С тех пор, как читающая публика в России позабыла французский язык, баснописец Лафонтен воспринимается как промежуточное звено между Эзопом и дедушкой Крыловым.
Иван Андреевич частенько пользовался текстами француза, но в работе был неряшлив и ленив так же, как и в быту. Поэтому, скажем, басня "Стрекоза и Муравей", которую читают школьники, вышла несуразной. Внимательные читатели спотыкаются о попрыгунью-стрекозу, которой полагается летать, а интеллектуалы знают: причина в том, что у Лафонтена этот персонаж — цикада, чуть ли не кузнечик.
Басню "Навьюченное седло" Крылов и вовсе поленился тырить. Легендарного обжору не волновали сюжеты интимного свойства, даже очевидно кассовые. В моём наспех сделанном переводе басня выглядит так:
Ревнивый живописец опасался
Измен своей прелестницы-жены.
И каждый раз, из дома отлучаясь,
Он рисовал осла — как оберег —
У жёнушки на сокровенном месте.
Другой художник, в жёнушку влюблённый,
Однажды в упоенье стёр осла,
Но после, взявши кисть, восстановил.
И так старался, что пририсовал
Ослу седло.
Блудливая жена
Вернувшемуся мужу предъявила
Осла, сказавши: "Я чиста, осёл — свидетель!"
"Осла я вижу, — муж в ответ сказал. —
Где тот, кто вас обоих оседлал?"
Лафонтен умер в 1695 году, а в 1735 его соотечественник Пьер Сюблейра позаимствовал сюжет басни для картины "Навьюченное седло". В те поры картины умели не только писать, но и читать. И не только по-французски.
