Никогда Данька не думал, что его мир сузится до четырех стен. Того самого подвала, который он прежде так любил. Тут хранились соленья в бочках, и прежде мать посылала его достать к ужину, то остро пахнущих огурцов, то грибов, то квашеной капусты. По дороге сам Бог велел полакомиться маленьким груздем или пупырчатым огурчиком. И на стене плясали длинные тени, так что воображение художника подсказывало Даньке разные страшные истории.
Начало здесь:
А теперь бочки опустели, а фонарь стал средством шантажа. Если Данька вел себя плохо с точки зрения матери, она забирала фонарь, оставляя мальчика в темноте. Тогда только и оставалось ему, что лежать на матрасе, плакать или представлять себе разные истории, чтобы отвлечься.
И наоборот, в хорошие минуты – мать могла его порадовать, принести бумагу, карандаши.
— Ты сильно не трать альбом-то, — говорила она, — Я в село еще не скоро пойдут за новым. Рисуй в уголочке листка, потом в другом уголочке, и с двух сторон.
В такие моменты просветления она не отказывалась починить сломавшийся карандаш, и могла расщедриться еще на какой-нибудь подарок.
— Петровы свои книжки выкидывают, — делилась она деревенскими новостями, — Дети уже выросли, учебники не нужны, а прочее они вообще не читают, им теперь телефон всё заменил. Вот и сказали – мол, хочешь, бери, тетя Люба, а то в мусорный контейнер отнесем. Я знаю, ты читать любишь, вот тебе и прихватила несколько штук.
В такие минуты Данька был почти счастлив. Ему предстояло несколько дней чтения, когда воображение перенесет его из сырого подвала в другой мир.
А вот насчет всего другого просить мать было бесполезно. В первое время он предлагал ей разные варианты.
— Мам, я давай, если тебе со мной тяжело, я пойду к кому-нибудь из дядей жить.
— Нужен ты им!
— Нет, правда, я чего-нибудь смогу им помогать. Научусь. Хоть за детьми приглядывать…
— Никто тебя не возьмет, — сказала мать, как отрезала, — Ни мои братья, ни друзья твоего папки. Вон, видишь, никто сюда не ходит, все про нас забыли. Кто по доброй воле возьмет калеку, ты подумай!
— Ну тогда в интернат… Я там учиться буду.
— Не выдумывай. Никто там таких как ты не учит. Лежат в своих кроватях, грязные, мокрые, санитарка лишний раз не подойдет, чтобы белье сменить. Да еще таблетки им разные дают, чтоб они молчали и не жаловались. Они от этих таблеток совсем перестают соображать. Лежат и слюни пускают.
Даньку передергивало, и он в совершенном отчаянии уже говорил:
— Ну богадельня наша при церкви… Хотя б туда… Там старики живут, старухи… И я там буду…
— Да чем тебе тут плохо?! – огрызалась мать, — Ты голодный? Нет, вон, кашу не доел даже… Рисуешь, когда хочешь… Чё тебе еще надо, ну скажи?
Данька глубоко вздыхал.
— Я выбраться хочу, — говорил он с непередаваемой тоской, — Хоть посмотреть вокруг… На мир посмотреть…
— Что на него смотреть? Ничего не изменилось. Те же деревья стоят вокруг. Сидел бы ты, да не рыпался.
Но Даньке казалось – он понимает, в чем тут причина. И один раз он взмолился:
— Давай я подпишу какую-нибудь бумагу – раз навсегда, что все деньги, которые мне положены – отдаю тебе, делай с ними что хочешь. А меня отпусти….
Тут он, наверное, попал в больную точку, потому что мать наградила его таким подзатыльником – зубы лязгнули.
— Куда ты пойдешь? – заорала она, распаляя саму себя, — В лес, с голоду дохнуть? Или побираться? Я такой хороший, все деньги мамке отдал, подайте теперь мне, калеке безрукому, на сухарики? Так что ли?
В тот раз она ушла, унеся с собой фонарь, и не возвращала его долго. Ни рисовать, ни читать… Такая тоска напала на Даньку, что плоская жесткая его подушка стала мокрой едва ли не насквозь. Он давился слезами и соп-лями, пока не обессилел и не заснул.
Больше он ни разу не попросил у матери свободы. Знал, что выйдет еще хуже. А с рисованием у него потихоньку стало получаться. Только красками было работать легче. Он уже приловчился держать в зубах кисточку, и теперь его рисунки уже не напоминали мазню трехлетнего ребенка. Иногда, когда мать забывала налить ему свежей воды – он ополаскивал кисточку в той, что предназначалась для питья, а потом пил воду, отдающую запахом красок, и сам становился весь измурзанный.
Шло время. С матерью у него сложился некий союз. Чудовищный, но тем не менее. Так как женщина там, наверху, в доме, жила одна, ей время от времени хотелось поговорить. Тогда он открывала дверь, ведущую в подвал, садилась н верхней ступеньке… В такое время она часто бывала подшофе, и боялась спускаться на нетвердых ногах – можно кубарем покатиться, а потом и не выбраться… И начинала рассказывать Даньке новости из деревенской жизни - кто умер, кто родился, кто женился, кто переехал, что в каком магазине продают и почем. И хотя все эти новости не имели к нему теперь никакого отношения, Данька все же рад был слушать их. Это был и звук живого человеческого голоса, и осознание того, что где-то идет жизнь, люди продолжают заниматься своим делом, и у них не рухнул весь мир.
Данька уже не надеялся сам выбраться отсюда, но радовался за других, особенно, если с кем-то случалось что-то хорошее. Вон, у священника в семье четвертый ребенок родился, директор школы наконец-то вышла на пенсию, теперь будет возиться в огороде, в магазин завезли дешевую муку.
Но так как особенно рассказывать было нечего, мать под пьяную лавочку, тянуло на философию.
— Вот, скажи, почему у меня такая судьба? — спрашивала она Даньку, — Все у меня в семье пили, никто обо мне не заботился…
И в тысячный раз принималась рассказывать, как ее чуть не отобрали у матери в детский дом.
— А ведь я тоже могла выучиться, — и эту историю Данька слышал многократно, — Тоже поехала бы в город, как некоторые. Я ведь способная была, стихи влет запоминала, и читала их с таким выражением, что учительница аж плакала. Сейчас бы работала где-нибудь в библиотеке, и муж был бы жив, и ребенок целенький, а не вот это вот все…
Люба махала рукой и начинала горько плакать, уткнувшись головой в колени. В такие минуты она выглядела совсем старой и некрасивой, и Даньке делалось ее жалко. В то же время он понимал, что под словом «некоторые» мать подразумевает свою заклятую подругу Катьку. Но никогда ее вслух не вспоминает. Ни ее, ни, соответственно, ее дочку.
— Как там Варя? — спросил он однажды.
Мать сморщила лоб:
— Какая еще Варя?
— Дочка Катерины Сергеевны, медсестры из больницы, — пояснил он тихо.
— А-а-а, — мать была в хорошем настроении, так что снизошла до ответа, — У нее брат родился. Катька пацана родила. Так что будет твоя Варька нянчить. Катьке ж некогда, она целый день на работе… Хотя там еще и бабушка есть, так что поддержка со всех сторон, так сказать.
Мать затянулась папиросой, лицо ее стало недобрым. Наверняка опять думала – почему одним все, а другим ничего. Потом бросила окурок и ушла, не забыв запереть дверь в погреб.
В первое время, когда Данька попал сюда, он надеялся, что Варя каким-то образом его вызволит. Встревожится, где он, его начнут искать, и обнаружат, что он сидит на цепи в подвале. Он даже мысленно звал Варю, и ему казалось, что рано или поздно, она услышит этот зов. Есть же телепаты, гипнотизеры…. Варя ему как-то раз про таких рассказывала. А вдруг у него тоже талант? Во всяком случае, желание его выбраться из темной клетки было страстным.
Но шли дни, недели, месяцы, и годы, а ничего не происходило. Раз в неделю мать спускалась, чтобы забрать у него грязное белье и приносила взамен чистое. Это – если она была трезвая. А когда сильно напивалась, могла не появляться подолгу. Или отопрет дверь, а сама еле держится на ногах. Тогда она просто бросал вниз какую-то еду – куски хлеба, вареную картошку. Он подбирал и ел. С водой было хуже. Порой приходилось по несколько дней мучиться от жажды.
Когда Люба выбиралась в село, и ее спрашивали о сыне, она говорила, что мальчика забрала тетка Николая. Она де, сама работает в больнице, поэтому взялась ухаживать за инвалидом. Там мальчику обеспечены и питание и лечение. К тому же она отсылает ему большую часть пенсии, себе оставляет только на хлеб…
Любе казалась, что она выглядит благородно, однако порой ее начинали стыдить.
— Ты не только на хлеб, ты на водку себе оставляешь. Поди вся пенсия мальчонки на твое бухло и уходит. Хорошо родственница взяла Даньку на содержание. Не стыдно тебе на сиротскую пенсию жить? Шла бы ты, Люба, работать.
Но женщина даже не рассматривала такой вариант. Она давным-давно уже не могла заставить себя делать то, что ей делать не хотелось. А с работой ведь так – пропусти день-другой, и тебя выгонят. К тому же кто в здравом уме взял бы ее на работу, видя нездоровый синеватый цвет отечного лица, сразу выдающий хроническую алкоголичку.
Кате передали слова Любы о том, что сына та отправила далеко отсюда. И Катя рассказала об этом дочке. Варя лишь вздохнула глубоко. Она понимала, что теперь, скорее всего, не увидится больше с Данькой. Как жаль! Ей было тревожно за него, как-то сложится его судьба…
А у Даньки сложилась дружба с волками. Да-да, отец в свое время научил его подражать волчьему вою. И теперь, когда мать уходила в село, он порой начинал подавать голос, и волки ему отвечали. У них прекрасный слух. Знать бы еще, что они ему говорили…
При матери такой номер не прошел бы, она уже и так чуть не побила за это Даньку.
— Ты чего хищников приманываешь? И так живем тут на отшибе, вдали от людей. От тебя защиты никакой, хочешь, чтобы они меня сожрали? Кто тебе тогда еду будет приносить, бессовестный…
Теперь Данька знал, что вся его жизнь пройдет тут, а этом подвале. И ему хотелось одного – чтобы все поскорее закончилось.
**
О том, что в лесу водится привидение, деревенские мальчишки узнали от Витьки. Он был потомственным грибником. Воспитывала его одна мать, и грибы составляли существенную статью ее доходов. Она знала все места в округе, где растут белые – самые дорогие из всех, короли грибов. И на рассвете объезжала эти местечки на свое мотороллере. В деревне никогда не продавала – тут никто не даст настоящую цену. Везла грибы в город, но не все. Часть сушила, и рассылала почтой, были у нее постоянные клиенты.
Витька специализировался на грибах попроще – подосиновиках и подберезовиках. Мать регулярно водила его в больницу – делать прививки от энцефалита, так как Витька забирался в такие чащи, где трудно было не подцепить клеща. А в этот раз, кроме грибов, у него была еще одна добыча – потрясающая воображение байка.
— Иду я значит, домой уже, думаю, не успею до темноты – до дороги бы хоть добраться, там, может, подбросит кто. Ну, что волки вдали воют – меня не удивишь, я их нередко слышу. Но ни разу не было, чтобы летом они вот прямо напали… Они глубоко в лес уходят в это время, людей сторонятся, у них же волчата.
И тут прохожу мимо этой избы.. ну, знаете, ее не каждый найдет. Ну, той, где охотник умер, а его баба осталась. Дом стоит темный – и оттуда вой. Да какой! То ли человек, то ли зверь… И те волки, что в лесу, ему отвечают… Я тут как бросил все, грибы, всё, что идти мешало… Да как понесся до самой дороги… А оглянуться боюсь, И страшнее всего, что землю то под ногами я не вижу, темно уже. Думаю, запнусь сейчас, упаду, оно меня и схватит…
Кто-то попробовал высмеять Витьку – мол, большой парень, а такой ерунды насочинял. Но другие мальчишки его не поддержали. Все были страшно возбуждены. Они знали, что Витька не имеет склонности врать. И он мало чего боится. Встреться он с настоящей волчьей стаей – что-нибудь придумал бы. На дерево забрался, оттуда бы звал на помощь. Но точно не растерялся бы. А тут его накрыло настоящим ужасом.
— А пошлите туда сходим, — загорелся кто-то..
— Ты, раскатал губу… Хочешь сказать, что тебе ночью не стремно будет туда пойти? Да кто тебя пустит, во-первых…
— А мы не ночью, а днем, — Серега был среди них самым отчаянным, — Днем и все вместе. Ну надо ж посмотреть, что там такое…
— Кто тебе днем покажется? Призрак он что, дурак совсем?
— Не знаю, какие у него мозги, но ночью никого из нас родаки все равно из дома не выпустят. А так, хоть поглядит, что интересное там есть, или нет… Я про эту избушку слышал, но ни разу туда не забирался.
— Может это дух погибшего охотника? — предположил самый младший из них – Сашка.
— Чё, он волком обернулся, и стал ходить к своей бабе, пугать ее?
Смехом они старались прогнать свой страх, потому что к этой минуте уже решено было ими, что в лес они пойдут, и попробуют дознаться, есть ли в самой избушке или вблизи нее что-то странное, связанное с призраком.
— Нужно только дождаться, когда Люба – жена охотника – в село придет. Потому как фиг она нас пустит у нее во дворе и в сарае все осматривать. Выгонит просто.
— Значит, ждем, когда она появится. Пока в магазин зайдет, пока к родным заглянет, а мы тем временем – туда и обратно.
продолжение следует