Ласточки. Помню вечернее небо и ласточек, что носятся в вышине, их щебет над верхушками берёз, над крышами... А под крышами они лепили гнёзда. Однажды повезло и нашему дому. Мир, уют, покой, дом.
Ландыши. Когда приезжали на лето (обычно в конце мая) – обязательно наполняли свежевымытый дом запахом ландышей, поставив в глиняную вазу большой букет. И светились белизной они в сумерках не хуже ночника. А как радостно и таинственно было собирать их по перелескам...
Лес. Леса, который часто снился мне одно время в молодости – чистый, красивый, дремучий, волшебный, светящийся, – такого леса у нас не было. Такой бывает только во сне. И рядом с деревней не было настоящего леса – до него надо идти километра три, да плюс по нему столько, да полстолька, да четверть столька. Там лес смешанный, в котором царили, королевствовали высоченные раскидистые ели. И берёзы, осины, ольха, прочие... Никогда не забуду лесные пути: направо темная зубчатая еловая стена, налево – чисто поле, прямо – вход в лес, начало лесной дороги, с которой сворачивай куда хочешь. И над этой глушью – серое небо и крик воронов. А вокруг деревни перелески – их, впрочем, тоже называли лесом: берёзки да осинки, черёмуха да малина. Сказала бы я, что в лесу чувствую себя как дома, да как, если направление теряю моментально?.. А все равно: место силы, место сердца. А уж ближние лесочки я знала все наизусть, каждый кустик помнила в лицо, в какой год под которым какой гриб рос, помнила.
Липа. Июль – макушка лета, цветущие липы, сенокос. И поныне для меня запахи свежескошенной травы и цветущей липы – самые дорогие, самые ласковые, самые тёплые. Самые близкие, самые мои. А липовый цвет я собирала на зиму; кстати, ни разу пчела меня не ужалила.
Луг. Луга за деревней, луга в лесу, которые косили, заготавливая сено для коров. Львиную (точнее, коровью) долю лугов именно скашивали, но до того я успевала не раз и не два нарвать там ромашек, гвоздичек, колокольчиков, купавок, разных других, незнаемых цветов. В поздние годы собирала целебные травки: аптечную ромашку, зверобой, земляничный лист, фиалку трёхцветную, да мало ли... И ещё луг – это бабочки, кузнечики, мотыльки, разнотравье, пчёлы, клевер, ароматы... Лечь посреди луга на спину, раскинув руки, смотреть на стебли растений вокруг, вставшие стеной, – бездумно, безмятежно, бестревожно, беспамятно… сделаться такой же травинкой деревенского разнотравья… Расти, цвести, качаться на ветру, поворачиваться за солнцем…
Магазин. Сельмаги располагались в деревнях через остановку от нашей. Один ближе к городу, другой – дальше, а наша деревня, стало быть, посередине. В качестве надёжной продуктовой базы ни один сельмаг не рассматривался, там брали консервы, спички, соль, сахар, ну, пряники и, конечно, хлеб. Скотину хлебом подкармливали, так что не всегда успеешь и хлеба ухватить. Словом, продукты брались в доме откуда-то, но иногда говорили: «Пойдём, сходим в Назарово или Кушляево!» – подразумевалось: в магазин. Это всегда были интересные прогулки. В Назарово – сперва верхом, полями, дальше – мимо мастерских (МТС) и по самой деревне, солидной, пыльной, с почтамтом и телефоном, собаками-сторожами… Можно идти по шоссе, но это уж вовсе скучно. Назаровский сельмаг работал чаще, хотя никаких правил, в общем, писано, не было. Мало ли, часы работы… закрыто, и всё тут!.. Зато дорога в Кушляево была красивее и живописнее. Через лесок, краем поля с васильками, потом Гаврилово – в каждом палисаднике цветник. А вот куры пёстрые, не то что у нас, белые. А вот качели меж двух деревьев. А вот большой дом со светёлкой. И перейти Сундобу по мосточку, и мимо школы, теперь уже по Кушляеву, до магазина. А кругом холмы, кругом поля, кругом луга и перелески. Когда я подрасту, когда мне разрешат ездить на велосипеде по шоссе (до четырнадцати лет запрещено, но всё равно ж ездили), эти дороги сократятся у меня до одного велосипедного перегона. Впрочем, я иногда специально ехала деревней, чтобы растянуть удовольствие, покрутить головой по сторонам.
Малина. Июль, зной, в зарослях малины духота страшная, да и тучи на небе копятся – верно, гроза собирается. Пчёлы, шмели гудят, крапива жжется, ветки малинные цепляют одежду, оставляют красные следы на руках, но руки так и так испачканы ягодным соком. Малина, особенно переспелая, – ягода нежная, это вам не какая-нибудь брусника или даже черника. По-настоящему за малиной ходили в «большой лес», дальний, на завалы, с бидонами или вёдрами, с маленькой кружкой-набирушкой на перевязи на боку. А если так, не на варенье, а детям полакомиться, то шли в ближайший лесок-перелесок на речку. По речке малины было много, но собирать её здесь труднее, понемногу: там горсточка, тут... И карабкаться по берегам речки в ольшаник и путаницу кустов черёмухи, смородины, которые обвивал хмель. Места у нас не сильно ягодные, и ягодами, помню, я объелась всего-то раз в жизни – и именно малиной, крупной и чистой, ягодка к ягодке, принесённой из «большого леса». А в «большом лесу» собирали её на каких-то таинственных «завалах» – заросших кустами насыпях непонятного происхождения, изрытых кабанами. «Ушли мы далеко, аж за Уваровский!» – есть там какой-то полумифический Уваровский ручей, глубоко в лесу, уйти дальше которого, значит, было уже совсем забраться в самую лесную глушь…