Она-плеск. Она-шум. Она-крик. Нет все неправда. Она - образ. Картина. Речь из штрихов и мазков.
В тот день она сидела ко мне спиной в узорно-тенистом греческом кафе. Где-то на Корфу, или Родосе. В то время я виртуозно слышал, видел, осязал своими идеальными рецепторами жизнь. Чувствовал ее аромат, ощущая сладость, не раскусывая горечи. Особенно чужой.
Я сидел за соседним столиком, придумывал черты и строил план рассмотрения: пройти к бару, сесть на табурет, развернуться вполоборота и потешиться верностью догадок.
Прошел. Сел. Развернулся. Ее лицо склонилось над блокнотом, волнистые пряди прятали его в темном шалаше. Еще секунда и личико выглянуло из-под кудрей. Она не была красивой. Она была свежей и сосредоточенно-юной. Захотелось подкрасться, накинуть сачок и посмотреть на пульсирующую оголенную беззащитность.
И я подкрался. Заглянул в блокнот: на странном сферическом стане жили ноты. Художественно-гармоничные и музыкально-какофонические. Я сказал любезность. Она шевельнула губами и снова углубилась в рисунок. Я сыпанул банальностей о погоде. Она продолжала рисовать.
Ее карандаш не дрогнул и после звона разбитых пивных кружек. Она не имела одного из пяти известных чувств, но владела десятком других. Она была глухонемым совершенством.
Звездным мальчиком я проходил мимо чужих страданий и физических недостатков. Но Ему угодно было привести меня в это кафе. Чтобы я сел напротив увечного мотылька, набросал на салфетке чешуйчатокрылое с выщербленным крылышком и пододвинул ей. Она перевернула лист и нарисовала мужчину с сачком.
Да,я поймал ее. Чтобы не уметь окликнуть. Жить ее объемными образами. Просыпаться в кучах журнальных обрезков, из которых состояли коллажи наших бесед. Косметическим карандашом писать на ней романтические бредни и невинные пошлости. Смотреть как она просыпается и читает повесть своего тела. Три месяца визуализированного греческого рая. Три месяца стонов, междометий и шелеста тишины. Но тем громче позвал меня мой слух, когда Он включил звук мира. Громкий, пьяный, манящий. Я не выпустил Хлою. Я ее оставил.
Сбежал, обманывая себя возвращением. Через год я очнулся в безобразных звуках повседневности. Прилетел с другого материка. Перелез через шумовую завесу аэропорта, но в городке ее уже не было. Как не было больше образов в моей голове.
Земля кочевряжась и охая, упала на черепашьи спины и сплющилась. Все стало плоским.
А вокруг надрывались звуки. Одни только плоские какофонические звуки.