Георгий Николаевич Юдин — заслуженный художник России, автор «Букварёнка» и других книг для детей, поэт, писатель.
***
Главная цель художника книги — раствориться в тексте, помочь прочитать его в соответствии с замыслом автора, передать его самобытный дух и своеобразие языка. Очень важно, чтобы получился своего рода стилистический ансамбль, дуэт автора и художника.
О детстве и начале пути
Грустно началось моё детство. 1943 год — середина страшной войны, дети почти не рождаются, но мои родители так любили друг друга, так верили в Победу, что назло Гитлеру явили меня миру. Прошло всего пять лет, когда мирно спящий Ашхабад за несколько минут был полностью уничтожен ужасным девятибалльным землетрясением. В ту ночь погибло 130 тысяч человек, в том числе мой отец и сестра. И только благодаря маме, которая меня, пятилетнего мальчика, закрыла собой от падающей крыши, я словно бы родился второй раз.
От пережитого я на целый год превратился в съёжившегося, неулыбающегося старичка. Засыпая в наспех сколоченной из чего попало времянке, я подолгу смотрел на висящую передо мной чудом уцелевшую наивную, как я сейчас понимаю, картину на стекле, на которой возле озерка стояли две берёзки, а над водой с кувшинками неслышно летели две утки. Я погружался в тот сказочный, добрый мир, в котором не содрогалась земля, не кричали задавленные люди, не носились по вздымающейся земле обезумевшие от ужаса убежавшие из зоопарка львы и жирафы, и тихо засыпал под стук капель, падающих с протекающего потолка в тазы, кастрюли и железные миски.
Это детское впечатление помогло мне впоследствии, когда я задумывал и долго работал над литографиями к своей любимой книге «Чёрная курица» Погорельского. Ведь и Алёша — герой этой книги, оставленный родителями в чужом, враждебном ему пансионе, чувствовал себя лишённым любви и заботы маленьким одиноким существом. Вот тогда-то и появилась в его жизни таинственная подземная страна, населённая удивительным, благородным, великодушным народом.
Отсюда и появилось драматургическое и цветовое решение оформления книги: всё, что происходит на земле, в пансионе — строго, неэмоционально, бесцветно. Но как только Алёша оказывается в сказке, мир оживает, становится радостным, цветным, наполняется звуком, запахом, фантастическими растениями, животными и живущими в гармонии с ними маленькими, добрыми человечками.
Но это позже, а пока, оставаясь жить в Ашхабаде, я, окончив железнодорожный техникум, ибо учиться там было больше негде, был призван на три года в Советскую армию, где командовал взводом, и ночами, почувствовав неведомо откуда явившееся желание рисовать (возможно, от деда, игравшего в деревне на скрипке и читавшего Шекспира), рисовал боевые стенгазеты, которые завоёвывали грамоты на разных армейских конкурсах.
Вот с таким багажом, не имея за плечами никакого художественного образования, я в пилотке и гимнастёрке, смело и решительно (ведь у меня столько полковых наград за стенгазеты!), попытался поступить в Московский полиграфический институт на художественный факультет. Как же я был удивлён, что и по рисунку и по живописи ничего не понимающие «дядьки профессора» поставили мне двойки. А ведь я так красиво растушёвывал пальцем рисунки!
Куда идти? Не в Ашхабад же ехать непризнанному художнику! И тут на улице в глаза бросилось объявление: «На стройку требуются маляры. Предоставляется общежитие». Маляр — тот же художник, решил я и, бесстрашно, в той же гимнастёрке, устроился в женскую малярную бригаду. Не знали бедные труженицы кисти и шпателя, получавшие зарплату сдельно, кого берут! Ведь вместо десяти окрашенных полов, я успевал за день покрасить только два, ибо, когда ступал с ведром яркого сурика и широкой кистью на свежевыструганный деревянный пол, я видел перед собой не пол, а огромный нежно-охристый холст, на котором с упоением, забывая о плане, начинал рисовать. Стоит ли говорить, что и здесь не оценили моего дарования, но бригадир, видимо из материнского сострадания, год терпела и не выгоняла меня. Наверное, чувствовала, что из меня, единственного со всей стройки непьющего мужика, может выйти толк.
Целый год днём я работал маляром — шесть домов, между прочим, подарил счастливым москвичам, а вечером ходил в «Полиграф» на подготовительные курсы. В результате в 1961 году, на удивление тех самых «дядек профессоров», зарубивших меня в первый раз, я успешно поступил в институт.
До сих пор помню, какая это была радость! Меня распирало от восторга, я любил всех этих прекрасных, красивых, добрых людей, наконец поверивших в меня и допустивших в свой чудный, волшебный мир художников.
Учился с упоением. Не пропустил ни одной лекции, вместо одного задания по композиции делал по три-четыре, а после лекций обязательно, вместо весёлых походов с сокурсниками пить пиво, ходил по библиотекам, выставкам и музеям, жадно впитывая всё то, что они, московские мальчики, знали с детства.
Оказалось, что в мире существуют не пять художников, которых я тогда знал, а сотни! Кроме любимых, понятных и простых Шишкина, Репина и Айвазовского творили непостижимые импрессионисты, кубисты и сюрреалисты, которых мы тайно разглядывали на открытках.
В литературе, помимо Горького и Шолохова, оказывается, существовали экзистенциализм и театр абсурда. Но самое главное — только что опубликованный сумасшедший роман Булгакова! Я был потрясён его «Мастером и Маргаритой», его фантазией, запретной божественной темой и необыкновенным словом. Каждая фраза, каждое предложение несли в себе мощный талант, упругую, наполненную жизнью силу настоящего художника. Слова под его пером начинали трепетать, звенеть, звучать по-новому, поражая своей необычной окраской и смыслом. Вот сцена казни Иешуа:
Пилат задрал голову и уткнул её прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зелёный огонь, от него загорелся мозг, и над толпой полетели хриплые арамейские слова…
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
– Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рёв, визги, стоны, хохот и свист.
Непревзойдённый стилист, которого можно цитировать бесконечно. До сих пор, не боясь навлечь на себя гнев моих православных читателей, я считаю Михаила Афанасьевича своим учителем, сформировавшим мой литературный стиль.
Об учебниках будущего и кино
По окончании института в 1967 году как один из лучших выпускников был позван в экспериментальную лабораторию, созданную Волей Николаевичем Ляховым при кафедре ХТОПП, где придумывались учебники будущего. Но длилась эта научная работа недолго. В то время я иллюстрировал одну из первых своих книг «Человек-амфибия». Иллюстрации к ней были замечены кинорежиссёром, и я был приглашён на Одесскую киностудию художникомпостановщиком трёхсерийного фильма «Капитан Немо».
Ни минуты не сомневаясь, что с этим совершенно новым для меня делом я не справлюсь, с головой окунулся в удивительный, ни на что не похожий мир. Мне было всё интересно, я даже сыграл небольшую роль и, больше того, как режиссёр придумал несколько сцен, которые вошли в фильм, идущий до сих пор по телевизору. Там же был снят следующий фильм «Красные дипкурьеры» с моим участием.
По вечерам еле живой от сложнейших съёмок садился придумывать свою первую авторскую книгу «Букварёнок». В то время у меня уже были две дочки Аня и Даша, и начались муки под названием: «Папа, почитай сказку!» И я, с тоской думая о незаконченных иллюстрациях к «Чёрной курице», наверное, в сотый раз начинал пересказывать этим ненасытным мучителям про Иванацаревича с лягушкой, про козу рогатую да про кота усатого, и обязательно про нехорошую рыжую девочку Машу, которую серый волк утащил в страшный лес за то, что она не давала папе рисовать книги и зарабатывать деньги.
Мои намёки их не пугали, наоборот, они придумывали свои продолжения о том, как эта рыжая бестия Маша ловко «сделала волку сонный укол, вырвалась из его страшных ногтей» и радостно прибегала домой домучивать несчастного отца. «Когда же это кончится? — стонал я. — Когда вы научитесь читать сами?» «А ты научи!» — радостно вопили они.
«Нас очень много», — с тоской думал я о миллионах молодых родителей, которых дети заставляют читать сказки и не дают работать и отдыхать. Вот тогда-то я после съёмок фильма и написал свою первую книгу «Букварёнок», по которой дети, почти без помощи родителей, могут научиться читать уже с четырёх лет. С тех пор «Букварёнок» двадцать восемь раз переиздавался, и тысячи детей учились по нему читать.
Аня с Дашей росли и в один распрекрасный день явились ко мне с неожиданным для всех родителей вопросом: «Папа, откуда берутся дети?»
«Нас слишком много», – с тоской думал я о бедных родителях, которые не знают, что ответить на это пытливым чадам. Пришлось прочитать много научных книг по анатомии, биологии, чтобы потом все эти знания перевести на детский язык. Я был потрясён прочитанным. Мне хотелось бегать по улицам, размахивать руками и, не боясь показаться сумасшедшим, орать: «Люди! Каждый из нас чудо!» Я так и назвал книгу — «Главное чудо света».
Жизнь будят любовью.
Прошло ещё два года, и моих детей, и других тоже нужно было обучить арифметике, но не нудно, как в школе, а интересно и весело. Появилась «Заниматика», где все цифры были не скучными закорючками, а живыми существами со своей удивительно интересной историей. Взрослели мои дети, взрослели и темы книг, которые я писал и рисовал.
О подготовке к работе
Долгое время после окончания института я иллюстрировал обычную детскую книгу. Были среди них и такие, про которые редактор говорил: «Спасай её картинками». Но даже на этих книжках я выкладывался полностью. К каждой книге, самой маленькой, в музеях и библиотеках собирался обширный сопутствующий материал. Так было, например, с «Чёрной курицей» Антония Погорельского. К ней набралось три толстых альбома с подготовительными рисунками. Эти поиски совершенно необходимы иллюстратору. Ведь никакая фантазия, никакая искусно нарисованная приблизительность не заменят правды и не убедят читателя, что всё было так, как ты нарисовал.
О любви
Ребёнок живёт в счастливом, гармоничном мире. Именно поэтому он часто смеётся, улыбается. Ему кажется, что все его любят, так же, как он сам всех любит. Художник должен пронести это дорогое для души чувство через всю свою жизнь.
Если ты не живёшь в ладу с собой и окружающим миром — как ни старайся, это проявится в твоём творчестве.
О вере и предназначении
Так бы и продолжал жить и работать, но вот однажды я узнал от мамы, что дед мой был не только сельским учителем, но до революции служил священником. Раньше она об этом не рассказывала, боялась, что её выгонят из партии, а меня — из института. Эта новость меня поразила. Она пришла так вовремя.
Мне всегда не хватало какой-то опоры, цельности в восприятии мира, сопричастности с русской культурой. Ведь в институте история Руси, а тем более её духовная культура, в то, ещё атеистическое время, изучались вскользь. А тут дед будто позвал меня в совершенно другой, неведомый мне, да и почти всем нам, таинственный мир, в котором много веков жила Россия.
До этого я никогда не задумывался о Боге и не ходил в церковь. Однако, когда вокруг Елоховского собора, напротив которого находился наш дом, проходили крестные ходы на Пасху или Крещение, мне всегда хотелось как-то участвовать в них. А как — я не знал. Я надевал старинную вышитую рубаху, открывал настежь окно, влезал на подоконник второго этажа и, несмотря на крики милиционеров, торжественно стоял, как бы говоря: «Я с вами!» На этом заканчивалось моё участие в духовной жизни страны.
Но после возникновения в моей жизни деда-священника я увлёкся историей, стал много читать о Древней Руси, и оказалось, что всё хорошее началось не с 1917 года, а гораздо раньше, что до революции Россия была не дремучей и чумазой, а страной уникальной православной культуры.
Я наслаждался древнерусским языком и литературой. В музеях постепенно открыл для себя непостижимую красоту икон, лучше которых нет ни одной картины во всём мире. Узнал о великих русских святых и чудесах веры и понял: вот то, чего мне не хватало — веры и Бога в душе. Без Него не может жить и творить русский художник. Без Него, как говорил протопоп Аввакум, всё, что ни делает творец одно: «вяканье и ковырянье».
Как раз тогда мне предложили написать научно-популярную книгу о русских промыслах — о том, как изготавливали прялки, деревянную посуду, наличники. Я, как всегда, собрал большое количество материала и с головой погрузился в эту тему. Однако в результате получилась книга не только о народных промыслах, но повесть о древнерусском мальчике, который, освоив изготовление расписных ложек, прялок с берегинями, индриками и волшебными птицами, пришёл к иконописи, прошёл путь, как и я сам, от языческого миропонимания к христианскому. С этой книги (она называется «Птица сирин и всадник на белом коне») началось моё духовное взросление.
Очень поздно, в 45 лет, я крестился, и с этого момента мир стал совершенно иным. Я стал думать, чувствовать и творить с полным и ясным ощущением, что меня ведёт и направляет Бог. Этому было явлено несколько чудесных свидетельств. После такого духовного преображения уже было неловко писать и рисовать о летающих коровах или говорящих мышах.
Вскоре я отчётливо осознал своё предназначение, своё главное дело жизни: я должен писать и рисовать книги, которые наполняли бы души людей духовным светом веры и вели бы их к Богу, без Которого нет жизни.
Откуда берутся сюжеты
Спрашивают иногда, каким образом я рисую, откуда берутся сюжеты, иллюстрации. В моём случае я бы ответил так. Я беру белый лист, смотрю на него долго и пристально — и вдруг вижу, что на нём появляется композиция, и мне остаётся её только обвести. Но для этого нужно очень много знать. Много перечитать. Многому научиться.
***
По материалам журнала «Художник и писатель в детской книге» и видеоинтервью Георгия Юдина
***
Проект «Слово Мастеру»
Портреты Мастеров, сложенные из их слов.
Цитаты, способные вдохновить и прояснить, что же такое жизнь человека пишущего.
Материал подготовила Анастасия Ладанаускене
