(«Бедность не порок»)
Когда говоришь о комедии, эта фраза, наверное, вспоминается в первую очередь. И даже не задумываешься, что Любим Торцов на сцене проводит довольно мало времени: он появляется только дважды – в конце первого и в конце третьего действия. Но персонаж настолько ярок, все его действия настолько резко меняют ход действия, что этот своего рода «бог из машины» запоминается в числе первых. И комедия имеет подзаголовок «Посвящено Прову Михайловичу Садовскому» - другу драматурга и первому исполнителю, о котором говорили, что «Садовский в роли Любима Торцова превзошёл самого себя» (его изображение – в самой первой статье).
Анализируя образ героя, постоянно приходится ссылаться именно на игру Садовского, и, думаю, по вполне понятным причинам: роль готовилась под руководством самого автора, принимавшего самое активное участие в постановке пьесы. «Исполнение Садовского указало драматическую высоту роли Любима Торцова и навсегда обеспечило ей место в русском репертуаре. Это исполнение вошло в наши театральные традиции, являясь идеалом его».
Сохранилось немало свидетельств о «первом Любиме», наиболее подробные сведения мы находим в воспоминаниях русского писателя и переводчика Д.А.Коропчевского, опубликованных в конце девятнадцатого века в «Ежегоднике императорских театров». Позвольте в некоторых местах статьи ссылаться на этот источник (оттуда же – и приведённые выше слова).
Впервые мы услышим о Любиме в самом начале пьесы. Мальчик Егорушка, «дальний родственник Торцова» (видимо, именно в «мальчиках» живущий у него в доме), будет рассказывать о гневе Гордея Торцова «на дяденьку, на Любима Карпыча»: «На второй-то праздник дяденька Любим Карпыч обедал у нас, за обедом-то захмелел, да и начал разные колена выкидывать, да смешно таково… Дяденька Гордей-то Карпыч принял это себе за обиду да за невежество, осерчал на него, да и прогнал. Дяденька-то Любим Карпыч взял да в отместку ему и созорничал, пошёл да с нищими и стал у собора. Дяденька-то Гордей Карпыч говорит: осрамил, говорит, на весь город».
«Начал разные колена выкидывать», «созорничал» - так и кажется, что речь идёт о каком-то домашнем шуте, да, видимо, до какого-то времени так Любима Карпыча и воспринимают. В уже помянутом мной прекрасном рассказе Ю.Сотника, однако, звучит вопрос - как «сыграть эту роль так, чтобы не получилось балаганщины, так, чтобы в образе старого шута и пьяницы зрители увидели не только смешное, но и трагическое?» И стоял, видимо, этот вопрос всегда - практически все вспоминающие Садовского, говорят о его «мгновенном превращении из шута в человека, сильного тем, что у него чистая совесть, чувствующего себя в эту минуту головой выше всех». Что же даёт ему возможность так себя поставить?
«Я не чисто одет, так у меня на совести чисто». Вот, по-моему, самое главное, что говорит о себе Любим и что можно сказать о нём.
Он будет (наверное, в который уже раз) рассказывать Мите о том, как «дошёл до жизни такой»: получив хороший капитал в наследство, не сумел его удержать, итог – «продал платье, все свои модные штуки, взял бумажками, разменял на серебро, серебро на медные, а там только пшик, да и всё тут!»
Читая или слушая его рассказ, поневоле сделаешь некоторые выводы. Во-первых, Любим Карпыч ни на кого не перекладывает свою вину. Он упомянет, конечно, как его «надул» Африкан Коршунов, но, в первую очередь, не щадит себя: «Зачем я пью?.. От глупости». Его рассказ о прошлом очень ироничен, наполнен сарказмом и злым юмором, по отношению опять же к самому себе: «Остался я после отца, видишь ты, мал-малёхонек, с коломенскую версту, лет двадцати несмышлёночек. В голове-то, как в пустом чердаке, ветер так и ходит!»
Во-вторых, мы ясно видим, что, загубив свою жизнь, он не причинил зла никому другому, не погубил ничьей души. Он способен чувствовать прекрасное («По театрам ездил… Я всё трагедию ходил смотреть, очень любил»). И не может пойти на подлость: «Есть ремесло хорошее, коммерция выгодная — воровать. Да не гожусь я на это дело — совесть есть, опять же и страшно: никто этой промышленности не одобряет… Нет, брат, воровать скверно!»
И трагедия его в том, что он не может ни от кого получить помощи. И снова – говорит, как принял его, разорившегося и больного, брат: «Ему, видишь, стыдно, что у него брат такой. А ты поддержи меня, говорю ему, оправь, обласкай, я человек буду. Так нет, говорит, — куда я тебя дену. Ко мне гости хорошие ездят, купцы богатые, дворяне; ты, говорит, с меня голову снимешь». И снова – не гнев, не ненависть: «Сразил он меня, как громом! С этих-то слов я опять стал зашибаться немного. Ну да, я думаю, Бог с ним, у него вот эта кость очень толста. (Показывает на лоб.) Ему, дураку, наука нужна».
Чем живёт Любим? Видимо, как и встарь, - «стал по городу скоморохом ходить, по копеечке собирать, шута из себя разыгрывать, прибаутки рассказывать, артикулы разные выкидывать. Бывало, дрожишь с утра раннего в городе, где-нибудь за углом от людей хоронишься да дожидаешься купцов. Как приедет, особенно кто побогаче, выскочишь, сделаешь колено, ну и даст, кто пятачок, кто гривну. Что наберёшь, тем и дышишь день-то, тем и существуешь». Только с годами всё труднее так существовать. И, зная свои слабости, почти молит он: «Митя, ты мне денег не давай… то есть много не давай, а немножко дай. Я вот сосну, да схожу погреться немного, понимаешь!.. Только я немного… ни-ни!.. Будет дурачиться… Гривенник надо. Тут всё серебро, мне серебра не надо. Ты дай мне ещё семитку, вот и будет в настоящий такт» («семитка» - устаревшее название двухкопеечной монеты).
И при всём этом, опустившись, казалось бы, на самое «дно» человеческого общества, презираемый собственным братом, Любим Торцов остаётся человеком, вызывающим куда бо́льшую симпатию, чем его братец или Африкан Коршунов.
Он оценивает людей, исходя из их человеческих качеств, а не по положению в обществе. Он будет бормотать, захмелев и засыпая (тут уж точно – что на уме, то и на языке): «Добрая ты душа, Митя! Брат не умеет ценить тебя. Ну, да я с ним штуку сделаю». И выводы, которые он делает, не жалея никого, а прежде всего – самого себя: «Дуракам богатство — зло! Дай умному человеку деньги, он дело сделает. Я походил по Москве-то, я всё видел, всё… Большую науку произошёл! А дураку лучше денег не давай, а то он заломается… фу, фу, фу, трр!.. вот как брат, да как я, скотина…»
Из воспоминаний современников: «Он умеет придать себе достоинство, вызвать одновременно и искренний смех, и глубокое участие, и, живой интерес», «Но в этой тяжести была и нравственная отрада сближения, примирения с пропойцей, от которого всякий отвернулся бы на улице, признательность за то, что он показал зерно истинной человечности, уцелевшее в глубине его души. Я отчётливо помню то возвышенное настроение, то невыразимое волнение, с каким я выходил всегда из театрального зала после первого акта».
И это «возвышенное настроение» ещё усилится после сцены, где столкнутся три, казалось бы, непримиримых противника.
Но о ней – в следующий раз.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь