Оба мои деда словно «выломились» из спокойной среды обитания. По малолетству я слушала рассказы мамы без особого внимания, а когда пришло осознание, было поздно. Дед Василий, по-видимому, был крутого характера, бескомпромиссен и в семье, и в людском окружении. Он слишком рьяно выполнял обязанности как бы «инспектора» церквей, что общество служителей церкви добилось его ссылки в Псков из Белоруссии, но и оттуда его отправили быстро в Сибирь, в Красноярск. Ему предоставили неплохие условия: большой тёплый дом. Семья жила на гособеспечении. Большого достатка не было, но и не бедствовали. Бабушка Анна вела хозяйство, не ввязывалась в разговоры с мужем. Старательно передавала все лучшие качества своим дочерям: старшей Ефросинии (моей маме) и младшей на четырнадцать лет Фёкле. Ефросиния пряла лён, ткала холсты, отбеливала, готовые полотенца обрамляла вязанием или вышивкой, вышивала наволочки, вязала кружева. Это все усвоила и Фёкла. Сестры окончили церковно-приходскую школу. По характеру Ефросиния была спокойной, немногословной, а Фёкла – непоседой: живая, болтливая и с характером. Семья была дружная и трудолюбивая. Однажды в Красноярск прибыл ссыльный ученый-ботаник. Дед пригласил его в дом. Главным богатством ботаника были многочисленные ящики, коробки с книгами и насекомыми. Он сутками сидел над записями, букашками с микроскопом и книгами, но успел разглядеть маму, да вскоре и посватался. Дед не возражал.
Я спрашивала маму, у которой был парень, с которым она встречалась, когда ходила за водой на Енисей:
– Ты-то что молчала?
– А кто меня спрашивал? – отвечала та.
И вот 1914 год, Первая Мировая война. Ссыльного парня отправили на фронт. Далёкий от военного дела, с плохим зрением, немного неловкий и медлительный, он стал мишенью от первой же пули. Мама получила известие о его гибели.
Будущий мой папа – Пётр, не спрашивая родительского согласия ни с той, ни с другой стороны, привёл маму к себе в дом. Отец Петра воспринял спокойно, а мать произнесла:
– Привёл нищету ссыльного...
Отец Петра занимался хлебопашеством. У него было два сына и дочь Домна. Петр и Семен, инженер-строитель. Дед Демид, чтобы удержать при себе сыновей, построил крестообразный дом с отдельными входами и отдельными квартирами для взрослых детей. Не уставал повторять:
– Вместе мы – сила!
У него было два коня, четыре коровы, восемь овец и куры. Папа и мама жили дружно, любили друг друга. Посыпались дети. Да вот беда: жили недолго. И вот появилась я. Возможно, чувствовали, что я – последний ребёнок у них. При крещении долго выбирали имя. Батюшка посоветовал назвать Зоей. Родители отдавали мне свою любовь и ласку, вот только бабушка не проявила желания даже взглянуть на внучку...
Дом деда находился на самой окраине Красноярска, где начиналось сельское раздолье: поля, луга и бескрайние просторы. Братья Пётр и Семён занимались не только натуральным хозяйством, но старались внедрить его переработку. Как-то Семён обратил внимание на маленькую речушку и появились планы, схемы, чертежи, превращавшие ее в долгожданную помощницу. На сходе мужики поддержали желание братьев и работа закипела: мельница была построена. Теперь к ним ехали на мельницу, а рядом братья пристроили ещё и маслобойку.
Шёл 1929 год. Постепенно маленькие деревенские радости начали рушиться, многие хозяйства были раскулачены. Деда пока не трогали и он решил исполнить свою давнюю мечту: купить коня «в яблоках». Он давно соорудил лёгкие, красивые дрожки и роскошную кошёвку. Так и жили в постоянном труде. 1931 год стал разломом всей семьи. Однажды, как всегда рано утром, Пётр пошёл дать сено лошадям и коровам. Он увидел, что лошади исчезли и корова осталась только одна. Дед тоже исчез. Все произошло тихо и быстро. В доме никто даже подозрительного шороха не услышал. Кинулись на поиски. Искала полиция и даже начали обвинять сыновей в сокрытии правды. Дед бесследно растворился. В отместку семью раскулачили, увели последнюю оставшуюся корову. Отца и дядю осудили на пять лет и отправили в Благовещенск на строительство. Маму тоже не пощадили.
Вместе со мной (восьмимесячной) отправили на лесоповал в Томскую область. Таких «преступников» набралось несколько подвод. Были и мужики. Все как- то по началу несерьёзно отнеслись к выселению. Думали, что отъедут немного от насиженного места, и можно будет вернуться домой. Некоторые мужики прихватили с собой кто топор, кто пилу, кто лопату.
– Мало ли что? – рассуждали они.
Детей постарше оставили у родственников, а грудничков взяли с собой, и их было порядочно. Весть летела впереди нас:
– Везут преступников!
Никто не хотел нас пускать на ночь. А как сменить пелёнку, покормить грудью? Дети заболевали простудой и умирали по дороге. А я выжила... Встречались деревни, где нас пускали на ночь и после расспросов хозяева проявляли сочувствие и усаживали нас за стол. Вот и Тяжин. Вдали от него заброшенный барак. Сопровождающие нас сказали:
– Побудьте в бараке до утра. Нам надо сменить лошадей.
Один из охранников шепнул:
– Здесь вы останетесь надолго, неизвестно, когда вас повезут дальше.
Вот где пригодились топоры и пилы. Кое-что подладили, подремонтировали, печь подправили. Чем-то затянули окна, благо, и дрова были. Позже мужики занялись ремонтом по-настоящему. Пришлось и зимовать здесь. Пока были деньги, мужики ходили в город, приносили еду. Потом деньги закончились и стало поступать скудное обеспечение от тяжинской власти. Беспощадно сыпались на нас болезни, особенно зимой. Людей косил сыпной тиф. В одной стороне барака здоровые, в другой – тифозные, заполонившие нары. Заболела и Ефросиния. А я, Зойка, так орала, просилась к маме, что Дарья, на которую оставила меня моя мама (да и все барачное окружение), подсадили меня к больным. Со временем я перестала узнавать маму, ползала по больным и умирающим, находила тех, кто ещё исходил теплом, здесь же и засыпала. Из детей в этом тифозном бараке выжила только я. Постепенно, приходя в себя, очнулась мама и не узнала меня. Это было жалкое и уродливое существо: неимоверные голова и живот, ноги – колесо. Рахит сделал своё дело безжалостно и навечно.
Нас уже переправили в деревню Чуняшки, где нашли приют у одной старушки из жалости. Вскоре она умерла и мы остались жить в этой половине избушки. С лесоповала мама приходила домой поздно и начинала пилить дрова и топить печку. Когда она сбрасывала юбку, сшитую из мешка, та падала на пол с ледяным звоном. Смены одежды и обуви не было, поэтому надо было все высушить до утра, развесив над печкой, приспособив палку. Капли прыгали и шипели по плите, наполняя избушку густым паром. Мама тем временем варила нам картошку на ужин. Утром снова топила печку и бежала в колхозный амбар, получала хлеб 500 грамм для себя и 200 грамм для меня. Поскольку ноги меня не держали, то я жила на топчане, и мама ставила с одной его стороны картошку, воду и хлеб, а с другой стороны – горшок, и убегала на работу. Ранней весной все трудоспособное население вывозили на гарь, превратившуюся в огромные поля. Дорога в тридцать километров шла по лесной вырубке, чтобы ноги лошадей не проваливались в сплетенную корневую систему, спешили по морозцу перебросить технику и людей. Чуть опоздай, лошадь могла провалиться, повредить ноги, тогда судьба людей будет незавидная. Детей с собой брать не разрешали (будут отвлекать от работы), даже если не с кем было оставить. Для присмотра прикрепляли к немощной старухи или старику. Меня и соседку Надю прикрепили к «мамыньке», так звали её в семье. Её больная дочь Рая приходила к нам, топила большую печь, варила жалкое варево: немного картошечки и картофельную ботву, и получала в колхозном амбаре по двести грамм хлеба и 0,5 литра обрата. Ноги мои стали передвигаться едва-едва только в шесть лет. Домой не спешили, сначала откусывали от пайка совсем по крошечке, затем садились под огромнейшую сосну и съедали больше половины и выпивали обрат, домой приносили по жалкому кусочку. В обед одна из нас заползала в печь, чтобы вытащить чугунок, другая тащила за ноги, чтобы выбраться обратно. Однажды Надя возмутилась:
– Ну, Рая, опять этот суп сварила!
Рая в смущении ответила:
– Что же я вам сварю? Хорошо, что картошка ещё есть! Ваши родители нищие, мы тоже такие же нищие. Ни у вас, ни у нас ничего нет. Где же я вам что-то возьму?
Все закончилось слезами. Обняла нас Рая, ничего не пообещав, зато дружно поплакали. Родителей мы мало видели. Посевная – все на гарь. Иногда женщин отпускали проведать детей. Путь в пятьдесят километров, пятнадцать километров от деревни до другой деревни с именем Полигон, тридцать пять километров – дорога таёжная. Просека шла по глухой тайге, днём полумрак. Вековые кроны деревьев закрывали небо. Внизу холодно, сыро, а ночью темнота и страх. Трудно было бежать по переплетенным корневищам. Бабу отпускали одну и после рабочего дня. Тридцать пять километров неимоверной муки и страха, когда она замечала, как сверху за ней следит рысь. Бежала она и каждый шаг отдавался в голове «Спаси, Господи!» Измученная наконец-то у реки Чулым. Наскоро плеснула водички в лицо, глотнула и в путь. Дорога дальше хорошая, да вот начинается овсяное поле, а там обязательно бродит медведь. С выскакивающим сердцем баба осеняет себя крестом и бежит. Но вот высыхающая речушка, мосточек, а под ним медведица. Опять: «Господи, спаси и сохрани!» Медведи были не пуганы, в домах ни у кого не было даже завалящего ружьишка. Людей они не трогали, но скот не миловали. Наконец появляется мать с «гостинцами» – сэкономит от пайки своей жалкие сухарики, постирает, помоет своё чадо и опять в обратный путь. Редко, кто ходил по ближней дороге, потому что она шла около огромнейшего котлована, внизу было скопище медведей, сверху они казались игрушечными.
Летом было раздолье. Возле деревни когда-то была река, впадавшая в Чулым. Потом обмелела. Дно было песчаное. Здесь собиралось разнородное «население»: телята, свиньи с поросятами и мы, ребятишки. Места хватало всем и все были в дружбе. На этом мелководье трудно было утонуть. Когда начинало что-то поспевать, то «мамынька» вела нас на просторы, где можно насытиться. Ели кислицу, смородину, боярку, морошку, жевали щавель. Когда стали чуток взрослей, то ходили на прополку хлебов. Растения были хилыми, а осот буйствовал. Наши руки болели, чернели, со временем грубели и тогда уже боль уходила. О рукавичках никто и не помышлял, просто потому, что их не было да и сшить их не из чего было.
Наступала благодатная пора сенокоса. Дети постарше сгребают валки, делают копны, возят сено к стогам. Опытный стогоправ стоит наверху. Мелюзга подгребает остатки, все надо сохранить. Наступает уборка урожая. Благодатная работа – рвать лён, никаких колючек. По возвращении с уборочной женщины принимались за лён: вымачивали, просушивали, мяли, трепали до кудели, пряли, ткали. От тяжелейших работ у мамы стала сохнуть правая рука и её перевели на «лёгкую» работу, свинаркой. Картошку надо было вымыть, пересыпать в огромный котёл, сварить, истолочь, остудить и унести свиньям дважды в день: утром и вечером. Я приходила к маме, ели картошку досыта. Это было великое счастье! Мама очень старалась сохранить всех свиней, потому что это были мясопоставки для армии. А моя тётушка Фёкла с мужем жили в Брест-Литовске.
Её муж, Лев Алексеевич, служил в Брестской крепости. Был танкистом. Летом 1941 года он хорошо знал, что война неизбежна. Идёт июнь, а поступает команда разобрать все танки. Знающие и умные танкисты делают вид, что разбирают. На деле разборка идёт таким образом, чтобы собрать тут же в случае чего. У реки Буг было огромное скопление немецких сил. У тетушки был небольшой чемоданчик, в который она на всякий случай сложила одежду для восьмилетнего сына и свои два платья и туфли. Местные жители не скрывали своей неприязни к семьям военных. Лев Алексеевич говорил:
– В случае чего немедленно бегите! Не ждите пощады!
И вот грянула война. Самолеты врага летели к большим городам с бомбами. Под рёв самолётов торопливо выводили танки. Тётушка с сыном бежали по брянским лесам, выбрались к поезду. Во время бомбежки пассажиры выбегали на поле и ложились. В один из таких дней Фёкла прикрыла телом своим сына, но оказалось, что осколок уже попал прямо в сердце ребёнка.
Тут же под горький материнский крик и зарыли отрока в братской могиле (мертвых не брали в вагоны). Наконец-то Фёкла добралась до Тяжена, определилась в госпиталь и в каждом раненом солдате видела своего мужа. Не выдержала и поехала к маме. А что братья? Отбыв срок, возвращались на родину. Их случайно встретил человек из мест ссылки мамы. Разговорились. Отец хотел ехать к жене и дочери, его брат – к родителям. Ещё в Иркутске они купили паспорта. Человек отсоветовал папе ехать к жене: паспорт отберут и отправят на лесоповал. Они вернулись к родителям. Мама узнала об освобождении братьев. Появилась надежда на встречу с мужем. По мере моего взросления мама рассказывала о их совместной жизни. Об их судьбе так и неизвестно, хотя я писала в КГБ Красноярска, Благовещенска, Иркутска. Мама так и не узнала о своём муже. Неизвестно, где похоронен и где старики мамы и папы. Надо жить дальше и я возвращаю свою память снова в годы детства.
Не успевают люди оглянуться, как зима катит в глаза. Теперь дрова, дрова, дрова. Для взрослых лесоповал – привычное дело, старшие дети стоят на распиловке, а младшие пилят на школьном дворе. У малышей своя обязанность – носить дрова к печам школы. И так всю зиму, но все равно в классах холодно. В первый класс пошла в девять лет, уже нас перевезли в деревню Чуняшки. Мне повезло. В деревне была семья ссыльных, их отец занимался какой-то наукой. В доме была хорошая библиотека, где не были забыты и дети. В этой семье росли три сестрёнки, запомнилось, что старшую Валю обижали две младшие, бойкие и быстрые. Валечка никогда не расставалась с книгой, она приходила ко мне домой и читала мне не сказки.
– В сказках нет правды, – говорила она.
Читала мне «Робинзон Крузо», «Гулливера у лилипутов» , потом перешла к большой и серьезной литературе: Гюго, Джек Лондон и др. Сделалась моей домашней учительницей: научила меня читать, писать, решать. В школе я быстро догнала своих сверстников.
В деревне была начальная школа. Учительница – Божий дар для нас, Корзун Нина Дмитриевна, любила каждого ученика и хотела видеть в нас и видела хороших людей, хорошистов и отличников. А мы, как говорится, из кожи вон лезли, чтобы не огорчать её. Кроме уроков она рассказывала нам о стране, жизни героев труда, а затем и о войне. Мы плакали, узнав о судьбе Зои Космодемьянской. Страна была охвачена соревнованием. И у нас тоже по итогам дня лучшему ученику вручался красный флажок, который с радостью мы несли домой. Маленькое наше счастье завершилось. В пятый класс надо было ходить в село Тегульдет за десять километров, везти на саночках пропитание на неделю. Дорога была убродная: проходила по полям и лугам, сто потов прошибет. Мои мучения были недолгими. Приехала сестра мамы Феня, устроилась на работу в Тегульдете и без всяких разговоров забрала нас к себе. Школу закончила с приличным аттестатом, но на экзамене по литературе случился такой казус. Взяв свободную тему о Великой Отечественной Войне, сочинение я написала в стихах. Оценку поставили «посредственно»: не указала фамилии поэтов. По своей самоуверенности не беспокоилась за оценку. Мои одноклассники возмутились за мою оценку и пошли к педагогам, чтобы рассказать, что в сочинении были мои стихи. Таким образом мне повысили оценку на один балл.
Впереди – институт. Родители наши были все нищие. Колхозники получали трудодни. Ехали до Томска на какой-то барже по Чулыму, а потом по Оби в течение десяти дней. Денег с нас никогда не спрашивали, знали наше бедственное положение. Общежитие было бесплатное. Это было длинное кирпичное здание, вросшее в землю до самых окон, продолговатых под крышей, сырое, холодное. Печи топили углём. Нас было семь девчонок, и проблема была с растопкой печей, но нам помогали старшекурсники, жившие напротив нас. Первый раз натопили до удовольствия, но рано прикрыли трубу и все угорели. Кое-как открыли крючок и вновь соседи-старшекурсники спасли нас, вытащив на улицу и посадив на завалинку, а потом обратно затащили в комнату. Болели мы целую неделю. Жили на стипендию, а в столовой хлеб был бесплатный. Желудки наши были приучены к скромной трапезе.
Учиться было интересно. Лекции преподавателей открывали нам новый мир, расширяли кругозор, заставляли дополнительно пополнять знания. Мы старались выделить побольше времени для работы в библиотеке. Работать я начала в школе, которую окончила в селе Тегульдет Томской области. Дети в классе были дружные, с высокой работоспособностью, обязательные, исполнительные, радовались все вместе и друг за друга высоким оценкам. Это они сделали меня рано отличником народного образования РСФСР. Потом – целина и Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в 1957 году, награждение за труд в годы Великой Отечественной войне.
Наступил 1961 год, и я в Якутии. Увёз меня Никитин Василий Павлович, мой земляк из Тегульдета, ставший геодезистом, топографом, картографом в Отряде № 46 г. Олекминска. Вспоминаю, что, когда он появлялся в нашей семье в Тегульдете, то мои мама и тётушка жили в напряженном беспокойстве, что я их брошу, но я им говорила, что возьму с собой. Тетя дала понять, что никогда не согласится на переезд. Видя её жизнь, мне стало понятно, как важно иметь детей.
Каждый год я тянула с замужеством и останавливала себя: у меня физический недостаток, как он будет чувствовать себя рядом с уродством. Василий Павлович был убедителен и надёжен, пришлось согласиться и на замужество, и на переезд. Про себя я думала, что согласие с моей стороны – это определённый расчёт, не в современном понимании этого термина. Жизнь поставила все на свои места; полевые работы для отрядовцев семь-девять месяцев. Возвращались с полевых – затяжные отчеты, планы на следующий сезон, а вскоре и сборы на долгие полевые. Дети все равно будут!
Радость пришла с рождением дочери Ольги и сына Алексея. С учебой в школе у них проблем не было, затем получили и высшее образование. Столкнувшись с работой мужа, я увидела все трудности и огромную ответственность, требующую скрупулезной точности в системе геодезии и картографии. Страна была покрыта сетью геодезических знаков. Создавались карты различных масштабов, среди которых много было секретных. Высочайшей квалификацией и работоспособностью обладали ленинградцы и томичи. Начальником сорок шестого отряда был Кудрявцев Донат Михайлович. Олекминчане его называли идеалом руководителя и многому учились у него. Территория его хозяйства отличалась ухоженностью и порядком. Развернулось строительство жилья, каждый работник имел благоустроенную квартиру, многие жители города получили жилье. Был свой клуб, библиотека, спортзал, ясли-сад. Создавались все условия для работы и семьи, укреплялась и кадровая политика. Пришло время, и отряд №46 был переведён в г. Якутск. Никитину В. П. пришлось уволиться с любимой работы, так как у меня была парализована мама. Семья уже была большая, а что будет на новом месте? Решили не рисковать и остаться в Олекминске. Отказ от любимой работы и поиск новой отложили определённый отпечаток на характер мужа. Он работал инспектором рыбоохраны, но я смогла убедить его устроиться на более спокойную работу – сторожем в школу, и мне некоторая помощь нужна была в работе школы.
Моя трудовая деятельность в Олекминске началась в РОНО, где заведующим был Стручков Георгий Иванович, человек высокой культуры, хорошо знающий своё хозяйство, нужды его, слабые и сильные стороны каждой школы и каждого работника от директора до технички. В РОНО не было заведующего методкабинетом. У меня был неплохой послужной список за десять лет работы в Томской области: две медали, фестиваль, отличник народного образования и др. Кто знает работу методкабинета, тот представляет всю нагрузку и ответственность. Проработала в РОНО я шестнадцать лет. Работы было много. Постоянно шли семинары, открытые уроки, педагогические чтения, менялись программы по всем предметам. Работали кустовые объединения. Было чем поделиться, что показать Кыллаху, II Нерюктяйю, Абаге, Токко, городу. Было целое паломничество в музей Кыллаха, созданный супругами Малгаровыми Содотом Моисеевичем и Валентиной Спиридоновной. Богатый музей создали в Абаге Августина Саввична и директор школы Зоя Афанасьевна Шумилова.
Музеи были во всех школах района и на этой исторической памяти питали умы и сердца учеников. Самый богатый музей народного образования был создан в городе замечательным энтузиастом Эсфирь Иннокентьевной Еникеевой. Она сумела воссоздать величайшее хранилище скромных, трудолюбивых людей, которые несли просвещение в каждый уголок по всему Олекминскому округу. Первая Всероссийская перепись населения показывает, что Олекминск был на первом месте по грамотности в республике, и музей народного образования это представлял с большой любовью к истории края. Жаль, что руководители образования не смогли или не захотели сохранить этот музей...
В семьдесят лет я ушла с работы, но... директор восьмилетней школы №4 Людмила Викторовна Емельянова не дала мне сидеть дома. Подчинилась ее настойчивости – пойти к ней в школу завучем. Объём работы был несравним. Если в школе № 2 было в то время 700 учащихся и 50 учителей, то в школе №4 – 200 учеников и 15 учителей. Это был самый ответственный период работы, когда шла массовая аттестация. Вместе с Пшеничниковой Екатериной Николаевной мы справились, провели на достойном уровне. Вторая волна массовой аттестации была ещё более трудоемкой. Екатерина Николаевна работала уже в средней школе № 1, и все пришлось делать мне. К пятидесяти учителям прибавились воспитатели групп продлённого дня. Пришлось освещать и воспитательную работу. Трудоёмкость и ответственность этого процесса словами не передать.
К этому времени мой муж был уже парализован, лежал восемь лет. Конечно и позвоночник у меня был сорван, и я стала сама уже «крючком». Трудовой педагогический стаж – 60 лет. Слава Богу за все! Я благодарна дочери Ольги, сыну Алексею, невестке Ирине, внучкам и всем людям, которые повстречались на моем жизненном пути.
По воспоминаниям Никитиной Зои Петровны, ветерана труда и тыла
Фото предоставлены Татарченко Тамарой Александровной, Емельяновой Татьяной Валерьевной
