Во времена, когда по паркету переминался «светский лев», а понятие «денди» еще даже не было одомашнено словарем русского языка, в ареале обитания высшего общества XVIII-XIX вв. уже значились свои «места силы», бренды-тренды и кареты с двумя рядами «мигалок».
Долг в обмен на продовольствие
Исторически, привилегированные сословия получали статус и финансовые дивиденды по итогам «общественного договора» — взамен несения службы на царя-батюшку и во благо Отечества. Альтернативных возможностей получения финансовых благ сжатыми темпами тогда, собственно, не было: эффективность ведения сельского хозяйства в нравы не вошла, то же с предпринимательством.
Ключевой индикатор богатства — не Forbes, а количество крепостных и земель. Например, екатерининский приближенный князь Григорий Потемкин лишь за два года получил 37 тысяч душ — целый уездный город.
Обязательность для высшей знати гражданской и военной службы закрепил Петр I. А уже Петр III ее отменил «Манифестом о вольности дворянству». Однако по факту таких вольностей, как свободный от службы график молодые люди в подавляющем большинстве себе не позволяли. Это было не модно.
Самой престижной считалась военная служба. Большинство штатских чиновников или не служащих дворян имели в своей биографии хотя бы краткий период, когда они носили военный мундир. Достаточно обратить внимание на окружение Пушкина, чтобы убедиться — лишь единицы никогда не носили мундира.
Правительство также весьма отрицательно смотрело на «уклониста». Екатерина II, прочитав в показаниях арестованного Новикова, что, прослужив всего шесть лет, он вышел в отставку 24 лет от роду поручиком, раздраженно писала: «Можно сказать, что нигде не служил, и в отставку пошел молодой человек, следовательно, не исполнил долгу служением ни государю, ни государству».
Но, несмотря на богатство и род деятельности, чтобы тебя приняли в обществе, нужно быть, как бы сейчас сказали, еще и рукопожатным, а тогда — comme il faut — благовоспитанным. И поскольку это неписаные правила — понятия, хоть и совсем другого порядка, — соблюдались они неукоснительно.
Светский путь. Правила хорошего дома
Чужого от светского хищника высшая знать отличала с полуслова и полуоборота.
Первое и главное различие благовоспитанных от неблаговоспитанных — в отличном французском языке и особенно в выговоре. В народе говорили: язык может до Киева довести. Знати и «подающим надежды» нужно было до гостиных приличных домов и Киева, и Москвы, и (особенно желательно) Петербурга. «Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти», — так размышлял шестнадцатилетний герой повести «Юность».
Менее распространен, чем французский, был немецкий язык. Английский, к слову, тогда знали совсем немногие. Уже в сочинениях следующих поколений будет иронично подмечено, что-то была «эпоха, когда перо умело строчить одни французские фразы, а самую простую деловую бумагу с трудом могли сочинить по-русски».
Для разночинной (межсословной) интеллигенции в XVIII — начала XIX века подобной системой распознавания «свой-чужой» была латынь. Приметой именно академической учености.
Вторым условием были ногти, длинные и чистые. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» — из «Евгения Онегина» слов про маникюр не выкинешь. Да, что там говорить — на известном прижизненном портрете Александра Сергеевича Кипренского кисть поэта запечатлена с длинными холеными ноготками. Утверждается даже, что на мизинец, где был особенно длинный и красивый ноготь, «солнце русской поэзии», ложась спать, надевал специальный чехольчик, дабы не сломать этот предмет особой гордости.
Третье условие — умение кланяться, танцевать и разговаривать. Екатерина II на вопрос Фонвизина: «Отчего у нас не стыдно не делать ничего?» — отвечала: «…В обществе жить не есть не делать ничего».
Реверанс, постановка корпуса, искусство светской беседы и многозначительного молчания — всё не случайно. Все на своем месте. И место это четко будет указано самым простым движением.
Искусство этих точных и непринужденных поклонов, как и свойственно экспромтам, было тщательно подготовленным и вырабатывалось в результате длительного обучения.
Танцевальная муштра начиналась лет с 5−6. Для детей даже устраивались отдельные балы. Длительные тренировки под руководством профессиональных специалистов вырабатывали в благородном подопечном рефлексы светской группировки в нужные позы, навыки уместных поклонов и вообще развивали умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Разночинец не был посвящен в тайны этого искусства, поэтому, попадая в светское общество, чувствовал себя «без языка», преувеличенно неловким.
Четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки. Эту же отстраненность и утомленность суетным мы видим у Евгения Онегина. В конце 1810-х — начале 1820-х гг. на поведении франтов начала сказываться «аглицкая» мода, требовавшая «странного». Она совпадала с бытовыми клише романтизма.
В отличие от петиметра XVIII в. — подражателя французскому высокомерному щеголю — русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения.
Стабильность — признак мотовства
История давней российской дружбы с Breguet, Moët и Veuve Clicquot — отлита в золоте, обмыта игристым и увековечена в классике. Еще в самом начале XIX в. эти бренды разглядели в загадочной русской душе и масштабном рынке огромные перспективы. И даже в период санкций Отечественной войны 1812 года «Вдова Клико» (Veuve Clicquot) ввозилось в Россию, фактически, контрабандой. Классика.
Именно эту страсть инкриминировали Онегину — «вдовы Клико или Моэта Благословенное вино». Мол, дорогое импортное вино он пьет стаканами. И это пока степенные соседи употребляют напитки домашней фабрикации: наливки, яблочную и брусничную воды.
Симпатия к швейцарским часам — теперь такая же классика, как страсть русских к французским нарядам. Иные светские дамы, как, к примеру, графиня Мария Разумовская, готовы были почти месяц провести в пути в Париж, лишь бы добыть к важному мероприятию сущую безделицу — платьев триста из новых коллекций.
Модный отечественный адрес долгое время тоже оставался неизменным — Кузнецкий мост. Менялись поколения, тренды и маршруты, но, как фен-шуем заговорённый район, из моды не выходил. Здесь были сосредоточены французские лавки «Аме, Арман, Венсен, Моро, Пансмаль, Шальме, Шеню и пр.» Число их было очень велико, а состав постоянно менялся.
А вот духи в Российской Империи вошли в моду значительно позже, чем в Европе. В начале XIX в. они еще считались у нас новинкой. Впрочем, и ванну принимать там было принято намного реже: Людовику XIV приписывают фразу, что настоящий француз моется только два раза в жизни — при рождении и после смерти.
В российскую парфюмерную моду первыми, еще при Екатерине II, явились «Амбровые яблоки» — род саше (считались предохранительным средством от чумы и других эпидемических болезней), потом — кармская мелисная вода и лавандовая настойка. Модный итальянский парфюмер Меркурио Франжипани пристрастил дам к первым духам с претенциозным названием «Вздохи Амура» и «Франжипан».
Из «салонных» уходовых процедур предпочитали телятину и отвары. Итак, в числе косметических средств наши красавицы-прабабушки употребляли для лица следующие простые вещи: для мягкости кожи обкладывали лицо на ночь парной телятиной; от веснушек натирали лицо раздавленными сорочьими яйцами; для гладкости и белизны употребляли дынное семя, тертое с бобовой мукой, также огуречное молоко; прыщи с лица сводили отваром травы иссопа; для восстановления своей увядшей телесной красоты брали молочные и земляничные ванны. Для белизны лица барыни натирались свинцовыми белилами, румянились, получаемой из насекомых, кошенилью и даже втирали в лицо бодягу.
Лошадиная сила передвижения
Аристократия и ей сочувствующие ездили, во-первых, очень быстро, во-вторых, в каретах, в-третьих, с мальчиками-форейторами, которые соревновались в силе голоса. У русской знати допетровских времен признаком важности пассажира считалась медленная езда. В XVIII в. возобладала общеевропейская «щегольская» мода очень быстрой езды по людным улицам города.
Карета — основное средство передвижения в XVIII — начале XIX в. Это еще и роскошь, и мерило социального достоинства. В основе такой философии — петровская «Табель о рангах», которая требовала, «чтоб каждый экипаж… имел, как чин и характер его требует». Ко времени Екатерины II стоимость карет некоторых вельмож равнялись населенным имениям. В пушкинский период содержание собственной кареты с лошадьми и кучера тоже было очень дорого. Поэтому зачастую их просто нанимали.
Когда вельможа отправлялся в путешествие на казенных лошадях — «на перекладных» — количество «лошадиных сил» выдавалось тоже по чину и званию.