(«Бедность не порок»)
«Зайди ужо вечерком к нам, голубчик. Поиграете с девушками, песенок попоёте», - так приглашает Пелагея Егоровну Митю. И действительно, мы видим традиционно русское празднование святок («Настали святки. То-то радость!» - помните?), с подблюдными песнями, с плясками, с ряжеными… Эта сцена тоже, разумеется, раздражала многих критиков, увидевших в ней любование стариной.
Радостно-безмятежна, казалось бы, эта сцена и для наших героев: ведь только что произошло их объяснение, только что было решено назавтра упасть в ноги отцу… И авторская ремарка – «Гуслин и Митя стоят подле Любови Гордеевны; Митя шепчет ей что-то и целует».
И как же неожиданно всё обрывается с приходом Гордея Карпыча и Коршунова. И неизвестно, что отвратительнее – открытая брань Торцова («Это что за сволочь!.. Вон!») или вроде бы ласковые слова Африкана Савича («Хе, хе, хе… Да у вас веселье! Вот как мы впору попали… Кто ж девушек гонит… Хе, хе, хе… Они попоют, а мы послушаем»).
Но самое страшное ещё впереди. Коршунову нужен не только «почёт» и величание в песне – он приехал для объявления новости: у Торцовых «будет зятюшка Африкан Савич». Реакция матери говорит сама за себя: «Ах, ах, что вы?.. Моя дочь! Не отдам!» И очень спокойный ответ жениха: «А уж мы, Пелагея Егоровна, по рукам ударили… Что вы так испугались, я её не съем». Но если мать ещё находит в себе силы для пусть слабого, но всё же ропота («Батюшка, Гордей Карпыч, не шути над материнским сердцем!.. Перестань!.. Истомил всю душу»), то первое, что скажет дочь, - «Тятенька! Я из твоей воли ни на шаг не выду». И только после – «Пожалей ты меня, бедную, не губи мою молодость!..»
Мы ясно видим, что Люба не просто не хочет идти замуж за Коршунова – это для неё практически замужество со смертью. Второй акт заканчивается выразительной сценой: Коршунов приказывает девушкам петь «свадбишную», но сама Люба просит: «Запойте другую», - и её старая нянька Арина поёт обращение к матери-«печальнице»:
Прогляди ты очи ясные,
На свою на дочку глядючи,
На свою на дочь любимую,
Во последний раз, в останешный!
И это горькое «в останешний» (последний) повторит и Люба…
И тем не менее протестовать она не решается: «Я приказу твоего не смею ослушаться. Тятенька! (Кланяется в ноги.) Не захоти ты моего несчастья на всю мою жизнь!.. Передумай, тятенька!.. Что хочешь меня заставь, только не принуждай ты меня против сердца замуж идти за немилого!..» - «Я своего слова назад не беру. (Встаёт.)» - «Твоя воля, батюшка! (Кланяется и отходит к матери.)»
Н.А.Добролюбов в своём разборе комедии укажет на «извращение человеческой природы в этом ужасном семействе»: «Только крайность огорчения, только тяжёлая душевная мука могла заставить её раскрыть рот для произнесения слов, не согласных с волею родителя. Но и тут - какие слова: "передумай!", "не захоти!". Какое жалкое положение: не иметь даже ни малейшего помышления о возможности сделать что-нибудь самому, полагать всю надежду на чужое решение, на чужую милость, в то время как нам грозит кровная беда...»
И трагическое последнее, как им кажется, объяснение влюблённых. Заключительную сцену открывают монологи сначала Арины, а затем Пелагеи Егоровны, буквально оплакивающие участь Любы («Налетел ястребом, как снег на голову, вырвал нашу лебёдушку из стада лебединого, от батюшки, от матушки, от родных, от подруженек. Не успели и опомниться!..», «Какой это жених, какой жених… ах, ах, ах!.. Где тут любви ждать!..») Здесь снова будет подчёркнут контраст между женихом и невестой – «Красоту-то нашу писаную да за старого, за постылого и сговорили. Вон она моя голубушка, сидит — на свет не глядит… Вон он, разлучитель-то наш, сидит, толстый да губастый! Ишь на неё поглядывает да посмеивается — любо ему!»
Затем Митя, которому «слёзы мешают говорить», признается Пелагее Егоровне в их намерениях: «Вечор-то, как у вас вечеринка-то была… Ну, вот и столковались мы с ней в потёмочках, чтобы идти нам с ней к вам, матушка, да к Гордею Карпычу, просить вас низменно: благословите, дескать, нас, а нам уж друг без друга не жить; а нынче вдруг поутру слышу… опустились мои рученьки!..» - и услышит только сочувствие: «Ах ты сердешный! Экой ты горький паренёк-то, как я на тебя посмотрю!»
И позволит маменька любящим последний поцелуй («Поцелуйтесь на прощанье-то, ведь, может, не приведёт Бог и свидеться… да… что ж такое!») И когда Митя вдруг предложит совершенно отчаянный выход из положения («Соберите-ка вы её да оденьте потеплее ужотко. Пусть выйдет потихоньку: посажу я её в саночки-самокаточки — да и был таков! Не видать тогда её старому, как ушей своих, а моей голове заодно уж погибать! Увезу её к матушке — да и повенчаемся. Эх! дайте душе простор — разгуляться хочет! По крайности, коли придётся и в ответ идти, так уж то буду знать, что потешился»), ведь не даст Пелагея Егоровна решительного отказа. Её первая реакция – испуг («Что ты, что ты, беспутный!»), а вот реплика «Как же мне быть-то с вами! Я совсем с ума сошла… да… помешалася. Ничего не знаю, не помню… да, да… головушка моя закружилася… Горько, горько моему сердцу, голубчики!..», как мне кажется, - уже шаг к благословению.
Откажется сама Люба: «Нет, Митя, не бывать этому! Не томи себя понапрасну, перестань! Не надрывай мою душу! И так мое сердце все изныло во мне. Поезжай с Богом. Прощай!» И это не потому, что не любит («Что мне тебя обманывать, зачем? Я тебя полюбила, так сама же тебе сказала»), просто, по словам Добролюбова, «гнёт самодурства исказил человеческий образ, заглушил всякое самобытное чувство, отнял всякую способность к защите самых священных прав своих, прав на неприкосновенность чувства, на независимость сердечных влечений, на наслаждение взаимной любовью». Об этом и её пояснение: «На то есть воля батюшкина, чтоб я шла замуж. Должна я ему покориться, такая наша доля девичья. Так, знать, тому и быть должно, так уж оно заведено исстари. Не хочу я супротив отца идти, чтоб про меня люди не говорили да в пример не ставили. Хоть я, может быть, сердце свое надорвала через это, да по крайности я знаю, что я по закону живу, никто мне в глаза насмеяться не смеет». Страшно…
Можно вспомнить и её сцену с Коршуновым, где у неё в ответ на пространные излияния жениха всего пять коротеньких реплик (правда, среди их и очень важная – «Любви золотом не купишь»). А дальше она будет практически молча наблюдать, как неожиданно начнут поворачиваться события…
Однако, когда Гордей Карпыч, решивший было дочь «за Митьку отдать», снова вспомнит о своём гоноре («Ты уж и рад случаю! Да как ты смел подумать-то? Что она, ровня, что ль, тебе? С кем ты говоришь, вспомни!.. У тебя губа-то не дура! За ней ведь денег много, так тебе голому-то на голодные зубы хорошо»), именно её призовёт на помощь Митя. И она, хоть и говорила раньше: «А теперь из воли родительской мне выходить не должно», - спокойно, но очень весомо произнесёт: «Я, тятенька, вашей воле не перечила! Коли хотите вы моего счастия — отдайте меня за Митю».
И именно вслед за этой репликой, как будто запруду прорвало, польются упрёки Пелагеи Егоровны («Что это и в самом деле, Гордей Карпыч, капризничаешь… да! Что в самом деле! Я было уж обрадовалась, насилу-то от сердца отлегло, а ты опять за свое. Уж говори что-нибудь одно, а то что это такое… право»). И прозвучит знаменитое «Брат, отдай Любушку за Митю». И будет счастливый финал.
Конечно, со словами Добролюбова, что у Гордея Карпыча «все качества действительно сильной натуры заменяются необузданным произволом да тупоумным упрямством», чем и «объясняется и оправдывается видимая неожиданность развязки, которую дал Островский комедии "Бедность не порок"», нельзя не согласться. Но, как говорится, и на том спасибо, пока «всё хорошо, что хорошо кончается»…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь
