МОСТЫ бывают деревянные, каменные, чугунные, железобетонные, на сваях, козлах из бревенчатых плотов.
Мосты бывают наплывные, понтонные, летучие, судовые, на одних береговых устоях.
Мосты бывают цепные, съемные, разводные, подъемные. Но бывают они и живые.
Да, да, живые, те, о которых в старину говаривали, что, мол, передний заднему — мост на погост.
Это было в сорок третьем, в дни броска через холодный и неуютный Керченский пролив. С косы Чушка, на которой собрался отчаянный «тюлькин» флот, в хорошую погоду видно было крымскую землю. Что может быть тревожнее дней возвращения. Высока порой и расплата за них.
Кинжальная, продутая всеми ветрами, нацеленная на Крым узкая песчаная коса гудела, разговаривая на всех языках, отстреливалась, ощетинившись, грозила, напрягаясь в своих последних усилиях перед броском.
Десятки причалов прижимались к ее бокам. На них, борт к борту, не заглушая моторов, стояли охотники, торпедные катера, тендера, мотоботы, бронекатера... Никто, казалось, никогда не спал, ели на ходу, при встрече не очень-то соблюдая уставную четкость приветствий.
— Привет!
— Салют.
— Покедова!
— В Крыму встретимся.
— Алло!
— Отваливай.
— Отойди-подвинься.
Близость фронта, дыхание боя, ощущение общей опасности объединяло всех, и при внешней пестроте взаимоотношений — никакой безответственности.
Всю последнюю ночь перед десантом на Чушку шли и шли войска... Машины, подводы с продовольствием. Машины с красными крестами медсанбатов, а в них — наши прелестные девчонки с выбивающимися на лоб из-под ушанок локонами и челками.
Сколько раз перед дальней разведкой или перед десантом я мечтал: вот ранят (не опасно, конечно), полежу в тепле (покурю), проснусь, а рядом — она: синие глаза, бровки домиком, спрашивает: ну как, товарищ моряк? А я небрежно: пора к своим, а у самого сердце замирает...
В ту ночь на планшетах у всех офицеров были отмечены места высадки, у командиров кораблей (теперь и утлый тендер — корабль) обозначены четко места подходов к вражескому берегу, мысленно отыграны отходы с возможной артиллерийской дуэлью.
Наконец-то «добро» на выход... Полный... Средний... Малый... Скоро берег...
А если разбиты причалы и подойти к самому берегу невозможно? Что тогда делать с ними, с теми, кто на рассвете, перед самым десантом, долго курил в рукав и думал: «Скорее бы...»? Как быть с необстрелянными (таких всегда было много), в тяжелых шинелях, с боеприпасами в руках и на поясах, с винтовками и автоматами, вещмешками, пулеметными дисками? Как поступить? Не бросать же их в ледяную воду, в туманной мгле у едва различимого берега!
Даже теперь, сидя за столом, обдумывая все это в тишине, тепле и ни за что не отвечая, боясь лишь только снизить гребень подвига, мне снова и страшно, и тревожно, и кажутся слишком опасными подходы, смещены глубины, но нет опять путей назад.
Мосты бывают... Не бывают... Никаких других, только этот — живой мост — мучивший меня десятилетия. И они — первая четверка во главе с Володей Усенко и Петром Блаженковым — старшинами второй статьи, огромными плечистыми ребятами — мотористом и палубным комендором. Их не выделили, не записали в списки, не толкнули в спину — иди! Они сами. Сами шагнули, расправив шинельные складки, сами, не оглянувшись на матерей в Темрюке и Липецке, приняли решение.
Обернувшись к Петру, сказал Володя тоном, исключающим возражение:
— Передай всем рослым матросам: пусть пойдут за нами. Мы прыгаем первыми.
И все. Так решили... Так и сделали.
Дмитрий Глухов — капитан третьего ранга, погибший потом, под Эльтигеном, ничего не сказал, только одобрительно качнул головой.
Они стали — десять человек в две шеренги, по пояс в воде, плотно обхватив друг друга, а по их спинам на берег побежал десант. А кругом рвались снаряды, свистели пули, шлепались мины. И десант бежал по спинам моряков в тяжелых кирзовых и яловых сапогах, подбитых подковами, с автоматами, пулеметами, пулеметными дисками, с противотанковыми ружьями.
Бежал и бежал по их спинам до тех пор, пока первые четверо рухнули: Володя Усенко и Петр Блаженков умерли, не приходя в сознание.
А Глейку и Жуковку взяли. Пехота и морской десант закрепились на рубеже. К берегу шел уже второй эшелон. Рассветало. Но про это уже не знали первые четыре звена живого моста...
Говорят, архитектор обязан уметь строить все, кроме мостов и соборов. Мост — дело особенное. Тем более если этот мост живой и состоит из живых сердец. Его — этот мост — нельзя построить. Но если нужно будет, такие же ребята, как и те, что стали тогда в две шеренги, бок о бок и спина к спине, такие же обыкновенно необыкновенные встанут снова, повторив явление чуда...
— Если мы это когда-нибудь забудем... — сказал в ту ночь Климент Ефремович Ворошилов члену военного совета Илье Ильичу Азарову.
— Не должны, — потрясенный, сказал тот.
Они сидели над картой на косе Чушка, принимая первые победные боевые донесения.
Мосты бывают чугунные, летящие, понтонные... Да что они дались мне, эти ординарные мосты. Был еще один мост — мой. Мой первый, мой, который я должен был взорвать.
...То, что у этой божьей коровки семь черных точек на спине, я узнал тогда, в ту ночь, оставшись один. Мне нужно было чем-то занять себя, пока мои товарищи пробегут по мосту.
И я считал. Одна... Три... Пять... Семь... Говорят, что семь — счастливое число. Что будет потом, узнаю, а пока я остался один.
Вдвоем на войне не так уж страшно, особенно разведчику. Мы привыкли, что нас должно быть мало: легче переходить линию фронта, проще передвигаться в тылу врага, меньше риска в случае прокола, когда на допросах будут долго «делать больно».
Меньше людей — больше гарантии успеха.
Я должен был прикрыть отход группы.
«Главному» связь могла и не потребоваться — тогда можно будет уходить. Но до плавней еще нужно дотянуть, хотя практически, прикрывая отход, шансов на то, чтобы выжить, мало.
Алеша сказал:
— Я меньше твоего устал, может, остаться мне?
Виктор сказал:
— Я посильнее и плаваю лучше, а даль вона какая!
Рубэн (он единственный из нас четверых был ранен) сказал:
— Гриша-джан, цавад танэм.
«Цавад танэм» по-армянски означает: «Мне — твою болезнь».
Я шел тогда старшим и, принимая решение, меньше всего должен был думать о себе.
Ни лая собак, ни немцев, бежавших по следу. Они, вероятно, перешли реку вброд, подумал я, и, связавшись через контрольный пост с группой «пресечения», решили замкнуть кольцо у спуска к лиману. Если это так, ребятам будет сложнее, а мне легче.
Последним по мосту бежал Алеша. Он двигался легко, зигзагом, перемещаясь то вправо, то влево, на несколько секунд припадая к телу моста, чтобы сбить возможность прицельного огня, и снова бежал...
Как оно знакомо воевавшим, это гнетущее ощущение обнаженной спины. Ты бежишь, а снайпер не спеша совмещает скрещение прицела, ощупывая твою спину холодным зрачком...
Виктор с Рубэном уже исчезли на том берегу.
На мосту пока что один Алеша.
Мне невольно вспомнился наш вчерашний пустырь. Мы с Алешей в условленном месте ждали своих, как вдруг невдалеке послышался все нарастающий топот и рев. Не то рев, не то вой...
— Что это? — спросил я.
— Коровы.
— Почему они ревут?
— Недоенные потому что. Видать, бегут издалека.
— Куда бегут?
— Искать людей.
Я представил себе кричащих от боли коров с распухшим от перегоревшего молока выменем. Я их жалел, но не двинулся с места, когда почти что с нами рядом остановилась молоденькая буренка.
Алеша бросился к ней и с привычной ловкостью крестьянского сына начал ее раздаивать. По коровьей морде текли такие же, как у нас, солоноватые слезы благодарности, а по Алешкиным сапогам на землю полилось сначала темно-красное с сукровицей, потом сиреневое, а потом уже, освобожденное от насильственного томления, живое, белое, пенистое молоко...
...Впереди, на краю моста, качнулся и погас силуэт Алеши.
В наплывшее облако нырнула луна. Как крохотный вертолет, с места, без разбега, вспорхнула с ладони божья коровка, и я остался с мостом один на один.
...Мои товарищи, еще так недавно находившиеся на расстоянии крика, ушли вперед, и Теперь, словно живое существо, разделившее меня и их, меня и солдат на том берегу, за лиманом, в окопах второй кавдивизии, меня и мой дом, мое прошлое и мое будущее, лежал мост, по которому, если я его не взорву, пройдет минометный батальон майора Герхарда Вальнера.
Вот швырну сейчас связку гранат на середину моста, засвечусь вместе с ним, а там Хоть трава не расти.
Правда, хорошо было бы рвануть мост не с этого конца, тогда не нужно было плыть на ту сторону, держа над головой «ППД» и пистолет, но приказано уйти в плавни и ждать выхода на связь... Да и не все ли равно: и тут и там — враги. Ты один, а они все против тебя. Все — против одного, и на этом берегу и на том.
И никто, возможно, не узнает, как ты себя вел в этот свой, возможно, предпоследний момент.
А как бы хотелось, чтобы об этом знали мама и мой учитель русской литературы Александр Иванович, объяснивший мне когда-то, что «ключ от утерянной в море шкатулки» — все равно ключ, и что Самсон Вырин — почтовой станции диктатор — сила уже потому, что все радости и трагедии человека ему присущи равно, как и Гёте или Лермонтову, хорошо бы, чтобы об этом знала Лена из 10-го «Б», любившая не меня, а Леню Соснова (он был талантливее всех нас и погиб в самом начале войны, но мне тогда об этом было еще неизвестно), хотелось, чтобы об этом знал и мой командир отряда, и...
Я подполз к основанию моста и, точно рассчитав бросок, швырнул связку гранат.
Что это был за взрыв! Чудо! Так, во всяком случае, мне тогда казалось. И никакого страха. Сразу все отодвинулось и разрядилось этим простым взрывом. Теперь бы вовремя уйти (уже вдалеке слышался лай собак). А если не будет суждено, что ж, значит, не судьба. Нет, нужно выжить. Возможно, этих мостов впереди десятки, и все их нужно будет взорвать, если, конечно, прикажут...
Я бежал от места взрыва в сторону плавней счастливый, потому что ничего не может быть выше чувства выполненного долга, если ты чист перед друзьями и перед своей совестью, а тебе девятнадцать и у тебя за спиной твой первый, взорванный одним тобой мост.
Мосты бывают разные... Но эти два — тот живой и этот — первый — были в моей судьбе главными.
Григорий ПОЖЕНЯН (1975)