Алексей Державин
Странный фейсбук времен брежневского застоя.
Рассказ
Вообще я музыку очень люблю. Люблю классическую и джаз. Классическую музыку меня приучили слушать с детства. Ставили пластинку на проигрыватель, говорили закрыть глаза и представлять себе разные картины. Я сидел на стуле с закрытыми глазами и кроме красных разбегающихся кругов в темноте ничего не видел. Я силился закрыть глаза посильнее, но круги еще бойчей разбегались в потемках. Для чего нужна музыка я тогда совершенно не понимал. Мне было 5 лет и никаких картин пока что не появлялось, как я ни пыжился. Я видел дирижеров по редким тогда программам телевидения. Их кажется было две и начинались они часов с четырех дня. Телевизор был Темп 6, это я помню хорошо. Дирижеры, когда их показывали, очень активно двигали руками и гримасничали. «Они понимали музыку изнутри» - так мне говорили взрослые. Я искренне думал, что если начну так же неистово махать палочкой и гримасничать, то тоже буду понимать музыку изнутри и видеть вдобавок те самые картины, из-за которых меня и сажали на стул слушать классиков. Я брал какой-нибудь, карандаш ставил на столе пачку писчей бумаги, прислоняя ее к большому плюшевому медведю, сидящему спиной ко мне, и начинал махать руками и гримасничать, «умно проникая в глубины музыкальной ткани». Кстати, что именно должно быть на бумаге я не знал. Говорили ноты, которые музыканты читают. Читать книги я умел, медленно, но уже умел. Но что же такое ноты? Непонятно. Еще я был уверен, что музыка появляется сама, как только дирижер начинает двигать палочкой. Звучит прямо из воздуха. А его палочка, это что-то вроде волшебной палочки. Я перепробовал все карандаши, линейки, палочки из горшков с цветами на окне с черноземом на конце, но музыка не лилась ниоткуда. Один раз чуть было не произошло чудо. Я махнул рукой с двойным красно-синим толстым карандашом и музыка пошла, вернее прорвалась в это мгновение песня «Летят перелетные птицы» прямо из радио. Оно висело на стене, и было всю дорогу включено, но почему-то не работало, а тут вдруг при взмахе как даст: «Не нужен мне берег Турецкий и Африка мне не нужна!» Я по наивности и искренней вере в чудеса решил, что вот оно, началось. Увидел Африку, акулу-каракулу, доброго доктора Айболита и Бармалея. Но песня как с треском началась, так быстро и поперхнулась. Я замахал руками неистово – думаю теперь, Бармалею стало не по себе. Но музыка не появлялась. Кстати, смысл песен я тоже не понимал. Слов никогда не мог разобрать из-за какой-то словесной каши и качества радиоприемников. В девятой симфонии Бетховена, которую мне тоже заводили, вообще в конце поют по-немецки. Вот, скажем, овсяная каша. Она не вкусная, но полезная. Для чего она нужна понятно. Суп, особенно холодный, такая гадость, но без жидкости нельзя, это надо, это полезно. Ладно, понятно. Но песни? Ничего не разберешь, но певцы явно старательно доносят какие-то предложения и мысли.
Настоящую музыку я увидел и услышал на концерте в Доме Ученых, куда мы пришли с мамой на классиков для юношества. Зал был весь в синем бархате, а стулья старинных обводов выкрашены белым лаком. Со сцены рассказывала красивая женщина с большой грудью и громким и четким голосом, о тех картинах, которые я как раз и не видел, но должен после лекции увидеть. Исполнялся Моцарт. Что тут скажешь.
Я подрос и лет с 13 стал любить джаз. Любить его начал из чувства противоречия. Все во дворе любили только рок: «Дип Перпл», «Юрай Хип», «Лед Зеппилин». Он был громким, однообразным, все на одно лицо. Мне, во всяком случае, так тогда казалось. И я выбрал джаз, который был часто громким, но таким заводным и разным, что особо напрягаться не приходилось, чтобы его слушать. Среди своих я «единоверцев» не находил, но и не сильно переживал. Жили мы тогда в Беляево в новом девятиэтажном панельном доме брежневских новостроек. За несколькими нашими новыми домами начинались не снесенные деревни и лес вдалеке. Над нами летали тогда уже самолеты на аэродром Внуково. Летали низко и гул был неистовый, заглушающий речь. Мы часто играли во дворе в банку, такая тогда была популярная в московских дворах забава у мальчишек. Игра шумная, со спорами, кто кого осалил и кому водить у банки. Я решил для куража и, как сказали бы сейчас, для драйва, выставить колонки от проигрывателя Вега 001 на окно и врубить на полную Луи Армстронга. Пластинок тогда было немного, но эта и сейчас порадовала бы. Зазвучал на весь двор Бейсин стрит блюз. Бабки у подъездов на некоторое время замолкли. Блюз пробивался сквозь ушные пробки, старческую глухоту и вообще нелюбовь ко всему нерегламентированному. Добровольные возрастные Пинкертоны на лавочках некоторое время прислушивались к нестандартным звукам. Как гончие принюхивались, от куда это музыкальный дым повалил. А блюз гулял во дворе, усиленный многократным эхом между двумя домами. Пролетел самолет так, что стекла задрожали в открытых окнах. Его рокот оглушил и успокоил пенсионеров у подъездов. На некоторое время слуховая аберрация оградила нас от окриков и угроз уважаемых людей общественников. Контуженные на несколько минут рокотом Ту-104, пенсионеры затихали, а Луи играл для нас на трубе. Это заводило почище энергетиков.
Но классика и в этот период не уходила с моего духовного горизонта. Наоборот, я уже много раз бывал в Консерватории на концертах классической, а какой же еще, музыки. Консерватория находилась на улице Герцена. Перед классическим фасадом артистично застыл наш русский гений – Чайковский. На этой же улице был и мой любимый Зоологический музей. На концерты меня водила мама. Мы всегда ходили вместе. Ведь друзья по-прежнему слушали рок. Но вот после концерта мое настроение всегда портилось. Мы обязательно должны были зайти в рыбный магазин и, воспользовавшись случаем, купить чего-нибудь рыбного домой. В центре Москвы это теоретически сделать было проще, чем на окраине в спальном районе с несформировавшейся тогда инфраструктурой. Но сделать это легче было только теоретически. Таких же умников была целая консерватория. Все повалили в рыбный магазин, где плавали в мутных аквариумах ошалелые рыбы, мне не известных пород. Характерный рыбный стойкий запах, облагороженные классикой духовные люди, занимающие места сразу в три очереди, кассирши, крутящие ручку своей кассовой машины времени, все это давило, подламывало и убивало лучший день. Но это была какая-то наша ритуальная акция, которую нельзя было менять ни при каких обстоятельствах. И мы не меняли. Но вот однажды я взбунтовался. Я сказал, что хочу после концерта, который был дневным, для молодежи, пойти в мой любимый Зоологический музей. Пойти и точка. Тем более, что там тоже есть рыбы, пусть и сушеные. Вот! Мой вопль души был настолько энергичным и искренним, что ритуал был изменен – мы шли после консерватории в Зоологический музей. В «рыбный», правда, все равно заходили, но и шли в Зоологический. На входе тетеньки думали, что мы принесли в закрома очередной экспонат, так от нас пахло водными рыболовными просторами.
Зоологический музей в Москве – это воплощение всех романтических фантазий о странствиях и путешествиях, описанных Жюль Верном. Солидный голубой фасад с классическим мощным рустом и вход с колоннами и аркой с величественной надписью: «Зоологический музей». Выглядит как всемирный банк. Нерушимый и непоколебимый. Туда, туда несли меня ноги любителя книжных путешествий. Было что-то таинственно-загадочное в деревянных витринах из дуба или красного дерева, под стеклами которых скрывались мелкие обитатели морей или бабочки, невообразимые феи заморских гор и равнин. Их я мог разглядывать часами. Они даже светились каким-то неземным неоновым светом. Были среди прочих богатств музея уже на втором этаже и большие, в натуральную величину чучела животных, бегемотов носорогов. Их смотреть можно было. Но трогать нельзя. Я разглядывал бегемота и по-детски заинтересовался, что у него под хвостом. Слегка приподняв коротенький обрубок, я обнаружил там самую настоящую дырочку. Проковырянную кем-то дырочку, на естественном месте. Ради шутки я вырвал их маленькой записной книжки листок и написал строчку послания потомкам: «Кто послание найдет, тот последний «идиёт!»» Я скрутил бумажку трубочкой и засунул в дырочку. Все как полагается. Секретный клад был запрятан.
В следующий приход я вспомнил о своем прошлом подвиге и, подкравшись к тылу гиппопотама, проверил захороненную капсулу потомкам. Она была на месте. Я вытащил листочек и удивился. Это была не моя записка на бумажке в клеточку, а чья-то на клочке простой, белой бумаги. На ней было написано: «Как хорошо, что дырочку для клизмы имеют все живые организмы» и подписано Анжела. Это было так неожиданно, так непредсказуемо и ловко-остроумно, что я застыл как хамелеон перед выстрелом языком. Уже в то время я сочинял стихи и ценил остроумные фразы. Эта так и запомнилась. Но лучше я сочинить не успевал и просто на другом листке написал: «Я – Джон. Люди, которые не рисуют, меня совсем не интересуют!» Скрутил и запрятал.
Прошло три недели. В консерваторию ходят не так часто. Но вот, после концерта и истязания рыбным забегом, я стоял перед такой долгожданной и загадочной задницей гиппопотама. В переводе с греческого – водяная лошадь. Лезу ей в загадочное место и обнаруживаю новую записку: «Я не рисую, но играю на флейте. А ты? Рисуешь?»
Дальше все шло как у Штирлица. Постоянные закладки и выемки из малоизвестного тайника в центре Москвы. Шпионы тоже любят встречаться в зоопарках среди животных. Это был текст не хуже нынешних переписок в сетях. «Ты рисуешь? – Да, рисую. А ты что играешь? – Моцарта. Любишь? – Да, люблю. Хожу в консерваторию.
Я ходил в Зоологический музей всю зиму и начало весны. Как-то в очередной раз в музее я заметил простенькую девочку, лет 14 с тряпочкой, вытирающую витрины. Она долго возила пыль на соседних шкафчиках, а я все топтался у бегемота, как проситель, бедный племянник родного дядюшки. Девушка не уходила, а я не знал, как залезть в место под хвостом. Наконец я решил заготовить записку и дождаться, когда девчонка наконец дотрет до дырки стекло и древесину и уйдет восвояси. Но она была упорна, как негр на плантации. Я достал блокнотик и вырвал листок. И, только решил написать первые слова, как юная уборщица подошла ко мне и тихо спросила: «Ты Джон?» Я уж и забыл, что я Джон. Но быстро сообразил, что явка провалена, схрон засвечен и я пойман, почти с поличным. «Ты – Анжела?» - сказал я. «Да, но вообще нет. Я Лиза, но мне это имя не нравится.» Я признался, что и я не особенно-то и Джон, и что мне мое имя нравится. Алексей – защитник бедных. Есть такая бедная Лиза. Вот защитник бедной Лизы. Она оказалась дочкой мамы – работника музея. Приходила и убиралась периодически в зале. Обнаружила заветную дырочку из такого же детского любопытства. Действительно играет на флейте, учится в музыкальной школе при консерватории. Сочиняет всякие стихи.
Мы несколько раз ходили в консерваторию на концерты ее любимого Моцарта. Я больше тогда любил Баха, но Моцарта не любить нельзя. После концертов мы не заходили в рыбный магазин, а шли по улице Станкевича на улицу Горького, где в кафе «Космос» на рубль кутили мороженым и безалкогольным Буратино.
22 декабря 2017