Кто бы мог подумать .....

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ПЕРВЫЕ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ В КАМЕРЕ С СУМАСШЕДШИМИ БЕЗ ПРОГУЛОК. «ОТКАЖИСЬ

ОТ ИДЕИ БУТЕЙКО - И ТЫ СВОБОДЕН»

- ...Так вы все еще не отказались от своей бредовой идеи насчет «гениального» (лечащий врач скривила
припухшие, слегка подкрашенные губы) открытия Бутейко? - Елизавета Александровна поправила съехавшие
на нос очки.
Все это глупости, ерунда! - молодая светловолосая врачиха недовольно поморщилась.- Поймите, всему
причиной - ваша болезнь. Откажитесь от воспевания доморощенных гениев, и болезнь пройдет... Ну как,
договорились?
- Нет. Я не могу этого сделать,- упорно отказывался от предлагаемой формы «излечения» Алексей.
Подобный разговор с закрепленным за их палатой врачом повторялся у Перепелкина с Елизаветой
Александровной изо дня в день. Алексея изводили одуряющими уколами. Пичкали горькими желтыми и
сладковатыми белыми порошками, от которых неимоверно сушило мозги, но он держался.
Эскулапы в белых халатах придирчиво следили, чтобы порошки не выплевывались («А ну-ка, что у тебя там
под языком? Быстренько покажи»). Во рту от этих «лекарств» стояла такая сухость, что впору было волком
выть. Совершенно одеревенел, едва ворочался язык. Но самое страшное заключалось в том, что эти
призванные парализовать нервную систему порошки вызывали неимоверную духовную боль. Алексей просто
физически чувствовал, что у него по-настоящему начинает болеть душа. Ужасно хотелось на волю. Однако
желание побыть на воле являлось дополнительной, хорошо продуманной «специалистами» пыткой для таких,
как он, упрямцев.
- Вы знаете, какова у нас минимальная продолжительность курса лечения для трудноподдающихся? - слащаво
жмурилась Елизавета Алексеевна.- Семьдесят пять дней! И все семьдесят пять без прогулок... Откажитесь. Я
вас просто, по - человечески прошу...
Но Перепелкин никак не отказывался. Он, конечно, прекрасно понимал, что за два с половиной
беспрогулочных месяца на здешних уколах, порошках и вонючей, с противными жилами, полупропавшей рыбе,
которой здесь усиленно потчевали «выздоравливающих» вполне может свихнуться и куда более крепкий и
выносливый человек, чем лишь недавно ставший избавляться на методе Бутейко от своих непонятных
многочисленным осматривавшим его врачам хворей
таксист.
И, тем не менее, у него словно заело пластинку. Задыхаясь от бессильной ярости, он твердил только одно:
«Доктор Бутейко прав, и о его открытии должны знать те, кого оно еще сегодня может спасти! Ведь завтра для
многих почти наверняка уже
будет поздно».
Перепелкин несколько раз пытался привлечь на свою сторону хотя бы своих соседей по палате, но даже это ему
здесь не удавалось! На все его проникновенные, страстные рассказы о собственном спасении благодаря
чудодейственному открытию они отвечали полнейшим равнодушием.
Со временем Алексей начал понимать, что, вероятно, в этой их столь притупленной реакции были повинны все
те же самые уколы и порошки. Соседей по палате ведь тоже ими подкармливали неплохо. Хотя, правда,
гораздо реже, чем его самого. Видно, не так уж сильно они еще перед эскулапами «провинились»...
И потом, в огороженном от мира крепким забором и надежно зарешеченном заведении, похоже, всякому было
дело только до самого себя. У одурманенных сомнительными снадобьями, лишенных на целые месяцы свежего
воздуха людей, по-видимому, уже не оставалось сил для сострадания ближнему. Тем более, что каждому из них
в отдельности врач наедине обязательно сообщала про его соседа какую-нибудь гадость. Типа: «Вы с ним
поосторожнее. У вас-то еще пока довольно слабая форма нервно-психического расстройства, а сосед ваш
практически законченный шизик. Бредит вот о величии всяких там Бутейко...»
Эскулапы тщательно следили, чтобы в зарешеченных боксах между сокамерниками не возникало и тени
подобия дружбы. И в этом отношении якобы «больничные» психпалаты оказывались во многом не страшнее
самых настоящих тюремных камер. Там, как ни крути, осужденные сходились между собой, возникали какие-то
общие интересы, мысли, споры (пусть временами даже до драк).
В палате же Перепелкина спорили редко. В основном при выдаче сверхвонючей рыбной похлебки. В остальном
его как бы окутывало зыбкое, до предела напряженное (про себя-то все равно сокамерники по-своему
переживали с ними случившееся) леденящее душу психобезмолвие.

Тяжело безвинно заживо гнить в тюрьме. Но, наверное, вдвое тяжелее погибать безвинному человеку в
предназначенной для сумасшедших больничной камере. Не встречая от коллег по несчастью ни малейшего
сочувствия, ни крупицы простого человеческого понимания.
Родители навещали Алексея в положенное (весьма редко предоставляемое...) для свиданий время. Регулярно
приносили продукты (но, на сколько их могло хватить при нечастых встречах?..). И всякий раз советовали как
можно старательнее выполнять указания лечащих врачей. И косвенно, и напрямую намекали - откажись ты от
этого Бутейко, сразу полегчает!
Алексей не отрекался. Через два месяца, когда пожелтевший, с заострившимся носом (посиди-ка шестьдесят
дней на травильных уколах, порошках и дерьмовой рыбной баланде без права прогулок), Перепелкин стал
совсем похож на живую иссохшую мумию, родители принесли ему письмо от старшего
брата.
Валентин работал по контракту далеко на севере. Приехать не мог. Однако страстно убеждал в письме
«несмышленого» Алешку не мучить стариков и себя - выполнить пожелание медиков.
«...Ты же достаточно взрослый человек,- писал он крупным размашистым почерком.- Ну, если так уж веришь в
этого Бутейко - верь! В конце концов, вера - личное дело. Но врачам скажи, как того требуют: виноват, мол,
ошибочка вышла. Исправлюсь... Выпустят тебя, бедолагу, - тогда и продолжай себе в него верить. Но не вслух,
Алексей. Не вслух. Подумай об отце. Один инфаркт у него уже был год назад. Второго он не переживет».
При чтении этого письма у Перепелкина навернулись слезы. Никто! Ну, никто в целом мире не хотел его
понимать!! Родители знали, что делали. Младший брат обычно беспрекословно слушался старшего. Но в этом
случае получилась осечка.
«Лучше бы он попытался узнать адрес. Дозвониться до самого Бутейко и все ему рассказать!» - комкая в руках
конверт, с горечью негодовал про себя Перепелкин.
- Я не откажусь,- тихо, но очень внятно шепнул он попытавшейся смахнуть ему слезы платком матери.
«Пятнадцать дней осталось продержаться. Поди, не сдохну»,- успокаивал себя, уже, правда, как и советовал
братишка, мысленно, а не вслух...
Тридцатое марта семьдесят шестого года стало вторым днем его рождения. В этот день Алексея едва живого,
доведенного до последней крайности, выпускали за порог не особенно рекламировавшей свое существование
лечебницы. Но даже момент освобождения здешние заправилы умели обставить так, что выпускаемый не
переставал ощущать себя их долговременным узником и за порогом зарешеченного заведения.
- Ну, мы вам на прощанье, конечно, выписываем инвалидность...- поблекшая за эти два с половиной месяца
заведующая вскинула кверху свои тонкие, хорошо очерченные брови. Словно бы в наказанье за муки
Перепелкина Бог недавно призвал к себе ее совсем еще не слишком старого отца.- Третью группу,- она
заглянула в какие-то разложенные на ее столе листочки.- Да-да - именно третью. Пока, я думаю, будет
достаточно.
- Да вы что?! - Алексей чуть не подпрыгнул на жестком стуле.- Вы понимаете, что я без работы останусь. Кто
же доверит инвалиду такси?
- Конечно,- раздумчиво покусывая кончик карандаша, протянула Эмма Андреевна.- Водить такси вам уже не
придется. Но ведь вам и нельзя,- в ее выцветших за последние недели глазах зажегся мстительный огонек.- Вы
же не отказались от бредовой идеи насчет величия открытия доктора Бутейко. Значит, одного пройденного
здесь курса психотерапии для вас оказалось недостаточно...
Перепелкин вздрогнул как от удара бичом.
- Придется ставить вас на постоянный учет. Проводить регулярные обследования. Возможно, со временем
последует необходимость повторной госпитализации.
Алексей начинал чувствовать, как от этих леденящих душу слов все сильнее и сильнее начинало колоть сердце.
Он постарался до предела прижать углубившееся было дыхание. Постепенно боль поутихла. Да! Сейчас
заведующая ему уже явно мстила. Если при первой их встрече у нее не могло быть к нему никаких претензий,
то теперь они появились в достаточном количестве.
Она мстила несчастной, подорвавшей на здешних порошках и уколах последнее здоровьишко жертве за ее, так
и не сломленное упрямство. За то, что в бравых, аккуратно подававшихся наверх отчетах нельзя было
поставить лишнюю галочку. Мстила, наконец, за слепую веру Перепелкина в не признаваемое официальной
медициной открытие скандально известного в Минздраве, многим там уже поднадбившего оскомину
пресловутого доктора Бутейко.
И месть ее была поистине ужасной. «Ты думаешь, что сегодня ты от нас вырвался, голубок? - так и читал в ее
потемневшем, насупленном взоре Перепелкин.

Глубоко ошибаешься, дорогой! Ты выдержал моральные и лекарственные пытки, но это еще далеко не все...
Мы жизнь твою оставшуюся за ослиное упорство основательно переломаем. Ты еще походишь как миленький
на приемы к психиатру и каждый раз будешь дрожать: что же она сегодня решит - ночевать тебе дома или
опять в зарешеченной палате?
Куска хлеба тебя лишим. О таксистских чаевых придется забыть. Кто доверит психбольному инвалиду баранку?
Разве что метлу да лопату. Товарищи бывшие станут от тебя при встрече шарахаться: как бы не укусил - чего с
дурака-то возьмешь... Вот тогда и посмотрим, Алексей Васильевич, так ли крепка ваша вера. Покаетесь -
может, и снимем проклятое ярмо. Нет - пусть вам Бутейко и помогает!..»
Может, и не все правильно прочитал во взгляде заведующей на пороге освобождения Перепелкин, но в
главном наверняка не ошибся. Не взгляды ее, а поступки неумолимо, с предельной точностью и неизбежностью
предопределяли его судьбу.
- ...Позвольте преподнести вам напоследок этот скромный букет,- Алексей протянул из-за спины, внезапно
зардевшейся Эмме Андреевне завернутую в газетку охапку пахучих белых роз. Специально попросил мать
принести загодя с рынка, предчувствуя возможное избавление.
- Ну что вы? - заведующая наморщила свой хорошенький слегка курносый носик.- Не знаю даже, что и
подумать...- она с наслаждением понюхала цветы.
- А тут и думать нечего,- невесело улыбнулся отпускаемый на время узник.- Знаете, как в песне поется: «Белая
роза - эмблема печали, красная роза - эмблема любви...»
- Да что уж вам сегодня-то особенно печалиться,- Эмма Андреевна положила букетик на стол.- Домой
выписываетесь.
Стиснув зубы так, что напряглись жилы на худой шее, Алексей, не мигая, посмотрел на нее в упор. Дойдет или
нет? Неужели такая непрошибаемая. «Символ это! Эти цветы символ моей невиновности!! - хотелось крикнуть
ему в слегка увядшее, но все еще довольно интересное личико через силу улыбающейся заведующей.- Жизнь
человеку искалечила и все еще ничего не понимает...»
Медленно затворились за Перепелкиным тяжелые, словно бронированные двери приемного покоя. Яркое
весеннее солнышко больно резануло по отвыкшим от живого света глазам.
Сойдя с трехступенчатого с одним перильцем крыльца, Алексей внимательно оглядел напоследок место своего
семидесятипятиднсвного заточения. Тогда, когда его сюда привезли, он, естественно, не успел толком всего
рассмотреть. С фасадной стороны психушка все же старалась соблюдать некоторые правила приличия. Решетки
были и здесь, по фасаду. Но не на всех этажах, как ему по приезду с перепугу показалось. В основном на
первом.
Его же камера выходила окном во внутренний двор. И там не на солнечной стороне, уже не особенно
церемонились: устанавливали железные прутья всюду, где только хотели. Осторожно (будто по минному полю)
ступая по сильно подтаявшему снегу, Алексей обогнул угол ненавистного здания и долго искал взглядом среди
серых оконных проемов второго этажа свою палату.
В длинном однообразном ряду вытянутых по вертикали прямоугольников нашлось только три, сквозь которые
небо проглядывало в крупную клетку. Его камера оказалась средней в этой троице. Правый погнутый прут
Алексей узнал даже издалека. Семьдесят пять дней он мог «любоваться» им только изнутри медицинской
тюрьмы.
С трудом отвернувшись от злосчастного окна, он почти опрометью бросился назад к трехступенчатому
крыльцу приемного покоя. И дальше, уже не оглядываясь, к воротам в окружавшей таинственный городок
крепостной стене.
Алексей плохо помнил, как добрался до метро. Как тупо, практически не понимая смысла, читал через плечо
соседа по громыхавшему вагончику подземки передовицу подрагивавшей в заскорузлых руках плотного
мужчины свежей газеты.
В передовице руководство КПСС передавало приветствия одиннадцатому съезду братской Болгарской
компартии. Под крупным заголовком был помещен доклад Тодора Живкова. Заголовок помельче извещал
читателей о том, что злодеяния чилийской хунты ей так просто не пройдут. И она, в конце концов, предстанет
перед судом общественности.
«...Советские коммунисты славят своих зарубежных собратьев.- Перепелкин в изнеможении откинулся на
упругую спинку кожаного диванчика.- Обещают когда-нибудь наказать черных чилийских фашистов за
совершаемые ими в далекой южной стране зверства. А кто и когда накажет фашистов красного цвета?» - он
слегка отодвинулся от увлеченного чтением передовицы соседа.
«Я не могу вас выписать до тех пор, пока вы не откажетесь от абсолютно вздорной идеи возвеличивания
открытия доктора Бутейко! Не могу, прежде всего, как врач, как специалист. Ну и потом зачем мне нужно из-за

таких как вы и вам подобные партбилет на стол выкладывать...» - Алексею вдруг до жути отчетливо
припомнился один из его разговоров в кабинете заведующей.
Он отмучился к тому времени уже половину срока. По-настоящему дошел до ручки. И буквально умолял
хозяйку медной горы (так ее за глаза звали больные) проявить к нему божеское снисхождение - отпустить
домой подобру-поздорову...
Тогда, в душном кабинете заведующей, одурманенный уколами и парализованный мыслью об еще очень
далеком конце психокаторги, Алексей как-то не особенно оценил это брошенное ею явно в запальчивости:
зачем мне из-за вас и вам подобных выкладывать на стол партбилет...
Подумал - ляпнула себе бабенка черт те что сгоряча, абсолютно не к месту. Но сейчас, находясь, первые
минуты на свободе (да и уколами в последние дни не особенно донимали), он посмотрел на это сорвавшееся с
языка хозяйки медной горы высказывание совершенно другими глазами.
Его в психушку доставил не кто-нибудь, а офицер МВД, в сопровождении вызванного им же для этой цели в
дежурку психиатра. Козулина, приняв его «на хранение» в свои апартаменты, косвенно подтвердила правоту
задержавших Алексея представителей народной власти.
А приняв один раз сторону сильного, она, вероятно, уже не могла (да и не захотела) нарушить автоматически
возлагаемые на нее вместе с этим приемом соответствующие обязательства.
Может, и имелись у нее какие-нибудь задумки в отношении его досрочной выписки по причине
«неподтвердившегося в стационарных условиях первоначального диагноза» (в первый-то момент их встречи
она явно в чем-то сильно сомневалась и была крайне смущена), да видать, в дальнейшем уже ее
непосредственное начальство, а может, кое-кто и повыше, восприняло инцидент с Перепелкиным не только в
чисто медицинском свете...
Кому-то из верховных эскулапов, похоже, крепко мешал Бутейко со своим открытием, опровергавшим многие
авторитеты. Вполне возможно, ломал карьеру куда более вышестоящих (чем хозяйка медной горы)
коммунистов в накрахмаленных белых халатах. Отсюда и ее полуистеричное: «выкладывать из-за таких, как вы,
партбилет».
А что...- вагон тряхнуло, и Алексей, вновь на несколько секунд привалившись к плечу зачитавшегося соседа,
увидел перед собой жирно отпечатанный заголовок с докладом Тодора Живкова,- коммунисты народ
серьезный, дисциплинированный. Если решат в своей медицинской партячейке, что метод Бутейко вреден, то
заступник, пожалуй, не только с партбилетом, а и с рабочим местом расстанется...
Неизвестно, как там у них в Болгарии,- Перепелкин подивился перечислявшимся в докладе Живкова (его все
же чем-то притягивала эта статья!) огромным успехам болгарского народа в деле строительства социализма,
достигнутым под руководством болгарской коммунистической партии,- а в Советском Союзе с этим строго.
Чуть что не так - глядишь, выговор с занесением. А потом, может, чего и похуже. Сколько раз его облеченному
краснокожей книжицей отцу доставалось на работе за правду! Жалуется после при нем горько матери. Чуть не
плача, к справедливости взывает. А что толку: собрание, как говорится, постановило... Теперь жаловаться
перестал. Но и резать правду-матку кому ни попадя в глаза, похоже, тоже.
Может, глядя на него, Алексей и не вступил до сих пор в «Орден иезуитов», как иногда в отчаянья от
очередного беззакония своих зажравшихся партийных бонз называл свою собственную (к которой сам и
принадлежал) первичную комбинатовскую организацию возмущенный до глубины души отец. С годами
возмущения поутихли. Смирился с действительностью человек.
Ну ладно бы коммунисты ели друг друга между собой,- Перепелкин оторвался от неизвестно почему
задержавшей его внимание статьи с жирно озаглавленным докладом, - у них, положим, Орден. Свои (вполне
возможно, и в самом деле иезуитские...) порядки. Но почему от соблюдения этих ими для самих себя(!)
установленных порядков должен был, скажем, заживо семьдесят пять дней гнить в зарешеченном гробу он -
беспартийный таксист Алешка Перепелкин?!...
Заведующая, понятно, обязана быть коммунисткой. Иначе при их системе ей на руководящей должности
нипочем не удержаться. Значит, она уже не просто главенствующий над определенным количеством психов
(или выдаваемых за психов...) администратор. Она винтик коммунистической машины. Ей в любой момент
могут приказать сановитые партбилетчики определить на постой в ее стойло неугодного и держать там
подольше...
А расплачиваться «отсидкой» за сохранение ее в должности, за спецпайки райкомовцев и обкомовцев
приходится ему, рядовому трудяге, в жизни тех икорных пайков и не нюхавшему. Если уж отец, бывало, иногда
приносил из буфета самых обычных районных партконференций то, чего никогда в магазине без очереди не

достанешь (да и достанешь ли вообще), то можно вообразить, чем подкармливают красную элиту в
кремлевских буфетах!..
Алексей от ожесточения сплюнул себе под ноги. И в итоге два с половиной месяца без прогулок, кошмарные
уколы и вонючая рыба тому, кто посмел с элитниками (либо с их низовыми сотрудниками) хоть в чем-то
спорить. Неважно, будь то политика или медицина. Они ведь повсюду свои приоритеты устанавливают. У них
и медицина - тоже идеология!
Да не только у себя в Союзе. На полмира вон (Алексей вновь обратил взор на газету) свой орден расфилиалили.
Люди в Болгарии, видишь ли, особенно сладко живут... Ну а все ли и так ли сладко? Может, там тоже немало
кто из «спорщиков» вонючие рыбные жилы под газетный шумок, где нужно вместо приличной пищи
употребляет. Поди, и в Болгарии этой больницы с решеточками имеются...=
Чем-то сильно не понравился измученному психушкой таксисту бравурный доклад Живкова. То ли
светившаяся умилением от чтения передовицы сальная рожа соседа вызывала в нем раздражение. То ли нервы
после всего пережитого действительно стали уже ни к черту, но его просто мутило от печатного славословия.
Первого болгарского коммуниста! Ишь ведь, как соловьем-то об успехах на весь мир заливается...- Перепелкин
невольно сжал пальцы в кулак.
Люди у них там, видите ли, прекрасно живут. Его бы, соловья, в Алексееву клетку! Дней этак на сто.
Почирикать после укольчиков. В верности коммунистическим идеалам он там клянется. Знает ли, что здесь, в
главном соцраю его комтоварищи с трудягами, о благе которых он якобы столь печется, вытворяют?..
Перепелкину стало муторно. До жути захотелось наверх, из подземки. На чистый воздух! Не знал и не
предполагал тогда, в мартовском вагоне метро семьдесят шестого, случайно заинтересовавшийся первой
попавшейся на глаза после психзаключения газетной статьей только что выпущенный на волю, узник Системы,
что буквально через несколько месяцев после его повторной (теперь вдобавок к таблеткам еще и с тяжелыми
побоями...) отсидки автор задевшего его за живое тошнотворного доклада будет клясться в верности
марксизму-ленинизму уже не в далекой (в понимании Алексея) зеленой Болгарии, а в их родном советском
Ульяновске. «Мы идем, и будем идти по пути марксизма-ленинизма!» - твердо и убежденно заявит он на
залитой горячим июньским солнцем Родине Ильича.
А через полгода после смерти Алексея (смерти, многократно ускоренной тремя «побывками» в
психзаключении) в неугадываемом из того семьдесят шестого, но все же наступившем девяносто первом,
первый болгарский коммунист, смещенный со всех своих высоких постов, обвиняемый в преддверии суда во
многих смертных (для «истинного коммуниста»...) грехах, начисто отречется от преданности постулатам
Великого учения, столь борзо восхваляемого им в пору ношения коммунистической короны!!...
Одолевавшим его в ожидании громкого судебного процесса журналистам бывший вожак «авангардного
отряда» болгарских трудящихся цинично заявит, что он, собственно, никогда и не верил в социализм и всегда
ставил под сомнение ленинское учение... В суде ему будет светить третий пункт двести восемьдесят второй
статьи уголовного кодекса, предусматривающий ответственность лица, которое, занимая видное служебное
положение, превышало свои полномочия с целью облагодетельствования себя и своих ближних.
Отрекшийся холодной и голодноватой (во многом и по вине возглавляемого им недавно «авангардного
отряда») зимой девяносто первого от своих жарких клятв середины семьдесят седьмого «вожак» не покривит
душой.
Он слишком хорошо усвоит, что в суде могут всплыть и совершенно незаконные (в общей сумме на многие
тысячи левов) надбавки на питание членам Политбюро. И абсолютно необоснованное использование так
называемых «государственных вилл» представителями высшей партийной номенклатуры со смехотворной
оплатой в двенадцать левов ежемесячно. И раздачи (с царской щедростью) направо и налево квартир своим
людям при острой нехватке жилья для тех самых трудящихся, чьим авангардом якобы и являлся руководимый

им отряд. И покупки конвертируемой валюты на собственные нужды за такие гроши, что вслух и произносить-
то станет неудобно. И расходы на содержание гувернанток для детей и внуков, оплату прислуги...

Много чего припомнит в ожидании уголовного разбирательства коммунист Болгарии номер один. И поэтому
он не покривит душой - такие и ему подобные никогда и не могли по-настоящему верить в социализм. Верить и
расплачиваться за веру заставляли других (своих, болгарских Алексеев Перепелкиных). А когда пришел час
личной расплаты - отделались в основном лишь легким испугом.
Судьба скоропостижно расстрелянной румынской четы Чаушеску маячила далеко не каждому. Они знали, что
делали, и загодя позаботились об основательно подготовленном отходе. Припеваючи жили и благополучно
ушли на покой.

Не в пример ведомым их воинствующими отрядами трудягам вроде Алексея. Эти жили в нужде и гонениях и в
могилу сошли не в обусловленный природными законами срок.
Не довелось Перепелкину прочитать хотя бы в том же самом метро-91 отречения Живкова, ну да ведь он
никогда и не гнался за информацией о столь высокопоставленных персонах. Его простой общечеловеческой
целью было прилично жить и спокойно и честно работать, никого не трогая. Но зато они («авангардисты») его
тронули! Их Система сначала привела его в психушку, а после (задолго до срока) на кладбище.
И вот это-то '- ощущение творящегося страшного всеобщего обмана - Алексей впервые очень остро
прочувствовал еще тогда, в трясущемся вагоне столичной подземки марта семьдесят шестого. Прочувствовать
прочувствовал, но объяснить до конца хотя бы лишь самому себе не сумел. Слишком мала оказалась в то время
информационная щель.
Ну, отсидел лично ты безвинно в психушке. Ну, помучили тебя там досыта. А может, не везде и не со всеми
так. А может... Мало ли чего может быть?! По телевизору-то вон как люди нынешнюю власть хвалят. До
исступления.
Если бы ему, бедолаге, хотя бы приснилась в то время официальная газетная статья с броским заголовком
«Будет ли Нюрнберг в Москве?», может, он и не попал бы и во второй, и в третий раз в ту же психушку. Не
позволил бы наглым мучителям так подорвать психопытками последнее здоровьишко.
Он думал, что сумеет-таки доказать членам Красного Ордена в белых халатах свою правоту. Не первой
заведующей, так второй. Не второй - значит, третьей!! Свежо предание, благие намерения...
Да почитай Алексей в приснившейся статейке, что не какого-то бывшего болгарского комлидера, а
собственных, нынешних «меченосцев» потребуют открыто судить народные депутаты. Судить, как судили
когда-то фашистов за моря безвинно пролитой крови миллионов своих и зарубежных граждан.
За экологические катастрофы и экономический кризис, доведшие великую страну до ужасающего состояния и
неслыханного нищенского позора! Задумался бы, вероятно,- стоит ли геройски упорствовать в застенках
новоявленного медгестапо. Доказывать правоту тем, для кого ты заведомый враг, даже будь истина трижды на
твоей стороне!..
Ты же подрываешь устои и пытаешься вырвать у белохалатной с красной окантовкой гвардии лакомый кусок
изо рта. А такое тоталитаристы никому не прощают. У них ведь только один лакомый кусок, и предназначен он
для одного рта - вовсе не Перепелкинского... Приснись Алексею в семьдесят шестом подобная статья -
возможно, в девяносто первом он был бы жив.
Но она ему не приснилась ни в марте семьдесят шестого, ни позже. Он до дна испил свою горькую чашу
честного правдолюбца. И получил от Системы то, чего не мог избежать.
А тем мартовским весенним днем семьдесят шестого у него только и хватило запальчивости, выходя из вагона
на своей остановке, угрюмо бросить зачитавшемуся до умиления соседу по скамейке:
- Зря так внимательно читаешь, папаша! В жизни все не так, как здесь написано...
- А ты знаешь, как? - вскинулся было погасивший от неожиданности улыбку умиления сосед.
- Я-то знаю,- вполголоса выдавил из себя задержавшийся на секунду в дверях Перепелкин.
«Ты бы с мое, где надо, на тухлой рыбке и рвущих душу на части уколах посидел - тоже бы, поди, узнал!..» -
ругнулся уже про себя Алексей и, посторонившись перед запыхавшейся пассажиркой с двумя набитыми до
отказа сумками, вышел из вагона.