Начиная с середины 1950-х, множество стихотворений Леонида Мартынова (1905-1980) попадало в печать. Строгая Ахматова однажды даже заметила, что поэту вредно так много печататься.
Что ж, за Леонида Николаевича можно порадоваться – в свое время ему довелось пережить очень жесткую несправедливую критику и настоящий разнос поэтических сборников «Лукоморье» и «Эрцинский лес», вышедших вскоре после войны. Следующей книги ждать пришлось целых 9 лет, до 1955 года. Зато Мартынов взял реванш.
Была здесь и другая сторона медали – поэт предлагал читателям столько произведений, что многие замечательные стихотворения просто терялись. Мартынов стремился откликнуться практически на каждое важное событие, на каждое взволновавшее его научное открытие. Он делал это талантливо, без газетной поденщины, порой даже с словесной «эквилибристикой», чем всегда славился.
Наука и прогресс действительно интересовали его всю жизнь. В своих биографических заметках он писал: «Из книг я знал о том, «как хороши, как свежи были розы», но вокруг меня в полынной степи, примыкавшей к полосе отчуждения, щетинились чертополохи, пропахшие паровозным дымом. «По небу полуночи ангел летел»,— читал я у поэта, но воображение мое занимали не столько ангелы, сколько моноплан Блерио».
Лермонтовские звезды засияли для него во всей своей красоте, лишь в поздние годы, когда он написал такой маленький шедевр:
С некоторых пор
Я гляжу как будто
С высоченных гор, чьи утесы круты,
На земной простор, чьи равнины гладки
С некоторых пор, ибо всё в порядке
С некоторых пор.
Звезды, как лампадки,
Радуют мой взор, будто все загадки
Разгадал
И спор
Кончен,
Сны так сладки,
Только очень кратки
С некоторых пор.
Здесь хорошо видна любовь Мартынова к жонглированию рифмами, но это смягчается тихой интонацией. В целом же, как замектил поэт и критик Геннадий Красников, Леонид Николаевич писал свои стихи не при свете звезд, а «при вспышках молний – так много в его творчестве грозовых отсветов, грозовой свежести и внезапной, вырывающейся из тьмы объемности».
Грозы Мартынова стороной не обошли. Речь не только о критических нападках. В 1932 году молодой поэт был арестован по обвинению в контрреволюционной пропаганде и осуждён по делу так называемой «Сибирской бригады» - антикоммунистического объединения советских литераторов, куда, помимо Мартынова, входили Павел Васильев, Сергей Марков и другие талантливые авторы. Леонида Николаевича приговорили к трем годам высылки в северный край. Отбывал он наказание в Вологде, где познакомился с будущей женой.
Васильев через несколько лет будет расстрелян, Мартынову и другим фигурантам того дела повезет значительно больше. Но поэт на долгие годы словно уйдет в себя, будет осторожен в жизни, а порой и в творчестве. Тем ценнее «вспышки молний» в его стихах, которых, к счастью, было немало.
Торговцы тенью
Мы знаем цену каждому мгновенью.
Платить за всё придёт однажды срок.
Я как-то раз пробрался на Восток.
Там, между прочим, есть торговцы тенью.
Они располагаются под сенью
Больших деревьев около дорог,
А чаще ― в нишах. И за вход в мирок,
Наполненный прохладою и ленью,
Берут пятак. Заплатишь и лежишь…
«Не ешь кишмиш и не кури гашиш,
А тень купи! Она дешевле дыни
Здесь в городе, ― торговец мне шептал. ―
Но понимаешь: весь свой капитал
Отдашь ты за неё среди пустыни!»
***
Будто
Впрямь по чью-то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.
Над волнами
Временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.
Он грозится:
— Я возвышу,
А потом унижу!—
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу.
Возвышенье,
Униженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.
Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.
Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина?
Я ей повода не подал.
Зря зашелестела.
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела.
Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.
***
Они
Лежали
На панели.
И вдруг
Они осатанели
И, изменив свою окраску,
Пустились в пляску, колдовские.
Я закричал:
- Вы кто такие?
- Мы – листья,
Листья, листья, листья! –
Они в ответ зашелестели, -
Мечтали мы о пейзажисте,
Но руки, что держали кисти,
Нас полюбить не захотели.
Мы улетели.
Улетели!
***
Примерзло яблоко
К поверхности лотка,
В киосках не осталось ни цветка,
Объявлено открытие катка,
У лыжной базы — снега по колено,
Несутся снеговые облака,
В печи трещит еловое полено...
Всё это значит, что весна близка!
***
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала
Столь чиста,
Что - ни напиться,
Ни умыться,
И это было неспроста.
Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей
водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало -
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
В девятьсот девяносто седьмом
В девятьсот девяносто седьмом,
В девятьсот девяносто восьмом,
В девятьсот девяносто девятом
Человеку с нетвёрдым умом
Даже благовест мнился набатом.
Извергались вулканы.
Их дым
К небесам поднимался седым,
И на них появлялись кометы.
И на смену отчаянных зим
Наступали студёные лета.
Замерзала в июле вода
Рыбы дохли под коркою льда,
И от стужи сады увядали.
Люди Страшного ждали суда
И Второго пришествия ждали.
Содрогалась поверхность земли.
Всюду ужас царил.
Короли
Отрекались от распрь.
Пилигримы
Бесконечными толпами шли
По дорогам к Иерусалиму.
И у нас, вероятно, была,
Как и всюду, большая тревога,
Но по милости Господа Бога
До потомков одна лишь дошла
Запись:
«Бысть наводнение многа».
Видно, мы во величье немом
Не внимали латинцам проклятым
В девятьсот девяносто седьмом,
В девятьсот девяносто восьмом,
В девятьсот девяносто девятом.
Стикс
Пещера
Закоптела от свечей
И факелов. Я выпачкал ладони.
Рассеянно, не слушая речей
Ни об Аиде и ни о Хароне,
Я наблюдал, как Стикс
лился во мрак.
Но постепенно с обстановкой свыкся.
И, может быть, не следовало так,
А все-таки
Я руки вымыл в Стиксе.
Я в Стиксе вымыл руки.
Утекла
По Стиксу копоть факельно-свечная.
Отмыл я в Стиксе руки добела,
И часто я об этом вспоминаю.
И где бы ни был я, куда б ни плыл,
Какие бы на свете Рубиконы,
В конце концов, я ни переходил,
Каким бы прорицаниям Сибилл
Я ни внимал,— глядели благосклонно
Все божества:
"Он руки в Стиксе мыл!"