В 1941 году Лане Беленковой было 6 лет. Вместе с родителями, потерявшими слух, она уехала в эвакуацию. Рассказываем, как она запомнила эти тяжелые годы.
Дорогие воспоминания
Послевоенное детство Светланы Семеновой (в девичестве Беленковой) проходило в Москве. После выпуска из МГУ в 1968 году она работала по специальности физико-географ, нашла свою любовь – художника Юрия Семенова. Рассказы Светланы Давыдовны о второй мировой легли в основу фильма «Эвакуация» режиссера Самария Зеликина и книгу Людмилы Улицкой «Детство 45-53: а завтра будет счастье». Светлана Давыдовна часто рассказывает о своих родителях – людях, лишенных слуха, но вопреки всему вырастивших четверых детей в самое сложное для страны время.
Война началась
В нашей комнате радио не было – мои родители были глухими – поэтому о том, что происходит я узнала, когда увидела машины беженцев. Все они проезжали через Псков дальше на восток. Почти сразу после этого началась эвакуация, наша семья уезжала вместе с большой группой людей, все из которых были глухими. В то время у родителей были шестилетняя я, брат Лёня четырех лет и только что рожденный мальчик. Неожиданные сборы были быстрыми: все говорили, что всё быстро кончится и мы сразу вернемся.
Наш эшелон ехал медленно. Было жарко и душно. Я стояла у широкого проема товарняка рядом с женщиной, в руках которой был бинокль. Время от времени она спрашивала: «Не слышно самолета?» В вагоне ни у кого не было слуха, кроме двоих детей — меня и брата. Я отвечала жестами: «Нет, не слышно». Но женщина продолжала использовать бинокль, чтобы смотреть в чистое небо. К счастью, бомбежек не было, и поезд благополучно уехал от линии фронта.
Когда поезд долг не трогался, люди выходили, гуляли по путям между поездами. Пара глухих, заметив отправляющийся вагон, сели в другой поезд и уехали в неизвестном направлении. Хотя никто не знал, куда нас всех везут. В пути мы находились целых 8 дней. Как-то раз поезд сделал очередную остановку, но не отправлялся дольше обычного. Стоял знойный полдень. Из вагона выскочили две молоденькие девушки, босоногие, в легких юбочках и майках. Они отправились к железнодорожной колонке и начали плескаться, да так увлеченно, что не сразу увидели (свистка не могли слышать!), как поезд начал отходить. Этот вагон был последним. Напрасно им кричали, махали руками. Поезд удалялся, оставив позади две бегущие изо всех сил фигурки. Так без вещей, без документов они остались посреди ничего.
Приезд в Казань
Спустя несколько дней дороги мы прибыли в Казань, но пробыли там ненадолго — ни работы, жилья для глухих там просто не было. От туда мы перебрались в Зеленодольск. Там погиб ребенок, но я не видела этого. Мы снова сменили места и осели в городе Волжске в Марийской республике на реке Волге. Сюда эвакуировали работников военного завода. Отца быстро взяли на работу: он многое умел, его взяли ремонтировать обувь для рабочих.
Зима 1941–1942 года в тех местах выдалась небывало суровой. Нас поселили в пустовавшем частном доме на улице Комсомольской. Родители с утра уходили на работу, а дети весь день отсиживались на русской печи. Спуститься вниз невозможно – такой зверский холод. На улицу не выходили, так как наши зимние пальтишки ушли за мешок картошки.
Было бесконечно тоскливо сидеть в деревенском доме. Но дети есть дети – у нас были свои радости.
Например, Лёнчик, спрыгнув с печи, начинал в бешеном танце скакать по кругу, напевая: «Я танцую танец «Водополье». Этот созданный им самим танец и название он повторял каждый раз, когда надоедало находиться без дела. Меня он тоже веселил. Или мы рассматривали старинную книгу 1880 года «Подарок молодым хозяйкам». Там было расписано меню на каждый день на весь год. Конечно, это смешно во время голода: я раскрывала «вкусную книгу» и читала, кому в день рождения (маме, папе, брату и другим) какой должен быть обед: с перепелками, раками и так далее.
Кулаки
Хозяйка соседнего дома Агриппина (Гриппа) брала плату за проживание, судя по всему, имела какие-то на это права. Весной она запрещала пользоваться огородом при доме. Когда отец однажды вышел во двор с лопатой, ему навстречу прибежала из своего дома злая Гриппа с криком и визгом, сотрясая воздух кулачищами. Мать увела в дом возмущенного отца и успокоила его: «Пойми, здесь живут с затаенной обидой раскулаченные крестьяне, подчас безжалостные к беженцам. Не все ведь люди. Есть и нелюди».
Роды на конном дворе
Пришел 1943 год. На свет появилась сестренка. Не в хлеву, как у девы Марии, а на конном дворе. Назвали ее Тамарой, а отец прозвал Мара (у него Светлана – Лана, Лёня – Лоня), как мог, так и говорил. Жили все вместе в одной комнате. Матери пришлось оставить работу в швейной мастерской. Что там шили – непонятно, мать распарывала трофейные немецкие шинели. Приносила домой ненужные мелкие детали – всякие красивые нашивки, которые мы использовали как игрушки. Подрастала сестричка, и я старалась учить малышку произносить разные звуки. Ей годика еще не было, и первое четкое слово «мама» – огромная радость! Бегом к маме: «Она уже говорит! Мама! Мама!» И давай прыгать от счастья. Мать говорила достаточно хорошо и понятно, но не слышала ответную речь. Она потеряла слух в девятилетнем возрасте (это важно), а отец – когда ему было два или три года, оглох после менингита. Поэтому говорил он плохо и только мы с Лёней его понимали.
Праздник и смерть
Был близок новый 1944 год. В городском Доме культуры провели новогодний бал. Даже в такое тяжелое военное время людям нужен был праздник. Все радовались успехам нашей армии. Победа была близка. Отца позвали как фотографа. Он взял и меня с собой. С тех пор я постоянно ходила с ним, чтобы переводить. На этом первом в своей жизни балу я была потрясена странным костюмом одной гостьи. Женщина изображала смерть. Черная одежда, на голове траурное покрывало, в одной руке коса, в другой – кукла (символ погибшего ребенка). Женщины танцевали парами, а среди них блуждала эта печальная фигура.
Жажда хлеба
Отец сменил работу. Он занял должность внештатного фотокорреспондента местной газеты, а я была его «личным переводчиком». Так, однажды мы поехали в поселок Васильево, где располагался находился госпиталь. Отец фотографировал солдат в палатах: забинтованных, одноногих на костылях. Они, возможно, отсылали свои фото родным как верное свидетельство: «Живы! Живы!» Мы пробыли там несколько дней.
Мне в госпитале очень нравилось. Солдаты меня жалели, брали на руки, гладили по головке.
Кто-нибудь яичко даст, кусочек хлеба. В первый день нас принял главврач. И накормил. Я съела тарелку манной каши, и это было что-то божественное. Даже вторую попросила, не постыдилась. Но больше всего в то время хотелось хлеба. Помню, одна девочка сказала: «Ну ничего, мы немцев победим, будем белый хлеб бросать собакам». А я подумала: «Этого быть не может, так никогда не будет».
