В список самых верных и настоящих своих друзей Александр Блок внес всего четырех человек. Среди этой "великолепной четверки" оказался Вильгельм Зоргенфрей, который был и физиком, и лириком, но в истории остался с гордым определением "друг Блока".
Поэт-пастор отпустит грехи за стаканчиком мадеры
За 15 лет знакомства Александр Александрович и Вильгельм Александрович переживали подъемы и спады в своих отношениях, но ниже определенной черты (назовем ее приятельствованием) не опускались.
Познакомились поэты (великий и просто поэт) в 1906 г. на каком-то собрании-заседании, пообщались и друг другу понравились. То, что Блок очаровал Вильгельма, - это понятно, стихи лидера символистов Зоргенфрей знал наизусть, удивительно другое, что редко кому раскрывающий душу Поэт пошел на сближение с малознакомым человеком, видимо, уловив общие мотивы и настроения в родственной душе.
Зоргенфрей так описывает тот весенний день знакомства:
"Гордо, свободно и легко поднятая голова, стройный стан, легкая и твердая поступь. Лицо, озаренное из глубины светом бледно-зеленоватых, с оттенком северного неба, глаз. Волосы слегка вьющиеся, не длинные и не короткие, светло-орехового оттенка. ...
Взгляд спокойный и внимательный, остро и глубоко западающий в душу. В матовой окраске лица, как бы изваянного из воска, странное в гармоничности своей сочетание юношеской свежести с какой-то изначальною древностью. Такие глаза, такие лики, страстно-бесстрастные, – на древних иконах; такие профили, прямые и четкие, – на уцелевших медалях античной эпохи.
В сочетании прекрасного лица со статною фигурой, облеченной в будничный наряд современности – темный пиджачный костюм с черным бантом под стоячим воротником, – что-то говорящее о нерусском севере, может быть – о холодной и таинственной Скандинавии. Таковы, по внешнему облику, в представлении нашем, молодые пасторы Христиании или Стокгольма…»
Пасторы, насколько известно, в вине себя ограничивают. Блок же любил прогуляться по любимым петебургским кабачкам, находя "истину в вине", Зоргенфрей же, видимо, обладал талантом не мешать мэтру "доходить до кондиции", не "занимал весь эфир", но умел слушать и обсуждать ту или иную проблему.
Как мы дружили, как рядом шли
Так приятельство переросло в дружбу, которая, как известно, предполагает маленькие взаимные презенты, пусть даже и не материальные. Более того, друг может сам попросить у друга о какой-либо услуге, и тот постарается этот вопрос решить положительно.
Так, во время одной из прогулок по чудесным заведениям, расположенным на периферийных улочках Петербурга, куда любили забираться друзья, Блок прочитал свеженаписанные стихи "Шаги Командора", которые столь глубоко запали в душу Вильгельма, что он не удержался от просьбы к Маэстро посвятить этот шедевр себе, любимому.
На что Блок, улыбнувшись, заметил, что непременно укажет имя друга в посвящении, при этом не преминул записать данное обстоятельство в исправно ведущийся дневник, мол, приятель Вильгельм попросил, а я не смог отказать.
Это посвящение было году в 1912-ом. А уже во время войны Вильгельм (не кайзер, конечно) окажет добрую услугу Блоку. Тот, призванный в 1916-ом в ополчение, неминуемо должен был оказаться под пулями сражений первой империалистической.
Понимая значение и неповторимость личности поэта, Зоргенфрей делает все, чтобы изменить его фронтовую судьбу. Он просит зачислить Блока табельщиком в инженерно-строительную дружину, что ему в конечном счете удается.
"Мне легче было бы телом своим защитить вас от пули, чем устраивать",
набивает цену Зоргенфрей, но вопрос в итоге был решен, а это главное.
После октябрьского переворота, когда большевики резали по живому, выполняя наказы Троцкого о том, что "лучше расстрелять десять безвинных, чем упустить одного виновного", Зоргенфрей хлопочет перед Блоком за одного знакомого офицера царской армии, попавшего "под раздачу" у новых властителей.
Блок вздыхает, мнется, но дружба - дело такое, что надо соответствовать. В итоге он сочиняет аккуратное письмо Луначарскому, в котором передает просьбу приятеля, ручаясь за Зоргенфрея, а тот, в свою очередь, ручается за офицера. Итог этой круговой поруки неизвестен, но поэты сделали все, что могли для спасения воина бывшей императорской армии.
Перекличка над Невой
То, что музыка революции оглушила Блока, - общеизвестно. Стихи не писались. Показавшаяся Поэту чудесной ("я сегодня гений") поэма "Двенадцать" оказалась мертворожденной.
Более того, бывшие друзья и приятели ополчились на автора. Зинаида Гиппиус, Анна Ахматова, Георгий Иванов в штыки встретили поэму про пьяных красногвардейцев, ведомых фигурой "в белом венчике из роз".
Себя цитировать не очень этично, поэтому проявивших интерес к этой теме, отошлю по ссылке, где реакция творческого бомонда (хотя какой уж там бомонд в ужасном и проклятым для России 1918-ом) описана достаточно полно.
Другу Вильгельму поэма тоже "не запала в душу", мягко говоря. Но и обижать легко ранимого друга он не мог. Он просто решил сгладить углы и от своры красноармейцев, и от убитой проститутки, и от появляющегося в финале (к месту ли?) Христа, написав свое стихотворение, свое видение происходящего с названием "Над Невой", отрывок из которого ниже:
...............
В нише темного дворца
Вырос призрак мертвеца,
И погибшая столица
В очи призраку глядится.
А над камнем, у костра,
Тень последнего Петра –
Взоры прячет, содрогаясь,
Горько плачет, отрекаясь.
Ноют жалобно гудки.
Ветер свищет вдоль реки.
............................
Зоргенфрей помещает в свой рифмованное повествование интересный диалог:
Гражданина окликает
Гражданин:
– Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
– Я сегодня, гражданин,
Плохо спал!
Душу я на керосин
Обменял.
"Душу на керосин", - вот это сильно, это как раз то, что нужно новой власти, которая готова без остановки расстреливать, морить голодом, делать из людей зомби, лишь бы не потерять свою кормушку, свои хоромы и привилегии.
О каком Христе может идти речь рядом с бандой этих убийц-упырей? Черт, - вот кто может и должен быть рядом с ними. Только он, с рогами и копытами, вписывается в этот театр уродов, где вурдалак с трибуны выплевывает очередные лозунги, где смертоубийство стало национальной идеей, и все это уже настолько обрыдло и остоЧЕРТело, что всем - и убийцам, и жертвам - становится скучно.
Сегодня то же, что вчера,
И Невский тот же, что Ямская,
И на коне, взамен Петра,
Сидит чудовище, зевая,
А если поступью ночной
Проходит путник торопливо,
В ограде Спаса на Сенной
Увидит он осьмое диво:
Там, к самой паперти оттерт
Волной космического духа,
Простонародный русский черт
Скулит, почесывая ухо.
Не видно только, что натянуто на ухо чёртушки - буденновка или бескозырка.
На все руки мастер
Эти строки по черта и вселенскую скуку написаны Зоргенфреем в 1920 году, когда от родственников пришли плохие новости, о том, что арестована жена двоюродного брата Елена Зоргенфрей (Побединская), которая вскоре была расстреляна чекистами «за спекуляцию».
Надо заметить, что свое детство и гимназическую юность Вильгельм провел во Пскове, где проживали его многочисленные родственники, которые после смерти родного отца мальчика взяли его в свою семью.
Несмотря на раннюю любовь к творчеству и литературе, родные убедили Вильгельма пойти по стезе технаря, поскольку это давало гарантированный заработок в будущем. После окончания столичного Технологического института, Зоргенфрей совмещал инженерную деятельность с гуманитарной, а после революции такое совмещение во многом помогло выжить.
Сборник авторских стихотворений ("Страстная суббота", 1922), множество переводов немецких классиков, работа в трамвайном тресте, научная деятельность - в какой-то из жизненных этапов что-то "выстреливало", принося доход и пропитание.
Кладбищенские мотивы
Общение с великим Блоком, безусловно, оказало влияние на творчество Вильгельма Александровича. Он и в ранних своих стихах задумывался о эстетике смерти, а уж познакомившись с Мастером, развил эту тему весьма активно.
Впрочем, опосредованно связан с кладбищенскими мотивами был еще один талант Зоргенфрея. Он любил писать эпитафии живущим литераторам, такое хобби, понимаете ли, было. Заметим, что жанр эпитафии в свое время был весьма популярен, а если короткое посвящение умершему (или как бы умершему) было ко всему остроумным, складным и лаконичным, то его издатели просто с руками отрывали.
Например, журнал "Сатирикон" баловал своих читателей подобными "десертами". Современники отмечали, что у Зоргенфрея эпитафии получались "вкусными" и читабельными.
Вот несколько из этих эпитафий от ZZ (как подписывал свои публикации Зоргенфрей)
Анна Ахматова
Стынут уста в немой улыбке.
Сон или явь? Христос, помоги!
На ногу правую, по ошибке,
Надели туфлю с левой ноги!
Милый ушел, усмехнувшись криво,
С поднятым воротником пиджака.
Крикнула: "Стой! Я еще красива!"
А он: "Нельзя. Тороплюсь. Пока!"
Владимир Маяковский
Вам, когда сдохнете, гнить, вонять,
В землю зарыться носом бы!А Маяковский, он вызвал способы,
Как производство поднять:
Мясо и кости —
В склад Жиркости,
Волос — в машины
Госщетины,
Куртку и брюки —
Главнауке,
Пару ботинок
Ну — хоть в рынок.
Чтобы не нужен был гроб!
Польза от смерти чтоб!
Борис Пастернак
В осколки рта, звенит об зымзу, споря
Со смертью, дождик, крещет гроб вода.
Что, не совсем понятно? Вам — полгоря.
А каково корректору? Беда!
Евг. Замятин
А это писатель без пятен,
Евгений Замятин.
С лица он был чист и приятен,
Фигурою статен,
В сношеньях с людьми аккуратен.
Отменно опрятен.
Язык его свеж, ароматен,
Не чужд отсебятин,
Сюжет неизменно занятен,
С полслова понятен.
Недаром известен и знатен
Евгений Замятин.
Не знаю, сочинил ли Вильгельм собственную эпитафию, но советская репрессивная машина, набрав ход в тридцать седьмом, катком прошлась по ленинградским писателям, в союз которых так активно стремился Зоргенфрей и куда со второй попытки в 1934-ом сумел-таки попасть.
Знал бы прикуп, жил бы в Сочи
Учитывая эту классическую поговорку, уверен, не стремился бы Вильгельм Александрович в Ленинградскую писательскую организацию, дело которой в 1937-38 годах прогремит на весь Советский Союз.
По нему пойдут в казематы ЧК (и уже не выйдут оттуда) весьма достойные люди из писательской среды Ленинграда - Бенедикт Лившиц, Валентин Стенич, Юрий Юркун, Сергей Дагаев и Павел Калитин. В эту расстрельную "шестерку" попадет и Зоргенфрей.
Дело было сфабриковано Управлением НКВД по Ленинградской области, которое, как обычно, не гнушалось в выборе средств для выбивания показаний.
Выдержка лишь одного из документов позволяет понять, в каком состоянии человек все это говорил и подписывал.
Из протокола допроса Вильгельма Зоргенфрея
23 мая 1938 года
По всем вопросам хозяйственно-политическим и литературным вопросам жизни нашей страны мы с Лившицем находили антисоветский язык. В 1935 г.— год богатый крупными политическими событиями и обостренной классовой борьбы — мы стали опасаться за свою судьбу как людей контрреволюционно настроенных и проявляли опасение разоблачения нашей антисоветской деятельности.
Тогда Лившиц и я высказывали свою солидарность с фашистским режимом. Эта солидарность основывалась на непреклонной борьбе фашизма с коммунизмом. Поэтому мы полностью разделяли политику Гитлера и Муссолини.
Все шестеро будут расстреляны. Все обвинения снимут лишь через 20 лет. А в
1938-ом после исполнения приговора родственникам обвиняемых было объявлено о "их высылке на 10 лет заключения в дальних лагерях без права переписки».
Гуманность НКВД была безгранична. Зачем травмировать родных известием о расстреле. Пусть пишут письма в лагеря и ждут ответа. Ольга Гильденбрандт, жена Ю.Юркуна, до начала пятидесятых отправляла письма по названному ей лагерному адресу.
Хорошо, что Блок этого не застал. А то, вполне вероятно, что пошел бы седьмым... Или восьмым... Или тринадцатым...
Так, кто же там, все-таки шел, впереди отряда революционных "отморозков" в "белом венчике из роз"?...
