскивать их...

Житель Новых Турдак надумал построить новый дом и, как это водится, «ради места» купил ветхий домишко. Приобрёл его у род­ственников лет пять — шесть тому назад умершего хозяина. И вот когда начали разбирать домишко, на чердаке нашли спрятанный свёр­ток. Развернули — Георгиевские кресты. Никаких сомнений не было. Всё село знало — когда-то давно у Матвея Митякина украли награды­. Выходит, вот кто вор. Принесли ближайшим родственникам. Те признали их. Только орденов святой Анны и святого Станислава среди них уже не было — то ли вор переплавил их, то ли просто так продал.

Так же надолго пропадала митякинская именная сабля. Долго хо­дила по сельским свадьбам — саблей уредева, дружки жениха. Это теперь сёла обезлюдели. Прежде дело обстояло совершенно иначе. Свадьбы игрались одна за другой с осени до весны, до Великого поста. И каждый уредев стремился заполучить митякинскую саблю — лестно было с настоящим боевым оружием покрасоваться да очень уж ловко было ею дверные косяки по обычаю рубить. Щепки отлетали от кося­ков. Давал всем — не жалко было. Иногда принесут сразу после свадьбы, иногда и не успеют — с одной свадьбы на другую попадает, если только уредев предупредит, кому передал, а иной раз через четыре-пять свадеб к хозяину возвращалась. И вдруг эта сабля пропала. Спрашивают, ищут — нету, точно в воду канула. И только лет через пятнадцать-двадцать снова откуда-то вынырнула, снова начала ходить со свадьбы на свадьбу. Только уже не было на ней золотой пластинки, на которой написано, кому, когда и за что вручено это именное оружие. Потому и пропадала на два десятка лет — кто-то позарился на золотую пластинку.

Эта сабля и теперь иногда появляется на свадьбах, которые в Новых Турдаках играют все реже и реже, не то что прежде. Она теперь уже вроде как общая. Да будь жив сам Матвей Филиппович, вряд ли и он сказался бы её хозяином. Зачем? Разве дело в сабле? Или в том комочке золота, во что превратилась расплавленная пла­стинка с надписью? Нет. Дело совсем в другом. Не в золоте. Но в тех словах, что были написаны на золоте. В этих словах — воспоминания­. Вехи памяти. Если есть деньги, можно купить и золото, и серебро. Только вот эти слова не купишь. Ни за какие деньги, ни за какое золото. Такая уж цена у них, у этих слов.

(...)

Супружеская пара. Мордва- эрзя. Пензенская губерния, Саранский уезд. Фотография М. Е. Евсевьева. Начало XX в.

Так уж случилось, что Матвея обворовывали не единожды. И не только свои же земляки. Километрах в полутора-двух от Новых Турдак когда-то были русские сёла Карабановка, Дарьевка, Барлыковка, Литвиновка. Теперь из них осталась одна только Дарьевка. О других уже ничто не напоминает, что здесь когда-то существовало людское обиталище: по ним тоже прошёлся бездумный вихрь уничто­жения деревень и малых сёл. А когда-то в Карабановке жил богатый старик но прозвищу Налим. С ним — пятеро его сыновей. Узнают, что Матвей Митякин опять приехал в отпуск (тогда он был уже сверхсрочником унтер-офицером, кавалеристом-гвардейцем), зазовут в гости, угостят хорошенько, порасспрашивают, как идёт служба, какие нововведения в армии, между делом выведают, что купил, какие гостинцы кому привёз — знали, не с пустыми руками приезжает­, водятся у военных денежки. Тот под хмельком и выложит всё без утайки. Потом двое-трое поедут провожать его. Заведут домой, разденут, разуют, уложат спать (друзья закадычные!) и уходят. Сами же, воровское отродье, примечают, где сундуки с добром, где баулы, с которыми Митякин приехал, где что в доме находится. Уедет Матвей обратно к месту службы, подберут такое время, когда и село, и дом пустуют: когда от мала до велика на поле, — да и вынесут всё добро. В Новых Турдаках замков и в завете не было, если только подопрут дверь с улицы палочкой — показать, хозяев нет дома.

Во время одного отпуска старик Налим, как обычно, зазвал Митякина в гости. И тут Матвей чуть не сгинул. Оп заметил: сыновья хозяина одеты в его рубашки, которые он привозил в прежние при­езды. Те тоже спохватились: маху дали — не в то нарядились.

Матвей виду не показал. Как ни в чём не бывало, сел за стол. Налим угощает, как самого дорогого гостя. Сидят по-дружески, пьют- едят, разговаривают. Только на Матвея сегодня хмель вовсе не дей­ствует: знает, не в доброе место нынче попал. Кроме хозяина пять здоровенных лбов в доме. Переломают все кости, вывезут куда-нибудь в поле, в снег закопают — и поминай как звали.

Через какое-то время Матвей сказался до ветру. И — только его и видели. Оставил и шинель, и шапку, и варежки. В чём был за столом, в том домой и понёсся. И хотя ночь была морозной — накануне Рождества, — пошёл не но дороге, где скорее бы добрался до дома, а поодаль, вдоль речки, по глубокому снегу, где люди зимой никогда не хаживали. Путь, считай, на целую версту удлинился, но это его и спасло: в темноте хорошо было слышно, как от села к селу галопом носятся кони — сыновья Налима искали его. Да не нашли.

Утром вышли — на крыльце валяются шапка его и шинель. После этого ни Матвей к ним, ни они к нему...

Дарьевский помещик Начаркин за ним посылал тройку — чтоб не отказал и непременно приехал в гости. Этот Начаркин когда-то был бедным тавлинским мужиком. Каждую весну подряжался в Дарьевку пасти овец — те помногу овец держали. А через дарьевские земли тогда проходил из Саранска в Пензу почтово-торговый тракт. И вот однажды Начаркин на этом тракте нашёл мешок с деньгами — то ли почтари потеряли, то ли купец какой выронил, неизвестно. Однако мешок этот он утаил, никому не сказал про свою находку. Выждал время и через год купил в Дарьевке маленькую лавчонку, начал торговать в ней, затем помаленьку-понемногу прибрал к рукам всю торговлю в Дарьевке — деньги-то есть, нужна была только причина для «богачества». Дальше — больше, дела в гору пошли. Купил землю, лес — настоящим помещиком стал. Только, несмотря на это, приказчикам в своих лавках велел и в долг людям товар отпускать, и деньгами помогал многим, кто к нему обращался. Не забывал, какого поля ягода, а может, грех свой перед богом так отмаливал.

Дарьевские мужики до сих пор вспоминают, как Начаркин опустил в колодец пять дубовых бочек со спиртом, а затем велел завалить этот колодец. Зачем он так сделал — никто не понял. Да, видать, была на то какая-то причина. Но только буря 1917 года унесла и Начаркина, и его задумку непонятную. И спирт его остался до сих пор где-то в земле. Иногда соберутся мужики дарьевские и, жалкуя, начнут рассуждать, как бы это добро достать. Только, видно, не сыскать теперь уж — спрятано хитро. Глубоко в земле да в деревянной по­суде. А в каком месте тот колодец — этого никто не помнит. Так что поговорят-поговорят да и разойдутся.

Надо полагать, хитрый старик умел глядеть вперёд, видел, до­гадывался, какие времена наступают, потому и спрятал в землю не спирт, но память о себе. Давно уж бы забыли его все, кому, и в самом деле, нужен старинный помещик? — да не дают сделать это воспоми­нания, которые он оставил о себе. У каждого — свои вехи. У него — вот такая.

Не забывал Начаркин, из какого гнезда птица, не обрусел, хотя и настоящим барином заделался. Любил эрзянские песни. И слушать любил, и сам пел. Потому, когда Матвей приезжал в отпуск, зазы­вал не только его, но просил непременно приехать и жену его, Татьяну, и посылал свою тройку в Семилей, за сестрой Татьяны, Сёкой. Сёка — Фёкла Игнатьевна Беззубова, будущая известная эрзянская сказительница — к тому времени была выдана замуж в соседнее село Семилей. Много несен знали сестры и петь любили. Да и Матвей пел на диво, не зря Фёкла Игнатьевна, как вспоми­нают родственники, во время застолья обращалась не к кому-ни­будь иному, а именно к нему: «Матвей, хватит про свою службу. Все разговоры всё равно не переговорить. Давай-ка, лучше песню споём!».

И первой запевала сама. За ней подхватывал Матвей. А затем — все гости. Забывались и разговоры, и чарки. За столом воцарялась эрзянская песня, которой дома очень скоро становилось тесно, и она вылетала на улицу...

Эрзянская сказительница Фёкла Игнатьевна Беззубова. 1951 г. Источник - МРОКМ имени И.Д. Воронина. Госкаталог.

Матвей Митякин был удальцом, каких ещё поискать. И в юности сорванец был изрядный, да и потом характер не переменился.

Вот только несколько штрихов о нём.

Взглянешь на его «Послужной список» — диву даёшься. Каждый месяц или награда, или в звании, повысят. Иногда дважды в месяц отметят. Не боялся ни врага, ни начальства. Поступал так, как харак­тер и душа велели.

Ростом не очень высокий, но зато (а может, как раз и поэтому?) вёрткий, как вспоминают, был «точно бес». Упадёт в воду — не успеет промокнуть, сухим выскочит; через человека пройдёт — дырку не оставит...

В праздничный день мужики соберутся на улице и давай тягаться, силы мерять — кто кого палкой перетянет. Пыхтят, сопят — стараются один другого с земли поднять и через кон на свою сторону перетащить. Матвей смотрит на это и улыбается: «Это что, вы вот так попробуйте». Возьмёт сковородник или черенок от вил, упрёт в землю, ухватится за него, вытянет в воздухе своё тело и так, буквой «Г», висит, никуда не упираясь, только держась за черепок. На него глядя — вовсе нетрудно кажется — кое-кому хочется повторить то же самое, да только ничего не получается, тут же брякаются па землю вместе со сковородником да ещё и насмешки от зрителей получают. Нет силёнок — не берись...

Разные призы привозил домой за джигитовку. В кавалерии джиги­товка была обычным делом. Прямо на земле раскладывают призы, которые нужно схватить на скаку, не слезая с коня. Что взял — то твоё, это тебе в подарок. Только представить, и то понятным становит­ся, насколько непростое дело — на полном скаку так сползти, но удер­жаться в седле, чтобы увидеть, где призы лежат да ухитриться ухва­тить. Потому и призы были настоящие, а не понарошку: часы или серебряный портсигар, кошелёк с деньгами, дорогой платок или шаль...

Свою лошадь — Сороку — научил искать хозяина по-собачьи. Спрячется где-нибудь за кустиками или в ложбинке, чтоб не видно было, и та, обнюхивая следы, неспешно передвигаясь, находила хо­зяина. Притворялся полумёртвым — вытянется на земле недвижимо, лошадь губами потрогает его — нет, не встаёт хозяин. Тогда сама опускается на колени и осторожно ложится рядом. Не встанет до тех пор, пока хозяин не взберётся и не уляжется поперёк седла, точно раненый или вконец обессилевший. Лошадь так и доставит его к своим. Всю Гражданскую войну вспоминал Сороку — не попадалась больше такая умная лошадь, какая была у него в царской кава­лерии...

Служащие 4-го гренадерского Несвижского генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полка. 1907-1914. Источник - Ростовский областной музей краеведения (Госкаталог).

В империалистическую войну дошёл до командира разведроты. На самые ответственные задания старались посылать его подразделение — для этого иногда отсылали даже на другие участки фронта. И не случалось такого, чтобы задание не было выполнено. Может, еще и потому, что бойцов выбирал себе сам, а не просто кого пришлют, да и ладно. Изучал людей со всех сторон. Не только хорошо джигито­вать нужно было уметь его разведчикам. Каждый из них вытянутой вперёд одной рукой за ствол поднимал винтовку — для этого немалая сила в руках должна быть. Сам это делал хоть левой, хоть правой...

Был он подвижным, точно ртуть. Долго не мог усидеть без дела. Тошно становилось. Как-то раз фронт затих недели на две. Ни с той, ни с этой стороны — ни выстрела. Ему наскучило такое бездействие, и он обещал: «Погодите, я вашу лень поразгоняю».

Выбрали момент, и как-то под вечер человек с десяток разведчиков поползли в сторону немцев. Неподалёку от немецкой позиции оставил людей, а к самой позиции подполз один — война войной, но ведь ему никакого приказа не было переходить линию фронта, сам надумал. Если что — по головке не погладят. Это понимал. Поэтому в пасть к врагу и двинулся сам, — с одним пистолетом и фонариком.

Подполз поближе и высмотрел, что у них да как. Немцы собира­лись ужинать. Подъехала полевая кухня па колёсах, повар в белом колпаке раздаёт кашу, одни ужинают, другие стоят в очереди с ко­телками. Митякин обрадовался. «Ага! Сейчас я вас накормлю!» Выбрал такое место, откуда бы увидели товарищи и посигналил фонариком, как было условлено наперёд.

Те заметили сигнал и давай стрелять вверх — вовсе рядом. Немцы всполошились, побросали котелки — русские идут. Тут и вся развед-рота, что за линией фронта, начала палить в воздух. Раздались крики «Ура!» Немцев оставили всякие сомнения — видать, эти чёртовы русские опять все законы войны нарушают — на ночь глядя в наступ­ление двинулись. И давай тоже палить в сторону противника, кто из чего попало. Трещат винтовки, стрекочут пулемёты, ухают мины. Ус­лышав это, начали стрелять соседние роты, поднялся весь полк. Пере­полох случился страшный, никто ничего не понимает, но все стреляют. Каждая сторона думает, противник в наступление двинулся, и палят во врага беспрестанно. Полк за полком чуть не весь фронт поднялся. Ад кромешный. Матвей глядит — плохи дела. Пора сматываться отсюда. И как можно быстрее. Иначе свои ухлопают. Да ведь вот он какой был. Надумал украсть у немцев ужин. Повара с возницей как ветром сдуло после первых же выстрелов, лошадь осталась одна, бьётся на месте, того и гляди порвёт вожжи, которыми привязана к дереву. Матвей уже не прячась — смерклось изрядно — бросился прямо к лошади, развязал вожжи и только тронулся, глядь — какая-то желез­ная табуретка с трубой, а рядом — ящики. Недолго думая, соскочил, кинул эту табуретку на повозку, следом пару ящиков — и домой.

Вокруг — пальба, а рота Митякина немецкой кашей угощается — знают, нет никакого наступления, это они всех взбесили.

Когда наутро рассмотрели «табуретку», стало понятно: Митякин, кроме ужина, с той стороны привёз миномёт новой конструкции.

Только к полуночи перестрелка окончательно прекратилась. И сразу же за дело принялась контрразведка. А она царский хлеб ела не напрасно. После недолгих поисков нашли начавшего «ночное на­ступление». Сняли с должности, отобрали оружие и пригрозили три­буналом, но не арестовали. Забрали с собой и доставленный Митякиным миномёт.

День-другой, пока в штабе фронта думали, что делать с возмутите­лем установившегося спокойствия, отстранённый от должности Матвей маялся от полного безделья. В конце концов не выдержал и потихоньку объявил одному товарищу, мол, пойдёт «поблагодарит» немцев за кашу. Засунул за пазуху две гранаты, в карман — ломоть хлеба, с тем и ушёл в ночь. Товарищ ждёт его — нету, ждёт — нету. Вот уже и рассвет наступил — он не вернулся. И день протянулся — не объявил­ся. Пропала голова бедовая. Быть, немцы, сцапали. А может, того... сам — чем под трибунал-то идти. (Друг потом признавался, дескать, приходила в голову и такая мысль.) Прошла ещё одна ночь. Честно признаться, никто уже и не ждал его. А под самое утро он, наконец, появился. И не один. На себе нёс немецкого офицера.

Друзья, конечно, кинулись расспрашивать. Где да как, да что... Мы уж о тебе, говорят, сообщили как о без вести пропавшем. Матвей только улыбается да пот вытирает. Давно бы, говорит, вернулся, да вот из-за этого — показывает на немца — задержался. Гляжу, говорит, портфель у него красивый. Попросил — не отдаёт. Показал гранату — даже на него не меняет. И что теперь, думаю, делать с таким несговорчивым? Ну, пришлось угостить этой самой гранатой, понятия чуток прибавить. Двинул разок по уху — он обмяк. Ждал, ждал — не поднимается. Пришлось на себя его. Вёрст десять на мне ехал. Знал бы, такой квёлый — и связываться­ не стал. Вози таких всю ночь — даже спасибо не скажут.

Быть бы Матвею рядовым или «сидельцем», по немец выручил. Точнее сказать, бумаги в его портфеле, за которые простили всё. Да и миномёт своё слово «сказал»...

... Как-то раз собрались за «языком». Перешли линию фронта, слушают — нигде ни звука. Надо бы дальше двигаться, нечего время тянуть, для разведчиков ночь и так всегда коротка и светла бывает. Но только у Митякина точно сердце что-то почуяло. Не даёт команду вперёд — и всё. Долго ждали, сами не зная чего. Вдруг — шорох. Ближе, ближе. Вот показались тени.

Через минуту, связанные и с кляпами во рту, тени растянулись на земле.

На допросе признались: собрались-де за Митякиным. Выходит, допекло, если целую группу послали выкрасть его. Надо отдать дол­жное — разведка у немцев работала! Да и в русской армии было не без предательства — в кармане у каждого из пойманных была фото­графия Митякина. После этого случая Матвею в очередной раз стро­го-настрого запретили переходить линию фронта: не дело командира самому ходить в разведку, гораздо больше пользы принесёт, если будет готовить других разведчиков.

Долгая армейская жизнь да две войны за плечами, множество смер­тей и мук, увиденных своими глазами, не ожесточили его сердца. Он много лет ходил перепоясанный ремнём и портупеями (всего прослу­жил и провоевал 21 год) и всё равно остался по натуре добродушным. Понимал и сочувствовал тем, кому, как считал он, было труднее, чем ему самому. Так было и на войне, и после войны, в мирные годы.

Гражданскую войну теперь, говорят, вспоминать «не модно». Да ведь из песни слова не выкинешь, что было, то было.

Гражданская война тоже не обошла Матвея Митякина. Только теперь под его началом была уже не рота, а полк. Оно и понятно: знающих дело фронтовиков-офицеров на стороне красных было не густо. Тем более выходцев из крестьян. Такие люди были крайне нужны. Потому командирами полков зачастую назначали не только поручиков да капитанов, но и унтер-офицеров, а то и вовсе рядовых.

Вот таким был он, Митякин Матвей Филиппович, полный Георги­евский кавалер, уроженец села Новые Турдаки Кочкуровского райо­на. Отчаянный, дерзкий на войне, не жалеющий своей жизни, не думающий о себе.

Он никогда и нигде не боялся, как будут смотреть на него другие — «большие» или «маленькие» — начальники, не думал о наградах, званиях и должностях, поступал так, как приказывали сердце и характер, непокорный, неуёмный его эрзянский характер.

Он даже не думал об этом, но стал личностью, которая оставила о себе в истории заметную веху.