С той поры минуло уже много лет. Ее кожа давным-давно покрылась морщинами, а ведь когда-то была шелковистой и нежной, и мурашки бежали по ней от прикосновения его руки. И свежесть раннего утра, и солнечный луч в окне, выходящем на восток, и шепот, и тихий смех… О, Боже, если бы ее спросить сейчас: что такое счастье – она без запинки ответит: луч солнца из окна, выходящего на восток.
Ей было… шестнадцать? Семнадцать? Родители, конечно, восстали против дочери.
- Немедленно прекратить шлянки с этим… придурком! – гремел отец, размахивая прямо перед носом Тани солдатским ремнем с медной пряжкой-звездочкой.
Мать, затюканная суровым мужем, боялась пикнуть против, сидела в своей комнате и дрожала. А Танька, юная, свежая, нецелованная Танька, дерзко смотрела в отцовские глаза.
- Ну, стукни, ну? Попробуй только! Я тебе не мама, вмиг сдачи получишь!
Отец удивился. В его царстве-государстве никто, ни единая душа, не смел перечить! Никто! Ни жена, ни сынишка, и уж тем более, эта шмакодявка малолетняя, Танька! Он выстроил дом на холме сам. Добротный крепкий пятистенок с крытым двором и сплошным забором. Он сам покрыл крышу дорогим железом, обзавелся живностью, и днем и ночью пахал, как проклятый, чтобы семья ни в чем не нуждалась, чтобы все были сыты, обуты. В отличие от колхозных голодранцев, привыкших заседать в сельсовете, да жилы рвать за палочки.
Степан Фролович Шорохов мужиком был дельным, головастым. Ни одна травинка-пушинка у него зря не пропадала. Он принадлежал той самой мощной прослойке крестьянства, за счет которого многие века питались господа из «высшего обчества» и товарищи из «пролетариата». Такие, как Головин, были тем самым рычагом, сдвинуть которым можно было не только неповоротливую Россию, но и весь земной шар!
Однако, восставшие пролетарии, весело, с огоньком напевая «интернационал», задорно рубили сук, на котором сидят. И что в итоге? С треском повалили и сук, и сами грохнулись. Ни в одной стране мира, кроме Африки, пожалуй, с такой халатностью, будто к бросовому материалу, не относились к народу, основе основ всего, кормильцу и поильцу, соли земли. «Бабы еще нарожают» - модные словечки прижились среди чванствующих верхушек. И бабы рожали, что им, они же глупые бабы… Они рожали, а деток этих – в топку, в огонь мировых революций, коллективизаций, раскулачивания, войн проклятых, нескончаемых…
При Хрущеве уже немножечко вздохнули, перекурили. Шорохов, с войны вернувшийся почти целеньким, оглянулся вокруг, сплюнул на ладони и впрягся в работу. Однако, впрягся с умом. На колхоз вкалывал в половину силы, берег их для личных нужд. А нуждишка была: выбрал Степа себе самую крепкую и баскую девку, как телок на базаре выбирают – позадастее, да покрепче. Спокойная Матрена ему приглянулась. Ну а сама невеста не артачилась – мамка радая была, что девку замуж в такое-то время сбагрила, да за кого? За Шорохова Фрола сына, из раскулаченных, работягу и куркуля!
Матрена наравне с мужем, пристяжной пашет. Ни на что не жалуется. Примерная, справная и опрятная. Лицом чиста, одежой – опрятна, миловидна, на платочке – ни грязинки. Пахнет молоком и сеном. Степа специально ей на базаре модные сапожонки прикупил, и жакет. И отрез матерьяла самого наилучшего. И на кумач денег не пожалел. Чтобы вышли оба на улицу – все местные вдовушки попадали и от зависти передохли! Чтобы любовались! А уж он позаботится об этом. Все сделает, все! Насмотрелся в Германии, как местные живут: на каждом пальто кашемировое и шляпа. У каждого забор каменный и амбар, что городская школа! Да еще и цветочки насажены, да посуда фарфоровая. А не как у них, у деревенских, чугунка, да миски оловянные.
Матрена не охнула, молча приняла все условия мужа. И началась у них «жисть», только держись. Спасало здоровье, да покорность. И ведь прав оказался Степан – на вторую пятилетку вырвались в люди! Бабы завидовали: при мужике эвон как развернулись. Председатель усами шевелил – мироеды! Ан, нет, не получилось донос написать на фронтовика.
- Ты зачем мне пасквили на Шорохова шлешь, а? – шипел на председателя секретарь райкома? У него вся грудь в орденах!
- Дык… Эт-та-а-а, выползок Фроловский, едрен-батон! Живет, как падишах, ей-бо, - пятился председатель, - лес рубят, щепки…
- Я те покажу «щепки», я тебе такие «щепки» устрою! – рычал секретарь, - у Шорохова вся грудь в орденах! Ты меня ославить хочешь? Не то время настало! Передовики обязаны жить хорошо! Завтра в деревню корреспондент припрется передовиков фотографировать, так ты чего хочешь? Дуралеев под соломенной крышей в газете показывать?
Повезло, конечно. От Шорохова отстали все! Слава Богу! Не зря Степан Днепр голышом под минами переплывал! Не зря червей и блох кормил! Не зря фрицам голыми руками глотки рвал! Не зря дожил! Остальное – приложится.
Дети пошли, один за другим. Тут Матрена немного сплоховала: первой девку родила. Но через год исправилась – парнем опросталась. Шорохов пока оставил бабу в покое – с малыми возиться некогда. Лучше этих воспитать достойно. Чтобы у детей и «польта» и «шляпы» и туфли, все было, как у добрых людей.
Потому и строг был отец с Татьяной. Потому и мать не встревала. А Таня… Что Таня, она в отца характером пошла. И смотрела прямо, глаз не отводя, в отцовские глаза. И тот дрогнул (моя доча, моя), но сердцем не смягчился, и душой не потеплел. Ему шолобродки не нужны были. И он прав, конечно, прав. Но разве до Таньки что умное дойдет? Танька влюбилась в первый раз в жизни, да так, что никакой ремень, никакой дрын из ограды на картофельном поле ее не остановит.
Степан понял – не испугается Танюха. Надобно ее от непотребства упрятать! Далеко ли до греха? Этот хлюст заезжий, тракторист занюханный, в покое девку не оставит! А потом – привет, Татьяна, я с вами больше не знаком! Того и гляди, обрюхатит дуру, опозорит. Вот тебе, Танька, городской техникум, вот тебе и пальто кашемировое – сиди и нянькайся, толстопятая, лей горькие слезы, жри отцовский хлеб, пока шея у батьки не переломится. То-то будут рады вековухи местные: что, хозяин, съел?
Где ему было знать, что Лешка-поселенец – самый, что ни на есть тот, который Тане Богом предназначен?
Она возвращалась с сенокоса. Подружки, Еленка и Машенька, задержались на гривушке, которая высилась по кромке леса, окружавшего колхозные покосы. На этой гривушке – самолучшие боровики и «красненькие» каждое лето – самые первые. А так девкам захотелось «жаренки» с молодой картошечкой – спасу никакого. Татьяна с ними не пошла, хоть и надобно с каким-нибудь приварком домой прийти – у деревенских принято так. Но опаздывать боялась – тятя заругается.
- Растыка! Дома не метено, поросенок не поен, щи в печке перестояли! Где шлялась? А? Мать в огороде одна ломит, а тебя ветром черти носят!
Поди, докажи, что на колхозном сене была, не прохлаждалась. От слова «колхоз» у тяти глаза кровью наливаются, хоть и передовик сам, и грамота имеется. Тане от отца достается по-полной – в сентябре надобно в город уезжать. Документы в техникум сдадены. Вот и лютует тятя – одной картохи несколько тонн вырастить надобно, на пропитание Танькино, да на новые сапожонки. Чтобы щеголихой в техникум приехала, а не дурой деревенской.
И тут – трактор обгоняет, рычит, что зверь лесной.
- Эй, посторонись, молодая! – парень из кабины высунулся, зубы белые скалит.
Татьяна улыбкой залюбовалась. А тот, франт, в рубахе белой, в кепке, в сапогах новых, трактор остановил, выскочил лихо, как с коня. И на Таню уставился, что баран на новые ворота. Уставился, а глаза – синь летняя, вся в искорках солнечного света.
У Тани ноги подкашиваются, а грабельки (легче легкого, тятей сделанные) железными стали, руки не держат! Вот какие глаза! Крепко стоит на земле, руки в боки, и соломинка в углу красивого рта. Смотрит на нее тракторист, а соломинку белыми своими зубами зажал. Тане и горячо, и сладко от его взгляда.
- Тебя как звать, красивая? Почему не знаю?
А Таня и сказать не может. Куда-то вся смелость ушла. Другому бы звонко прочирикала:
- Не твоего ума дело, дурья башка! Поменьше на танцульках прыгай, побольше на работе бывай. Там и увидишь!
А тут слова в горле застряли. А сам – ничего, разговаривает.
- Да ты что замерла? Не обижу! Меня Алексеем величают!
- А я – Таня, - нараспев, голову набок наклонив, сказала.
Трактор на дороге брошен, а эти двое вразвалочку как до деревни дошли – не заметили.
***
И теперь каждый день, каждую минуту, каждую секунду клятый Лешка из головы не выходил. Таня копает картошку – Лешка в мыслях. Таня стирает, Таня ест, Таня в баню воду носит – Лешка рядом, неотлучно, постоянно в голове. Глаза его синие-синие, губы его, руки… Татьяна иной раз взбрыкнет, головой тряхнет:
- Ах, чтоб тебя! Отвяжись!
Нет. Не отвязывется. Ни днем, ни ночью. Татьяна и спать разучилась. А если и уснет – тракторист залетный снится. И в таких нескромных снах… Таня весь день краснеет, и все у нее из рук валится!
Алексей в деревню редко приезжал, на подряде работал, а жил за пятьдесят километров от колхоза. А если и приезжал, то норовил мимо Таниного дома протарахтеть. Через забор не увидит, так услышит наверняка. На заимке у поля ждал ее. Таня знала – где, все бросив, бежала.
Он не трогал ее, даже руки не касался, а взглядом ласкал, ласкал так, что мурашки по коже… И не наговориться им, не наглядеться друг на друга.
- В техникум в город уедешь – почаще встречаться будем, - обещал, - а в ноябре в армию меня проводишь. А потом, как вернусь, свадьбу сыграем.
- Тятя не позволит, - отвечала Татьяна.
- Много его я слушать буду – не позволит! Сейчас время другое! Распишемся, да и все! Квартиру получим в поселке, внуков твоему тяте нарожаем – сам прискачет с поклонами! – улыбался Лешка.
- Я думаю, серчать он станет, Леша, - сомневалась Таня.
- Я думаю… Думать тебе не надо – я за тебя думать буду, - Лешка суров был, как никогда.
Помолчал, насупившись, а потом вдруг обнял ее и в губы поцеловал так, что земля под ногами разверзлась, раскололась. Но поцеловав, рукам воли не дал.
- Никаких тут… этих… устраивать не будем. Мне честная невеста нужна. Буду до свадьбы тебя беречь! Я позорить не хочу тебя, Танюшка! Так своему батюшке и передай!
***
Вот и передала себе на горе! Отец как узнал, так потом так расходился, что чуть дом по бревнам не разнес! Таню в амбар, да под замок. Да на хлеб и на воду! Плачь, не плачь, не услышат. Не знала она, что Алексей, на свидании девчонку не дождавшись, подтянулся, завел трактор и прямиком к отцовскому забору подкатил! Р-раз поддал по ограде, два… Степан в одних подштанниках выскочил.
- Ах, ты (мать перемать) паскудник! Да я тебя в милицию сдам! Да я тебе… тра-та-та, тру-ту-ту!
Алексей, побледневший весь, но твердый как скала, маты Степана быстро обрезал:
- Коли не согласитесь Татьяну по-хорошему отдать, через суд ее вытребую!
Шорохов опешил.
- Да какой суд, дур-рак! Ей же шестнадцать всего! Ребенок! Я же тебя урою! Посажу, щенок!
Лешка не дрогнул. Видимо, из того самого теста слеплен был, что и Танькин отец.
- Вы, дяденька, не больно-то зарывайтесь! Я Татьяну по-честному замуж возьму, когда время придет! А пока вы нашим встречам не припятствуйте!
Вот с той поры и закончился отцовский надзор за Татьяной. Выпустили красную девицу из амбара. Поверил Степан Алексею. Что-то такое в нем разглядел.
Таня выучилась на агронома. В городе, правда, не осталась, в родную деревню вернулась. Лешку дождалась. Тут у них коса на камень нашла – Алексей невесту в свой поселок увезти решил, но Таня – кремень.
- Тут останусь! И вся недолга! – батина дочка, обухом не перешибешь!
Степан аж крякнул от удовольствия.
- Что, вояка, как она тебя, а?
Пришлось на Танькино условие согласиться и переехать в колхоз. Правда, больше Таня никаких условий мужу не ставила – хорошая, не скандальная жена из нее получилась. Свадьбу сыграли такую, что вся деревня гуляла. Да и как не погулять? Дочка Шорохова, агрономша молодая, за такого парнягу идет! Особенно, председатель радовался – тракториста-танкиста себе в колхоз заполучил! Как-никак, боевая единица.
Окно их комнаты на восток выходило. И каждое утро в этой горнице – самое светлое. Таня спит, а Лешка вдруг по волосам, по плечам рукой проведет… И тяжелая ручища, грубая, а так нежно проведет, будто былинкой прикоснется. Таня глаз приоткроет, и синь его очей видит перед собой. А уж потом и луч в окошко запрыгнет, на улицу зовет.
- Вот, Димка, смотри, да присматривайся! И меня, дурак, слушайся, - любил погудеть Степан за столом, когда гости соберутся.
Поводов много. Пятый раз на рождение ребятенка у Таньки Степан народ зазывает.
- Видали, какой агроном у нас? – смеется Шорохов, - а вы так смогете, и на полях пластаться, и мужа в ежовых рукавицах держать, и ребятенков выстреливать, как пулемет? Вот Димка, бери пример! – Наставлял Степан сына.
- Какой пример, батя? – Димка, усатый уже, здоровенный, огрызался добродушно, - мужика найти, что ль? Чего хоть ты мелешь? Народ уже в космос полетел, а у тебя все мечты какие-то дореволюционные! Рожать сейчас просто!
- Вот и роди! – встревала Матрена.
- Я не про то говорю! – горячился Степан, - я про то, что слушаться батьку родного надо! Я плохого не посоветую! Не заставил бы Леху на Таньке жениться, ничего бы путного у нее не вышло!
Алексей чуть капустой не поперхнулся.
- А я думал, ты с трактором договорилсся, Степан Фролович, трактор-то тебя знатно аргументировал!
Все смеялись, даже Матрена, с годами осмелевшая, раздобревшая, робость перед мужем забывшая.
- Да отстаньте вы! Дайте хоть выпить спокойно! За племяшку! – поднимал рюмку Танин брат и чокался со счастливым Алексеем.
***
Татьяна Степановна и Алексей Григорьевич прожили вместе без малого шестьдесят пять лет! Вырастили троих сыновей, двух дочерей, десять внуков и пятнадцать правнуков! Но в прошлом году Татьяна Степановна заболела – стала все забывать. Врачи поставили диагноз – деменция. И вот она лежит теперь в кровати целыми сутками, иногда муж сажает ее на крылечко, на солнышко. Его любимая Танюшка ничего не говорит уже. И мало думает.
Дед Алексей грустно смеется:
- Говорил же Таньке – думать ей не надо, сам за нее думать буду. Слушается, видите как?
А Татьяна Степановна на солнышко смотрит, и все же думает: «Вот оно, счастье». Она даже не словами думает, а ощущениями. Алексей Григорьевич ладонь свою на ее руку положит, ласково гладит, как былинкой по коже водит, а она вдруг улыбнется светло, на мужа посмотрит узнавающе, осмысленно, а тот и рад. Для счастья человеку нужно ведь совсем немножко – достаточно порой одного прикосновения.