Сегодня вновь хочу обратить ваше внимание на книгу "Записки сельского священника". В ней много говориться о материальном положении русского духовенства до революции. Приводимый далее отрывок воспоминаний посвящен одной из традиций сельского духовенства XIX века - собирать подаяние по приходу. Кроме как подаяние другого слова у меня не находиться. Делалось это не от хорошей жизни, а из-за очень низкой платежеспособности населения, которое не могло выплачивать в полной мере жалование духовенству. Большинство крестьян живые деньги практически не видели. Поэтому несколько раз в год священник, дьякон и низший причт ходили из дома в дом и собирали себе пропитание разными продуктами. И в первую очередь хлебом. Вот о таком хлебном сборе сейчас и пойдет речь. Орфография и пунктуация источника сохранена.
"В конце сентября я, по обыкновению всего сельского духовенства, пошёл по приходу собирать хлебом. Церковный сторож заложил мне лошадь, растянул по всей телеге полог, положил несколько мешков, и мы отправились. Вхожу в первый двор; встречаю хозяина и говорю: «Не уродил ли Бог хлебца какого и на мою долю?» Мужик скинул шапку, нехотя поглядел на меня; поглядев себе под ноги, надел шапку, сделал шага два к амбару, опять взглянул на меня и, нехотя, проговорил: — Ты чем побираесся? — Всё равно, что есть. — Можа ржи, ай овса? — Всё равно, что есть. — То-то! Я поблагодарил его и ушёл. Без меня он вынес мне полумерок ржи. Иду в следующий дом. Вся семья сидит за столом. Я спрашиваю: — Не уродилось ли хлебца какого-нибудь и на мою долю? Мужик положил ложку, рукавом утёрся, почесал у себя за воротом, и спросил: «Ты рожью побираесся, ай ещё чем?» — Что дашь, за то и спасибо! мне всё равно. — А посуда своя, ай в нашу? — Я своей не ношу. — Поди, хозяйка, дай ему! Та пошла впереди меня, в амбаре зачерпнула ковш ржи и вынесла. В третьем доме мужик заранее насыпал меру пшеницы, вынес за ворота и ждал меня. Мне пришлось только благодарить его. В четвёртом доме мужик что-то рубил. Я подошёл и спросил: не уродил ли Бог какого хлебца и на мою долю? Мужик поклонился. «Тебе хлебца? Новинки?» И опять стал рубить. Он рубит, а я стою. Отрубил, посмотрел на топор, поворочал его, воткнул в отрубок и опять спросил: «Тебе новинки штоль? Ты побираесся?» — Побираюсь. — Чево же тебе: ржи, аль ещё чево? — Всё равно, чего-нибудь, только, коль уж дашь, так поскорее, не мори. — Да молоченного-то нет. В другое время приди, как помолотимся. Иду дальше, спрашиваю. — Хлебушка-то мало у самого-то. Тем всем, и дьякону, и пономарю, и дьячку отказал. У самого семья, чай знаешь, мал-мала меньше, а ведь всё всем надо хлеба. А работник-то я вот весь тут. А осенью пастух упустил табун, последнее-то потравил. Теперь вот тут и живи, как знаешь. — Коль у тебя самого мало, так и не нужно. — Ну, ненужно! Не дать нельзя. Это я тем отказал, у тех шеи-то, как у быков, толсты; а тебе надо дать, — не дать нельзя, только на большом не взыщи. Один даст немного, другой немного, — вот и прокормишься. Мір — велик человек. И в писании сказано: с міру по нитке, голому рубашка. Курочка по немножку клюёт, да сыта живёт. Не дать нельзя. Много не дадим, а немного всё уж дадим. Я обыкновенно, благодарил, и уходил прежде, чем мужик успевал выносить; но видел, что он вынес полрешетца. В следующем дворе мужик позвал меня в амбар. «Вот, батюшка, смотри, сколько у меня всего хлебца-то!» Смотрю: в углу насыпано всего меры три ржи и 5–6 мешков, — и только. — Ну, Господь с тобой, зачем же я буду брать у тебя последнее. Я не знал, что у тебя нет, а то я не зашёл бы к тебе. — Нет, кормилец, не дать нельзя. Не взыщи, что мало, а не дать нельзя. Твоим лотком я уж не разживусь. Господь даёт на всех: вы наши молитвенники. И вынес мне в решетце ржи. Одна старуха вынесла мне фунта два «для матушки» гороху; другая — фунта два, тоже «матушке», круп.
С пятого двора со мной стали ходить, откуда-то взявшиеся, двое нищих. Придёшь в дом, я спрошу себе, а они затянут: «Гос-по-ди Ису-се Хрис-те»... Мужик пойдёт в амбар, зацепит лоток ржи, перекрестится и всыпет в суму: потом вздохнёт и начнёт в своё решето насыпать мне. Сколько я ни просил своих спутниц идти или впереди меня, или назади, но они: «Все, кормилец, именем Христовым живём: подадут и нам, подадут и тебе. Мы твоего не возьмём». Я нарочито постою, подожду чтобы они прошли вперёд, а они увидят, что остановился, и сами остановятся. Вероятно ходить со мной им выгоднее.
А в одной деревне ко мне пристала цыганка. Из двора во двор, нога в ногу, так-таки и прошла со мной всю деревню. Я оборочусь к ней: да отстань ты, сделай милость, или иди впереди! — Эх, отец духовный! Все на мірской шее сидим! Наши отцы и деды не работали, и нам не велели; да и ваши тоже! Православные прокормят всех. Для цыганки мужичёк в амбар не пойдёт; даст кусочек да и только! А с вами-то я и пшенца ребёнку выпрошу, и мучки на лапшицу. Так-таки и не отстала.
Входишь, иногда, в дом зажиточного крестьянина: спросишь, по обыкновению; он, не торопясь, спросит чем я побираюсь, пойдёт в избу за ключом, минут пять пропадает там, подойдёт к бочке напиться, слазит на навес за сеном и отнесёт в конюшню и потом пойдёт в дальний за деревню амбар. Он ушёл, а ты стоишь и томишься от грусти и досады и не знаешь, куда деваться. Стоишь иногда 15–20 минут, — сердце ноет, ждёшь — не дождёшься конца этой тоски, теряется всякое терпение и, наконец, видишь, что тебе несут полрешетца ржицы... Увидишь это и от досады, кажется, провалился бы. Нехотя поклонишься, и пойдёшь в следующий двор. Но здесь, иногда, мужичек, несравненно беднейший, давно уже припас тебе большое лукошко или меру пшеницы и ждёт тебя. Пред этим крестьянином, наоборот, становится как-то уже неловко, стыдно и ты не находишь слов благодарить."
В следующий раз, когда где-то в очередной раз всплывет информация о попах, которые зажрались, вспомните этот эпизод. Священники, как и все остальные сословия, жили очень по-разному. Что тогда, что сейчас. Нет только черного и только белого. Всегда есть оттенки.
Если вам понравилась статья, то подписывайтесь на канал, ставьте лайки и оставляйте комментарии. Буду вам очень признателен)