Дорогие мои!
Ночью прошел дождь. Под самое утро уже, едва ли не перед рассветом. Чуть-чуть не дотянув до первых лучей солнца, до пускай уже сентябрьского и совсем не жаркого, но такого нужного, такого доброго его тепла.
Малыши, напуганные и продрогшие, озябнув и мелко дрожа от кончиков своих совсем еще куцых хвостиков до трогательно топорщащихся на пушистых мордочках щетинок усов, жались друг к дружке и даже уже не мяукали, а едва слышно попискивали, жалобно и безнадежно. По крыше дровника, в который и определила деток на постой гуляющая сама по себе их мамка, колошматил косой ливень, каждой своей капелькой, словно пулеметной очередью бьющего навылет дробного перестука печатной машинки, финализируя беспомощное и опустошительное:
- Не ждите! Мамка уже не придет! Ее нет! И вы теперь одни! Вы! Одни! Вы! Одни!..
Вздрогнув всем телом, я изо всех сил рванулась на помощь попавшим в беду пушистикам и.. проснулась!
Разбросанная в беспорядке постель. Скомканное белье. Шестой час утра - на часах, а за окном - тяжелый гул проливного дождя и густая чернильная темнота предрассветного неурочного часа. И одна-единственная мысль, теперь уже надежно, надолго, прочно и не выковыриваемо засевшая в голове: "Как они там?!"
Скатившись с кровати, по пути нежно и с любовью пнув безмятежно до этого момента храпевшего, раскинув руки-ноги во все стороны света, мужа, бегу на кухню. Приготовленную с вечера кашу - греться на плиту. Не забыть набросить на плечи что-то, хоть немного теплее тоненькой ночнушки. И, скорее-скорее, бегом марш на улицу, туда, к ним, к тем, кто страдает и ждет!
Младшенький, совсем еще кроха, едва держащаяся на трогательно разъезжающихся лапках, и его мамка, привычно и дежурно обшипевшая меня с ног до головы, облив всю высокомерным презрением пронзительно-желтых своих глаз. Всего лишь двое. Тесно и крепко обнявшиеся-прижавшиеся друг к дружке на верхнем ряду сложенных в укладку дров, почитай, под самой уже крышей.
"И как только малыш туда сам забрался?!" - промелькнуло у меня в мозгу и тут же растаяло, уступив место одной-единственной всепоглощающей заботе: "Где же старший?! Где он, такой невозможно пушистый, такой сказочный пепельно-белоснежный? Где он, игруля и кокетка, нежная мягкость и ласковая мурмурность?"
Только двое. Наверху сидели только двое.
Муж бросился открывать ворота, но и там - никого. И тут же - непрошенные мысли про необычную оживленность на улице накануне, про без конца подъезжавшие-отъезжавшие автомобили у расположенного забор в забор магазина.
- Забрали! Конечно, он же такой хорошенький! Такой милый был. И, вот, только посмотри, как мамка горюет, даже не кушает совсем! Сразу ведь видно, что места себе не находит! Я это чувствую, я знаю!
Едва ли не кричу сейчас на мужа, виновато замершего где-то в стороне. Ведь это из-за него мы не стали забирать в дом приблудившихся пушистиков, а оставили их жить во дворе, лишь регулярно кормя бедняжек, да без конца поражаясь храбрости и безрассудству их мамаши, не боящейся оставлять таких милых крох предоставленными самим себе едва ли не весь день напролет!
- Или, нет. Может, ворона утащила? Или - сорока? А, быть может, бродячие собаки? Ну, чего же ты молчишь!..
И в этот момент, когда набухшее грозой тяжелое молчание становится уже физически невыносимым, суля вот-вот пойти вразнос сорвавшейся и неостановимой уже лавиной, тихое мелодичное мурлыканье позади дровника мигом разряжает накаленную до предела обстановку.
- Вот же он, вот!
Наша пропажа, счастливо самообнаружившаяся и так и не ставшая фатальной утратой, как ни в чем не бывало, потягиваясь и сладко зевая, неспешно выползает откуда-то из середины дров. Уфф! Обошлось, кажется. И все счастливы! И все хорошо! И впереди новый, еще один исполненный счастья чудесный день, солнечный день, один для нас всех!
Что может быть лучше этого? Что?
Люблю вас!
Ваша Эмилия В.
P.S. "Четыре ноги и длинный хвост - позади!":